и  компанией  не
назовешь. Это когда мы продали костный материал Ветзооинституту.
   - О Ветзооинституте мы с вами еще поговорим, -  многообещающе  взглянул
на него Хрипушин. - Так, значит, вы сидели за одним столом, пили нарзан  и
молчали как убитые, так?
   - Нет, зачем же, наоборот, много разговаривали о работе, но ведь вас же
не это интересует.
   - А что нас интересует?
   - Ну, очевидно, вас интересуют его настроения,  так  я  про  них  ровно
ничего не знаю.
   - И никаких антисоветских высказываний  вы,  его  ближайший  сотрудник,
работая бок о бок с этим убежденным врагом, от него не слышали?
   - Нет конечно. Почему он со мной  должен  откровенничать?  Мы  не  были
близки.
   - А близкие люди, по-вашему, ведут меж собой антисоветские разговоры.
   Это был вполне бесполезный разговор - толчение воды в ступе.  Ни  черта
лысого тут не могло получиться. Это понимали все трое. Корнилов смотрел на
Хрипушина и видел его насквозь. Тот, кто сидел перед ним, был бездарной  и
скучной скотиной, выуженной ловцами душ человеческих, вернее всего, со дна
какого-то вуза, где он вяло перетаскивался с курса на курс. Его  приметили
и вытащили за душу, распахнутую настежь, за любовь к искренним  разговорам
и исповеди в кабинете профкома, за способность все понимать и все  считать
правильным, за то, что среди студентов у него была масса  собутыльников  и
ни одного друга. К тому  же  он  был  мускулист,  горласт  и  на  редкость
бессовестен. Если бы кто-нибудь к тому же его назвал еще аполитичным,  он,
конечно, искренне обиделся бы, но он был действительно глубоко аполитичен,
и аполитичен по  самому  строю  души,  по  всей  сути  своего  сознания  и
существования. То есть он  был,  конечно,  аполитичен  в  том  специальном
готтентотском смысле этого  слова,  когда  считается  справедливым  только
такой строй, который  нуждается  в  таких  людях,  как  он,  выделяет  их,
пригревает и хорошо оплачивает. Все остальное, что несет этот строй, такие
люди принимают автоматически, но преданы-то они действительно не только за
страх, но и за совесть, и поэтому враги существующего порядка вещей  и  их
враги. В этом Хрипушин  действительно  не  лгал.  Врагов  он  ненавидел  и
боялся. Эта-то особенность, конечно, учитывалась и ценилась паче всего. Но
кроме того у него, наверно, были и другие какие-то качества, делающие  его
пригодным для  той  работы,  которая  заглатывает  человека  целиком,  без
остатка и возврата, а дает взамен не так уж и много: повышенное жалованье,
ускоренную пенсию, удобную  квартиру,  особый  дом  отдыха,  а  главное  -
пустоту и молчаливый страх вокруг, страх,  в  котором  непонятным  образом
смешались  обывательская   боязнь,   мещанское   уважение   и   нормальная
человеческая брезгливость.
   - Так-так, - сказал  Хрипушин,  поднялся  из-за  стола  и  прошелся  по
кабинету, -  так-так!  Занятно!  Значит,  близкие  люди  ведут  меж  собой
антисоветские разговоры. Ну вот что! - Он вплотную подошел к Корнилову.  -
Что нам тут валять дурака? Вы же  советский  человек.  Так  мы  все  здесь
считаем. Прошлое прошло и кануло, а ваше настоящее у нас перед глазами. Вы
советский человек, Владимир Михайлович?
   - Спасибо, - ответил Корнилов растроганно,  -  вы  абсолютно  правы!  Я
гражданин Советского Союза, и я...
   - Ну вот видите! - радостно воскликнул Хрипушин. - Видите! Помогите  же
нам, Владимир Михайлович, вы же знаете, в какое время мы живем. Около  нас
несколько месяцев бок  о  бок  работает  враг.  И  свою  подрывную  работу
проводит очень умело.
