.  Это
сумасшествие,  но  оно  имеет  свою  систему.  Все  это   знают,   и   все
притворяются, и следователи, и подследственные, все они играют в одну и ту
же игру".
   Он неслышно вздохнул, поднял ложку и стал есть сталинскую шрапнель.
   - Не дай мне Бог сойти с ума, вот что я думаю, - сказал он.  -  Это  из
Пушкина! Но я еще побарахтаюсь! Я посмотрю, что из всего этого выйдет. Да,
посмотрю!
   Буддо ничего не ответил  и  только  вздохнул.  И  весь  вечер  они  оба
молчали.


   Он снова спал, видел во сне тюрьму и метался. "Боже мой,  боже  мой,  -
думал он, - как все это нелепо получилось, ведь мне обязательно надо  было
увидеть Лину. Ведь она будет ждать! Боже мой, боже мой, какая глупость.  И
как хорошо нам тогда было на море".
   И сейчас же он увидел белую стену городского музея, старую рыжую  пушку
у входа на камнях и маленького человечка с указкой в руке.
   Разговаривая, они отошли от витрины. Директор был тощим, желтолицым,  с
усиками. Вся биография его читалась на его  лице:  сначала  он,  вероятно,
преподавал историю или географию в средних классах. Затем стал  руководить
кружком  краеведов  -  начинал  с  коллекции  бабочек,  птичьих  гнезд   и
гербариев, а кончил черепками  чернофигурных  ваз  и  обломками  мраморных
надписей. И как раз подошло время открывать музей,  так  он,  само  собой,
сделался его экскурсоводом и директором. Вечерами он писал отчеты в  центр
и составлял планы экспозиции, а днем  проводил  экскурсии.  Жаловаться  на
перегрузку не приходилось - сейчас вот, например,  он  водил  по  комнатам
только одного его, скучающего, равнодушного ко всему на свете  курортника.
На все  объяснения  курортник  этот  только  согласно  кивает  головой  да
хмыкает. Что ему до города, что ему до многовековой истории его и что  ему
до музеев?  И  действительно,  город  Зыбина  совсем  не  интересовал,  он
выглядел так обыденно и  скучно,  как  будто  кто-то,  не  глядя,  рубанул
топором по куску старой пыльной Москвы, вырубил, вырвал  несколько  улочек
да и грохнул их сюда, на морской песок. И  вот  где-то  возле  тупичков  и
особнячков Большой Мещанской заплескалось море!
   Вот оно-то действовало на Зыбина со  страшной  медленной  силой  -  оно
входило, вдавливалось в него все глубже и глубже, проникало  во  все  поры
его, плескалось и гудело во всех его мыслях и снах. Да! Она наполняла  его
до краешков, эта "моря бледная сирень в  мутно-лазоревом  сосуде",  только
он, пожалуй, еще не сознавал этого.
   Директор отговорил свое и отошел от  последней  витрины.  Рабочий  день
окончен, пора закрывать музей.
   - Вы ведь нездешний? - спрашивает он.  -  Ах,  вы  из  санатория  имени
Крупской? Ну, ну. Знаю, знаю. Я рядом живу. Идемте.
   Они выходят. День стоит высокий, солнечный и прозрачный, кричат  чайки.
Море поднимается,  опадает,  ласково  ухает  и  шипит  внизу  под  высоким
берегом. Они идут молча, и Зыбину вдруг становится неловко.
   - Вот знаете, - говорит он,  -  Латышев  в  "Известиях  Археологической
комиссии", кажется, за 1910 год, опубликовал из  этих  мест  надпись  фаса
Навклеров, то есть общества судовладельцев.  Из  нее  следует,  что  здесь
где-то в заново отстроенном храме была водружена  статуя  бога  Посейдона.
Хорошо бы было нащупать, где он стоял.
   - Как, как вы сказали?
   Директор  останавливается,  вынимает   записную   книжечку   и   просит
повторить.
   - "Известия", 1910 год? Номер не помните? - Да, об  этом  сведений  ему
что-то не попадалось. Ведь "Известий"-то в музее нет. - Надо  будет  опять
затребовать по межбиблиотечному.
   - А разве у вас в библиотеке?.. - спрашивает Зыбин.
   - У нас библиотека? У нас знаете что? У нас вот что...
   Вдруг директор загорается, сует книжечку в карман и рассказывает, какой
вопросник  ему  прислали  из   области.   Он   расстегивает   дерматиновый
портфельчик, вынимает и показывает эту бумажку.
   - Вот полюбуйтесь - "Планируемые находки на этот год", понимаете, о чем
спрашивают?
   - Понимаю! "Крокодил"! - смеется Зыбин. - Что ж вы ответите?
   - Да, действительно - "Крокодил", - обиженно фыркает директор и  прячет
вопросник в портфель, - и ведь ничего не поделаешь, надо отвечать!
   И он опять говорит о музее, о том идиоте,  который  сидит  где-то  там,
вверху,  в  области,  ничего  не  делает,  ничего  не  знает,   ничем   не
интересуется и только рассылает "по точкам"  вот  такие  шпаргалочки.  Они
говорят о нем, болване, портаче, а потом не только о нем,  а  и  о  других
портачах, его покрывающих, и еще о других, и затем уже совсем о других,  о
таких, о которых говорить не полагается, но они все равно говорят.
   И тут между ними, как некое спасенье, как  недоговоренность,  возникает
некто - человек секретный,  фигуры  не  имеющий.  Он  рождается  прямо  из
воздуха этого года -  плотного,  чреватого  страхами  -  и  идет  третьим,
вслушивается в каждое их слово, запоминает их все и молчит, молчит. Но  он
не  только  запоминает.   Он   еще   и   перетолковывает   услышанное.   И
перетолковывает по-своему, то есть по самому страшному,  несовместимому  с
жизнью. Потому что он самый страшный человек из всех, кто ходит  по  этому
побережью,  из  тех,  кого  сейчас  несут  суда,  машины  и  самолеты.  Он
непостижим, бессмыслен и смертоносен, как мина замедленного действия.
   Позже выяснится, что он еще и очень, смертно несчастен.
   Он навеки замкнут в себе. Потому что эти двое носят его в себе,  всегда
- третьего.


   Они шли с Буддо по взморью, веселые, беззаботные, готовые  обнять  весь
мир, смеялись и болтали. Дул теплый ветер. День был  тихим-тихим,  и  вода
темно-прозрачной,  как  дымчатый  топаз,  в  ней  мерцали  и  переливались
разноцветные голыши, длинные, водоросли, стайки рыбок.
   - Вот здесь  под  камнями,  -  сказал  Зыбин  останавливаясь,  -  живут
преогромнейшие крабы. Вам необходимо достать для музея хоть одного  такого
краба.
   - Да я и сам уже думал, - ответил Буддо. В этом сне он и был директором
музея. - У меня есть один, но с отломленной клешней.
   "Как хорошо, что мы вырвались! - радостно подумал Зыбин, и у него  даже
сердце екнуло - так до краев он  был  переполнен  пространством  -  небом,
солнцем, морем, так был размягчен и доволен всем. - И как хорошо,  что  он
послушался меня! Милый ты мой Александр Иванович!  Старичок!  Я  ведь  как
пришел, так сразу сообразил, как и что. Вот мы и на свободе".
   Они шли  ловить  крабов.  Крабы  водились  возле  высокого  берега  под
плоскими темными плитами и глыбами. Таких глыбин здесь  валялось  много  -
белых, черных, красных, зеленых, таких скользких, как будто их  кто  натер
жидким мылом, наступил - и поехал в  воду.  Крабы  под  ними  жили  целыми
семействами: самые маленькие, побольше,  побольше,  еще  побольше,  совсем
большие и великаны с чайное блюдце. Вот только самых-самых  больших  здесь
не было: самые-самые большие, наверно,  жили  в  подводных  гротах  или  в
открытом море.