   - Да, - убито кивнул головой Корнилов. - Если так, то на редкость умный
и хорошо замаскированный.
   - Ну вот видите! Но вы сумели его разглядеть, понять его, да?
   - Да, да! Теперь-то и я его понял. Он мне же, негодяй,  говорил  то  же
самое, что и вы.
   - Что такое? - Хрипушин вцепился ему в плечо. - Что он говорил?
   - Говорил: "Вы, Володя, знаете, в  какое  время  мы  живем?  Надо  быть
бдительным".
   - Да? Вот как? - отшатнулся от него Хрипушин. - Интересуюсь, по  какому
же поводу он вам так говорил?
   В кабинет мягко постучались, и  сейчас  же,  не  ожидая  ответа,  вошел
человек в глухой военной форме. Он был плечист и низкоросл;  у  него  были
мясистые африканские губы и  курчавая  шевелюра.  А  глаза,  не  в  пример
Хрипушину, у него были острые, быстрые, мышиные и не бегали,  а  сверлили.
Он  слегка  кивнул  Корнилову,  улыбнулся  Смотряеву,   спросил   нарочито
почтительно Хрипушина: "Разрешите  присутствовать?"  Дождался  разрешения,
прошел к столу и встал около стены.
   - Ну, поводов было много, - ответил Корнилов, - события на Западе, речь
Вождя, арест нашего завхоза.
   - Ну и что он конкретно говорил про аресты? - спросил Хрипушин.
   - Говорил, во всем виновата наша идиотская болезнь  -  благодушие.  Вот
проглядели преступника. Надо быть бдительным.
   - Кому же он так говорил? - с интересом спросил губастый, взял со стола
дело и начал перелистывать. Дело было толстое,  с  закладками,  с  жирными
красными пометками и отчерками на полях.
   - Мне он говорил, директору, бригадиру Потапову, много кому.
   - Ну а еще что он говорил? - спросил губастый, продолжая листать дело.
   - Рассказывал о французской революции.
   -  Ну?  О  французской?  -  весело  изумился  губастый,  нашел   что-то
отчеркнутое, показал Хрипушину и снисходительно улыбнулся.  Хрипушин  тоже
прочел, кивнул  головой  и  вперился  в  Корнилова.  -  Как-то  не  совсем
естественно это у вас получается, - сказал губастый, отрываясь от дела.  -
Прочел  Зыбин  статью  в  газете  о  врагах  народа,  сказал  "надо   быть
бдительным"  и  сразу  же  начал  рассказывать  о  французской  революции.
Франция-то Францией, а что про врагов-то народа он говорил?
   - Он говорил о том, как трудно распознать врага. Вот, говорит, Азеф был
руководителем боевой организации - это самое святое  святых,  что  было  у
эсеров, а оказался предателем. Так он говорил.
   - И все? - спросил Хрипушин, а губастый опять нашел  что-то  в  деле  и
поднес Хрипушину. Тот прочел, нахмурился и впился глазами в  Корнилова.  И
чего ты, мол, туман нагоняешь? И так все ясно.
   "Ну и дураки, - подумал Корнилов в ответ, - на что покупаете.  Да  этой
штуке в обед сто лет".
   - Ну и все, - ответил он даже резковато, - больше никаких разговоров не
было.
   - Вы вот что... -  Хрипушин  ударил  пальцем  по  столу  и  начал  было
медленно подниматься, но тут губастый ласково спросил:
   - И он никогда не заикался о своем желании перейти китайскую границу? -
И Хрипушин сел опять.
   - А зачем бы он мне стал бы  говорить  об  этом?  -  искренне  удивился
Корнилов. - Чем бы я ему мог помочь?