   - А мне обязательно нужен огромнейший краб, -  сказал  Зыбин.  -  И  не
такой, как на рынке, там их вываривают и кроют лаком, такого  я  даром  не
возьму. Мне, Александр Иванович, нужен настоящий, черный, со дна моря.
   Потом они вошли в море и стали поднимать камни.  Одна  круглая  глыбина
была очень большой, да вдобавок она еще до  половины  ушла  в  песок.  Они
вымокли с ног до  головы,  обломали  ногти,  зашиблись,  наконец  все-таки
вывернули ее. Под ней оказалась большая, круглая, совершенно сухая  ямина,
и в середине ее сидел краб-крабище  -  царь  крабов,  крабий  монарх  этих
берегов, огромная колючая уродина с зелеными  змеючими  глазами.  Вода  не
хлынула в ямину, и он так и остался сидеть, а когда Буддо наклонился, этот
черт вдруг чуть не с  шипом  подскочил  и  выбросил  уродливую  шишковатую
клешню, точь-в-точь заржавевшую скифскую железку.  Сейчас  он  походил  на
индийского многорукого идола - бога Шиву, что ли? -  черного,  древнего  и
страшного.
   - Это особый краб, ядовитый, - сказал Буддо, отшатываясь, -  вы  только
взгляните на его глаза, такой если защемит, то уж насмерть.
   Зыбин хотел  что-то  ответить,  но  тут  вода  забурлила,  заклокотала,
покрылась пеной, как в котле, и пошла воронкой. Они оба сразу очутились по
колено в воде, и их начало крутить.
   - Крикните, - испуганно прохрипел Буддо, - крикните скорее,  а  то  нас
сейчас зальет.
   Он хотел крикнуть и не смог - голоса не было.
   А вода все прибывала и прибывала, бурая, сердитая, воронками, с сором и
пеной. Уже доходила до груди, до плеч, по шейку, и тут он весь напрягся  и
все-таки крикнул, срывая горло. Как-то очень жалко,  жидко,  но  сразу  же
понял, что спасен.


   Горел желтый свет, он лежал на кровати, и над ним наклонился  солдат  и
тряс его за плечо.
   - Нельзя кричать, - сказал солдат испуганно, - карцер за это. - И вдруг
спросил совершенно по-человечески: - Что? Сердце?
   У солдата было лицо хорошего деревенского парня, с каким-то белесоватым
налетом, пушком молодости, ореховые круглые глаза.
   - Да нет, так что-то... - бормотнул Зыбин, не  сразу  приходя  в  себя.
Перед ним все еще плескалось  море,  блестело  солнце,  и  Буддо,  рослый,
бодрый, молодцеватый, стоял рядом. Он оглянулся -  Буддо  рядом  не  было.
Самоучитель английского лежал на пустой кровати.
   - Может, доктора? - спросил солдат.
   Зыбин покачал головой.
   - Ну спите, - приказал солдат уже опять строго и вышел. Зыбин вытянулся
и закрыл глаза.


   Все это уже было, было, было! И море, и директор, и то, что они шли  по
влажным галькам за крабами, а волны накатывались и  отбегали  у  самых  их
ног. С крабом была особая история. Особая и чем-то не очень  простая.  Это
он понял тогда же. Краба этого - совсем такого, как он описывал директору,
огромного,  черного,  всего  в  шипах,  известняковых  наростах  в   синей
прозелени - заказала ему привезти одна его сокурсница.  Но  с  сокурсницей
тоже была история и тоже особая. Он влюбился в нее еще на третьем курсе, и
она знала, но относилась к этому как-то непонятно. Во всяком случае, он не
мог понять как. Так вот она и заказала привезти ей краба.
   - Только ты хорошенько поищи,  -  попросила  она,  -  мне  надо  самого
большого. Такого, чтоб поставить на письменный  стол.  Это  будет  о  тебе
память на всю жизнь. Хорошо? Привезешь?
   - Хорошо, - ответил он, - привезу.
   - Но только не с базара,  -  остерегла  она.  -  Там  продают  вареных,
красных, как пивные раки. Такого мне не надо. Сам поймай.
   - Да ладно, ладно, - ответил он, улыбаясь. - Подумаешь,  великое  дело.
Поймаю! О чем разговор? Привезу.
   Но оказалось именно великое дело. Сколько он ни совался на базар, кроме
этих отвратительных, похожих на женские баретки или коробочки из  ракушек,
никаких иных крабов он не видел, и где их ловят, узнать  было  невозможно.
"Да там! Да там, на косе! Этого вот под высоким берегом! Этого у маяка!  В
море с лодки!" Вот и все, что ему удалось узнать у продавца.
   Так он ходил, ходил, искал, искал, и прошло уже десять дней, а  так  он
ничего не нашел. Тогда он вдруг решил: ну их к черту всех! Поймаю сам.
   И, решив это, он явился в музей и сказал директору:
   - Ну, я пошел ловить крабов. Вот! - В руках у него был дротик, на  боку
ботанизирка.
   - Хм, краба ловить! - усмехнулся директор. - Это нелегко ведь! А что ж,
рыночные вам, значит, не подходят? Не натуральные? А ну, постойте-ка.
   Он пошел в запасник, чем-то там погрохотал, погремел и осторожно  вынес
кусок картона, а на нем что-то  несуразное,  колючее,  торчащее  в  разные
стороны, черно-серое от пыли.
   - Вот клешни одной нет, - сказал он с сожалением, - и все  время  рядом
лежала, а сейчас куда-то задевалась.
   - Так неужели это краб? - не поверил своим глазам Зыбин.
   Директор дунул, и они оба закашлялись, такая поднялась пыль.
   - Два года стоит на шкафу, - сердито ответил директор. - Юннаты тут его
фотографировали, вот и сломали, наверно, - он положил  картон  на  стол  и
отряхнул руки. - Ну что, наверно, с одной клешней вам не годится?
   - Да где же такие водятся? - спросил Зыбин изумленно,  со  всех  сторон
осматривая это маленькое чудище.  Больше  всего  оно  походило  на  модель
какой-то странной машины, с поршнями, зубчатой передачей и рубильником.  -
Я таких что-то еще и не видел. На рынке таких нет.
   - А там вы их и не увидите, - ответил директор. - Это  какая-то  особая
порода. Зоологи еще не знают ее. Эти крабы только  в  одном  месте  тут  и
водятся. Так вам что? Действительно такого надо? Можно  сходить  к  одному
человеку.
   - Ой, да вы меня просто спасете, - воскликнул Зыбин. - А когда же?
   Директор поглядел на часы-браслетку.
   - Что ж, уже  время  закрывать.  Пойдем,  пожалуй,  сейчас,  по  берегу
недалеко. Он, наверно, дома.
   - Кто?
   -  Да  старик  тут  один.  Грек.  Он  их  ловит.  Ветеран  наш.  Я  еще
воспоминания его о гражданской записывал. Пойдемте.


   Вот и шли они по самому-самому взморью, по влажной и  мерцающей  полосе
его, и маленькие волны все время обдавали их ноги. Говорил директор, Зыбин
слушал. Дул теплый ветерок. Вечер был прозрачным и солнечным, а галька под
ногами - Зыбин скинул сандалии - была теплой и влажной. Он и  до  сих  пор
помнит кожей, как это было хорошо.
   - Смотрите, что это? - спросил Зыбин, останавливаясь.
   У самого прибрежья в воде лежала какая-то странная  мраморная  глыбина.
Директор подошел, посмотрел, покачал головой.