   Тут губастый быстро вынул из кармана блокнот, что-то  написал  и  сунул
Хрипушину.  Тот  прочел,  кивнул  головой,   некоторое   время   они   оба
сосредоточенно  листали  дело.  Потом  Хрипушин  сбычился  на   Корнилова,
помолчал и сказал:
   - Ну ладно. Сегодняшнее ваше показание мы записывать не будем.  Это  не
показание даже. Через несколько дней мы вас  вызовем  опять  и  потолкуем.
Постарайтесь быть к этому  разговору  более  подготовленным,  а  сейчас...
Товарищ лейтенант!.. - И он сделал какое-то приглашающее  слабое  движение
рукой по направлению Корнилова.
   - Да, да, - поднялся Смотряев, - нам тоже нужно товарища  Корнилова  на
пару слов. Идемте, товарищ Корнилов, поговорим.
   - Так вот какое дело, - сказал светловолосый и  светлоглазый  лейтенант
Смотряев, усаживая Корнилова напротив. - Вы сейчас беседовали  с  майором,
но я хочу, чтобы вы знали: не майор вас  вызывал,  вызывали  мы,  а  майор
просто захотел попутно с вами побеседовать вот об этом Зыбине. Но у нас-то
к вам дело совсем иного порядка... Я  вам  рассказал  про  своего  старого
учителя, так вот...
   Кабинет, в котором они сидели, был таким маленьким, что в нем только  и
умещались стол и пара стульев. Не кабинет, а бокс, таких боксиков много  в
любом помещении наркомата, судов, прокуратуры, следственных корпусов. Зато
окно, распахнутое в тополя, казалось огромным. Тополей было  много,  целая
аллея тополей - весь внутренний двор и тюрьма, которая помещалась  в  этом
дворе, были обведены такими аллеями.
   "Интересно, - подумал Корнилов, - то ли это окно. То  окно  было  самое
крайнее, мы доходили до забора и  оказывались  прямо  против  него.  Когда
прогулки были  днем,  там  сидела  высокая  блондинка.  Она  нам  казалась
красавицей.  Впрочем,  все  женщины  тогда  нам  казались  красавицами   -
машинистка или секретарша. Да, правильно: это то самое окно. Что ж она тут
делала?"
   Он украдкой заглянул в него, но бокс помещался на  четвертом  этаже,  и
двора он не увидел. "Когда она появлялась, мы  громко  кашляли,  вздыхали,
хмыкали, смеялись. Конвой кричал: "Разговорчики!" - и тогда  она  смотрела
на нас и украдкой нам улыбалась".
   - Так вот, - сказал Смотряев и закрыл окно. - Я вспомнил этого  старика
сегодня не случайно. Вот уж месяц, как лежит у  нас  материал  на  другого
старика. Вы догадываетесь, о ком я говорю?
   Корнилов пожал плечами.
   - Нет.
   - Ну о вашем сослуживце - Андрее Эрнестовиче Куторге. Что?  Неужели  вы
его не знаете?
   "А ведь здорово получается, - пронеслось в голове у Корнилова, -  когда
Зыбина забрали, днем я работал, а весь вечер просидел у Волчихи, и вот поп
свидетель".
   - Не только знаю, - сказал он, - но  недавно  проработал  с  ним  целый
вечер.
   Смотряев прищурился.
   - И пили небось?
   - Был грех, - вздохнул Корнилов.
   Смотряев расхохотался.
   - Ну, ну! И я, наверно, видел его там же, где и вы. Вы у  той  красивой
украинки были? Ну, ну! И я как раз  там  с  ним  познакомился.  Приехал  к
приятелю,  горючее  у   нас   кончилось.   "Стой,   говорит,   пойдем   за
подкреплением". Вот мы и завалились. И смотрим, сидит за столом  старичок,
выпивает и грибочками закусывает. Очень он мне  тогда  понравился.  Очень!