   - А ведь, вероятно, большая художественная ценность, - сказал он  вдруг
сердито. - За это надгробье когда-то великие деньги были уплачены.  А  вот
сейчас валяется под ногами, и никому дела нет.
   Зыбин наклонился и поковырял камень ногтем.
   - Что-то ведь написано, - сказал  он.  Директор  посмотрел  на  высокий
берег.
   - Он вон откуда свалился,  видите?  Тут  каждый  год  метра  три-четыре
обваливается, вот кладбище и рушится в море. А написано здесь вот  что,  -
он наклонился над глыбой. - "Верую, Господи, верую, помоги моему неверию".
   - Интересно! - воскликнул Зыбин.
   - Очень. Страшно даже интересно! Так интересно, что поп даже хотел этот
памятник совсем  с  кладбища  выбросить,  к  вдове  прицепился.  "Об  этом
верю-не-верю, уважаемая Анна Ивановна, надо  было  ему  раньше  думать,  а
теперь так ли, сяк ли, но дело вполне конченное! Теперь уж  лежи!"  Да!  И
вот уже тридцать лет, как  он  лежит.  Генерал  от  инфантерии  барон  фон
Дризден. Может, слышали?
   - Нет, - покачал головой Зыбин. - Такого не слышал, не по моей части.
   - А я его помню. Он ведь перед  самой  империалистической  умер,  такой
маленький был, а борода, как у Черномора, на две стороны, или как хвост  у
чернобурки, и все нас мятными лепешечками оделял,  от  кашля.  -  Директор
снова наклонился над памятником. - Видите, что сделано? Амвон,  а  на  нем
раскрытая книга, и позолота на буквах уже лупится. Полежит он так года два
- и конец.  А  может,  это  большая  ценность,  ведь  какой-то  знаменитый
итальянец резал, вот фамилию не установлю.
   - Ну уж  итальянец,  -  посомневался  Зыбин.  -  Откуда  тут  итальянец
возьмется? Какой-нибудь, наверно, камнерез из Новороссийска.
   - А вы  нагнитесь,  нагнитесь,  посмотрите  хорошенько,  -  рассердился
директор. - Видите, как сделано - листик на листик! А лента  на  середине,
посмотрите, посмотрите, какая! Муар! А шнурочек какой! Каждый виток виден!
Нет, что говорить, большой, большой мастер делал! Он у генерала  год  жил,
памятник его дочке высекал. Ну а потом генерал это самое... Ну,  после  ее
смерти тоже задумываться  стал.  Вы  ее-то  памятник  видели?  Как,  и  на
кладбище даже не были? Ну, это вы зря. Надо сходить обязательно! Таких и в
Москве нет. Понимаете, это так... - Он оглянулся,  подтянулся,  вытянулся,
вздохнул, сделал какое-то округлое движение,  словно  желая  очертить  все
разом, но сразу же и спал, повернулся  к  Зыбину  и  заговорил  уже  опять
по-обыкновенному: - Это, понимаете, так - на мраморной глыбине, -  знаете,
есть такой сорт мрамора с блестками и лиловыми искрами  -  стоит  девушка,
легкая-легкая, как воздух, и вот-вот взлетит... Нет, никак не могу  вам  я
это объяснить! Но правда, кажется, еще минута  -  и  оторвалась,  и  туда,
туда! А одежда тянет  к  земле,  к  плите,  к  могиле  -  одежда  длинная,
развевающаяся, вуаль, что ли? А сама девушка тоненькая-тоненькая,  и  руки
как крылья! Сюда, к морю! А на глыбе стихи.
   - Из священного писания?
   -  Нет!  Не  оттуда!  Она,  кажется,  этого  не  очень  придерживалась.
Обыкновенные стихи, Надсон, Пушкин, Лермонтов - ну как в  альбоме.  Она  и
сама, говорят, писала. Отец после смерти ее даже книжку  выпустил  "Танины
стихи". Ее Таней звали. До полных двадцати не дожила.