Лицо такое спокойное, достойное, борода как на  иконе.  Разговорились.  Он
сразу и вывалил: "Я служитель культа - поп". - "А  вы,  говорю,  какого-то
писателя мне напоминаете". - "А я, говорит, и есть  писатель,  я,  товарищ
лейтенант, вот уже десять лет обдумываю одну книгу". - "Какую  же?"  -  "О
страданиях Христа". - "Ну за это, говорю, у нас сейчас издательства деньги
не платят". - "А мне, говорит, их  денег  не  надо,  я  хлеб  себе  всегда
заработаю. Я и лесоруб, я и рыбак, я и землекоп, я,  если  надо,  и  крышу
поправлю, и печь сложу". Очень он мне  тогда  понравился.  А  через  месяц
поступает ко мне этот самый милый материален. Взгляните-ка.
   Он раскрыл папку, достал из нее двойной  тетрадочный  лист  и  протянул
Корнилову.
   -  Тут,  видимо,  двое  работали.  Писал  один,  а  печатал-то  другой,
напечатано-то грамотно.
   "Как был до Советской власти музей собором, - прочитал Корнилов, -  так
собором и остался. И теперь в нем попов даже  больше  сидит,  чем  раньше.
Собрали их со всего города и отвели им  ризницу  -  они  сидят  там  и  не
работают, а за милую душу распивают и говорят:  "Ну  чем  же  нам  это  не
жизнь?" И такое им доверие, что какой экспонат им не по нраву, он сразу же
и уничтожается. Он же нигде не отраженный. Что ж, не понимает всего  этого
директор? Нет, он отлично все понимает, но молчит и допускает".
   - Ну что за чепуха! - воскликнул Корнилов.
   - Читайте, читайте, - улыбнулся Смотряев, - это пропустите, а  вот  тут
читайте.
   "Самый же злостный и заядлый из всей  этой  святой  компании  -  бывший
губернский архиепископ Куторга. Он у всех на виду занимается антисоветской
деятельностью. Клевещет на советскую действительность,  на  наш  колхозный
строй.  Говорит:  "Строили,  строили,  а  есть  нечего,  зерно  выдают  на
трудодень по граммам". Рассказывает анекдоты про товарища  Сталина  и  его
славных  соратников.  А  про  себя  заявляет  такое:  "Как  я  тогда   при
губернаторе пил-ел - так это как в сказке. И я этим  жидам  и  босикантам,
что я такую жизнь потерял, я с того света приду мстить. Я  еженощно  служу
про себя литургию и всех их предаю анафеме".
   - Господи, да наоборот, как раз наоборот! Это он ту жизнь проклинал,  а
этой он, наоборот, доволен! - воскликнул Корнилов.
   - Вот, - сказал Смотряев удовлетворенно и отобрал лист у  Корнилова,  -
вот этого мы от вас и ждали. Для этого и потревожили. Видите, какое  дело:
каждое такое письмо у нас на особом учете. Получив его,  мы  обязаны  дать
свой отзыв и либо  расследовать,  либо  закрыть  дело,  но  чтоб  закрыть,
обязательно нужен другой документ. Вот, получив это письмо и обсудив  его,
мы так и поступили. Вызвали Зыбина, сняли с него свидетельские показания о
Куторге, а потом со спокойным сердцем отправили все это в архив.  То  есть
дело потушили. Так  оно  было  до  прошлой  недели,  а  сейчас  Зыбин  сам
арестован. Значит, то, что  раньше  было  оправданием,  стало  обвинением.
Понимаете теперь, зачем мы вас позвали?
   - Нет, - покачал головой Корнилов. Он верно ничего не понимал.
   - Ну как же? - мягко упрекнул его светлоглазый, светловолосый лейтенант
Смотряев. - Если начнется оперразработка, то моментально будет установлена
личность автора письма. Это дело несложное.  Вызовут  его  как  свидетеля,
снимут показания, и анонимка превращается в материал. Тогда старик пропал.