   - Умерла?
   - С маяка выбросилась. Прямо на камни. Вдрызг.
   - От любви?
   - Да как будто так, а там кто его знает? Разное говорят. В  рыбака  она
будто, говорят, влюбилась, тут  красивые  есть  рыбаки  из  греков,  прямо
Аполлоны, а папаша ни в какую.  Очень  своенравный  старик  был!  Говорят,
проклял ее, или пообещал проклясть, или еще что-то в этом роде, но она его
же кровей, не из покорных. Значит, нашла коса на камень.  Выйду  замуж,  и
все тут. Вот так и получилось...
   Он замолчал, отряхнул руки и вышел на берег.
   - Ну а как же она все-таки погибла? - спросил Зыбин.
   - Вот что, - сказал вдруг директор решительно, - тут вот что надо:  тут
надо ходатайствовать, чтоб взяли памятник под охрану.  Как  представляющий
ценность. Да, да! Это, я знаю, можно. В Феодосии армянская  церковь  такая
есть, и ее не трогают. И тут на турецких воротах тоже надпись: "Охраняется
государством".  Это  можно.  Как  погибла-то?   По-разному   рассказывают.
Говорят, что он ушел в море с рыбаками,  а  ночью  поднялась  буря,  пошли
смерчи, она всю ночь стояла на маяке возле большого прожектора.  Смотрела,
а утром увидела на берегу доски и снасти его суденышка и ринулась, значит,
с маяка на камни. А вы видели, какой маяк? Ну и все! Вдребезги!
   - А так может быть?
   Директор помолчал, подумал и засмеялся.
   - Да нет, конечно. Как корабль гибнет ночью в  море,  с  маяка  это  не
увидишь. Но что-нибудь вроде, наверно, могло быть. Но вот что с маяка  она
бросилась - это точно. Вот в этот момент, наверно,  она  и  изображена.  В
полете. В вознесении.
   Зыбин закрыл глаза, и в розоватой мгле  век  ему  представилось  что-то
белое, туманное, лебяжье - тонкие  руки,  распущенные  волосы,  покрывало,
вздутое ветром, - и все это в вечернем солнце.
   - И хороший, говорите, памятник? - спросил он.
   Директор посмотрел на него.
   - А вот дальше есть подъем, взберемся, посмотрим. И стихи прочтете. Она
очень стихи любила, говорят, особенно вот эти, правда, их там нет, но  мне
здешний один читал:

   Легкой жизни просим мы у бога,
   Легкой смерти надо бы просить.

   Не знаете, чьи это? Она, говорят, их повторяла всю  ночь.  Вот  обратно
пойдем, поднимемся и посмотрим.



2

   Прошел коридорный. Он постукивал ключом от волчка и  повторял:  "Отбой,
отбой". Этой блаженной минуты ждали все камеры (после отбоя на  допрос  не
вызывали), но Зыбин и  без  того  уже  спал  -  ему  почему-то,  в  грубое
нарушение всех правил, давали спать сколько угодно, но этот стук дежурного
даже до него дошел и во сне.
   Ему вдруг привиделось, что он взбирается по узкой винтовой  лестнице  и
каждый шаг отдается звоном и громом по всему помещению. А лестница ужасная
-  железная,  грязная,  скользкая,  под  ногами   чешуя,   рыбьи   пузыри,
картофельные очистки, разбухшие  газеты,  спичечные  коробки,  -  все  это
хрустит и скользит под ногами. Но он все равно лезет  и  лезет,  хотя  уже
твердо понимает, что не лезть  ему  надо  бы,  а  просто  проскользнуть  в
камеру, юркнуть под одеяло и притвориться спящим. Однако  понимает  и  все
равно лезет. Добрался до последней ступеньки  и  уперся  лбом  в  потолок.
Потолок весь в ржавых потеках и паутине, т