Дело будут вести товарищ Хрипушин и его заместитель товарищ Нейман, вы  их
обоих сегодня видели. Пару  нужных  свидетелей  они  подберут.  А  мы  вот
чувствуем, что Куторга - старик правильный, хороший, никакой он преступной
деятельностью не занимается. Просто сидит и пишет свое евангелие - и  все.
Понимаете  теперь,  почему  мы  к  вам  обратились?  Нам  нужно   честное,
совершенно  беспристрастное  показание   человека,   который   заслуживает
доверия. Стойте, стойте, никакой лжи! Если старик  виноват  действительно,
распускает язык - ну что ж? Ничего не попишешь.  Шила,  как  говорится,  в
мешке не утаишь. Так нам и напишите - грешен!  Все  равно  найдется  такой
советский человек, который известит органы об этом, сейчас всякий  покажет
все, что знает. Если же нет, если старик правильный, мы надеемся  на  вас.
Вашего показания будет достаточно. - Он помолчал и  спросил  отрывисто:  -
Вот вы о чем с ним говорили? Политики касались?
   - Ни в коем случае. Толковали о земной жизни Христа.
   Корнилов улыбнулся.
   - И хозяйка это слышала?
   - Да, и хозяйка. А о Советской власти он как раз говорил очень  хорошо.
Спасибо, говорит, что она избавила от лжи.
   Смотряев довольно рассмеялся и даже руки потер.
   - Ну вот видите, как хорошо, что мы вас вызвали.  Вы  готовы  подписать
такие показания? Отлично! Спасибо! Но не сейчас, конечно. Сейчас мы ничего
записывать не будем. Ведь тогда все-таки была случайная встреча. Видел  он
вас впервые, так что мог и не раскрыться. Кроме того, мы вызовем хозяйку и
у нас будет второе показание. А вас мы попросим  вот  что:  встретьтесь  с
этим отцом святым еще раз.  Выпейте,  посидите,  поговорите  толком  -  он
старик компанейский, поговорить любит. Заведите речь  хотя  бы  о  том  же
Господе нашем Иисусе  Христе.  Ну  а  потом  мы  вас  вызовем  и  составим
протокол. И эти ваши сегодняшние показания запишем тоже. Идет?
   Лейтенант Смотряев  смотрел  на  Корнилова  чистыми  голубыми  глазами,
улыбался, говорил искренне и просто. Чувствовалось, что никакой ловушки  в
его предложении нет. Просто ему почему-то  захотелось  спасти  старика,  и
все. "А  кто  же  мог  состряпать  эту  пакость?  -  подумал  Корнилов.  -
Массовичка, что ли? Да, вероятно, она. И грамотность  ее!  Ах  сволочь!  И
это, конечно, не единственная ее жертва. Поди, в аресте Зыбина есть  и  ее
капля меда".
   - Идет, - сказал он. - Согласен. По какому телефону мне звонить?
   И вынул блокнот.


   Прошло  несколько  совершенно  пустых  дней,  кончилась  одна   неделя,
началась другая, страшная тишина окружала Корнилова. Мир, в котором он жил
- эти сады и пригорки, - так опустел и обезлюдел, что иногда ему казалось:
никакого Зыбина и вообще не было на свете. И люди, к которым он уже привык
или привязался, тоже вдруг исчезли. Директор находился где-то далеко. Даша
не показывалась, бригадир не заходил. А рабочие копали  землю  и  молчали.
Если бы Корнилов  был  чуть  поопытнее,  он  знал  бы,  что  такое  всегда
наступает после арестов. Прежними остались  только  печальная  Волчиха  да
отец Андрей. Он  вдруг  снова  появился  у  Волчихи.  Веселый,  довольный,
сияющий, с огромным портфелем  в  руках.  Оказывается,  какой-то  приятель
уступил ему на несколько вечеров машинку,  и  вот  он  сидел  в  городе  и
печатал и только вчера кончил.
   - Так не дадите почитать? - спросил Корнилов. Он был уверен,  что  отец
Андрей  под  каким-нибудь  предлогом  откажет,  но  тот,  наоборот,   даже
обрадовался.
   - Конечно, берите, - сказал он. -  Вот  я  вам  дам  второй  экземпляр,
выверенный. И посмотрите, кстати, слог, а то  я  по  старинке  ведь  пишу,
тяжело и обстоятельно, а теперь, говорят, нужна легкость.
   "Ну вот мне и материал для разговора со Смотряевым, - подумал Корнилов,
возвращаясь домой с рукописью. - Больше ничего и не надо". Но его  все  не
вызывали и не вызывали, и он уже не понимал, хорошо это  или  плохо.  И  в
музее все было спокойно и тихо. В  кабинете  директора  по-прежнему  сидел
ответственный молодой человек, и раз в неделю Корнилов отвозил ему рабочие
и научные сводки. Он их брал, листал, спрашивал с быстрым смешком: "А коня
Ильи Муромца не нашли?" - и прятал бумаги в  ящик  стола.  Но  однажды  он
попросил его подождать - в кабинете было много людей - и, когда все  ушли,
сказал:
   - Вас попросили позвонить. Не позже чем завтра.
   И протянул листок блокнота.
   Корнилов посмотрел на листок, сказал "разрешите" и подошел к телефону.
   - Конечно, конечно, - учтиво всполошился ответственный молодой человек,
тихонько встал и закрыл дверь на ключ.
   Поднял трубку, однако, не Смотряев, а его сосед по кабинету - лейтенант
Суровцев. Корнилов поздоровался и сказал, что вот он случайно  оказался  в
городе и поэтому мог бы зайти сейчас же.
   - А книга при вас? - спросил Суровцев.
   - Да, - ответил Корнилов.
   - Заказываю пропуск, - сказал Суровцев.
   "Корнилов   вдумчиво   опустил   трубку,   постоял,   кивнул    головой
ответственному молодому человеку, застывшему  в  скромной  позе  чуткости,
понимания и невмешательства, и вышел.
   А по дороге остановился и остро подумал: "А не игра  ли  это  с  огнем?
Ведь вот этот уж уверен, что я там работаю! Надо мне это?"  Но  труд  отца
Андрея  лежал  в  портфеле,  пропуск  был  заказан.   Суровцев   ждал,   и
единственное, что оставалось сейчас, - это идти побыстрее.
   Лейтенант  Суровцев  сидел  за  столом  Смотряева.  На  нем  был  серый
коверкотовый костюм и яркий галстук.
   (О, эти коверкотовые костюмы! О, эти цветастые галстуки! Это  микросрез
целой эпохи. Тогда только что уступили японцам Китайско-Восточную железную
дорогу, и в магазинах появились неслыханные товары: консервированная соя и
тонкие благородные ткани - трико, коверкот. В магазинах за ними  давились.
На  прилавке  они  испускали  нежное,  тихое  сиянье.  Они  были  нежны  и
прекрасны, как копенгагенский фарфор.  А  через  пару  месяцев  секлись  и
превращались в тряпку.)
   Когда Корнилов вошел, Суровцев поднялся, поздоровался и показал ему  на
стул.
   - Ну вот, - сказал он. - Вы имели дело  с  лейтенантом  Смотряевым,  но
сейчас он в командировке. Так что пока придется беседовать нам с вами,  не
возражаете? Ведь речь, как я понимаю, идет все о том же отце  благочинном?
Да? Отлично! Итак, вы разговаривали? О чем же?
   - О суде над Господом нашим Иисусом Христом.
   - О чем, о чем? - вскинул брови лейтенант Суровцев, и у него даже глаза
забегали, как у разыгравшегося кота.
   Корнилов повторил.
   - Вот сила-то! - засмеялся Суровцев. - И что же  он  такое  говорит?  Я
ведь эту историю читал когда-то