краснощеким, благоухающим товарищем. Он носил зачес назад и роговые очки.
   "Какие они все благородные!" - вскользь подумал Зыбин и хмуро сказал:
   - Я вас жду уже пять дней.
   - А я вернулся из командировки только вчера, -  мягко  съязвил  и  даже
слегка словно поклонился Мячин. - Здесь не вполне  удобно  говорить,  так,
может, пройдем в кабинет?
   Выводить голодающих из камеры не полагалось.  Тюрьма  не  отпускала  их
даже на допросы  (поэтому  следствие  тормозилось,  следователи  гуляли  -
начальство терпеть не могло такие истории,  и  опытные  старые  зеки  этим
широко пользовались). Зыбин свободно мог отказаться, но он оперся  о  пол,
встал. И тут его так мотнуло и качнуло, что он больно приложился о косяк.
   - Тише! - крикнул начальник тюрьмы, бросаясь вперед и  вытягивая  руки,
но зек удержался. Он прислонился к стене и несколько секунд простоял  так.
Потом вздохнул, открыл глаза и вышел в открытую дверь.
   - Помогите же! - шипанул прокурор коридорному и, не оглядываясь,  пошел
вперед. Эта история здорово начинала ему действовать на  нервы.  И  какого
черта они с ним путаются?! Ведь уже  ясно,  что  тут  где  сядешь,  там  и
слезешь. Вот следствие только началось, а он уже сидит в карцере,  объявил
голодовку. А сегодня с утра смертельную, что же дальше? Бить его?  Вязать?
Ну молоти его, пожалуй, вяжи ему ласточки, а он будет держать голодовку, и
все. А ты полмесяца пробудешь в простое и получишь  строгача!  А  потом  и
вообще по  шее!  И  иди  в  коллегию  защитников  или  директором  картины
"Амангельды". Потому  что  надо  соображать,  а  не  воображать!  Не  надо
воображать из себя черт знает что! За братцем ты погнался! За  начальником
следственного отдела прокуратуры Союза. Как он сочиняет процессы в Москве,
так ты хочешь того же в Алма-Ате. Дурак! Да до братца тебе, как свинье  до
неба! Обрадовался приказу наркома об  активных  методах  допроса.  Болван!
Приказ этот для настоящих людей - троцкистов, японских и немецких шпионов,
начальников железных дорог, секретарей ЦК. А  это  кто?  Говнюк!  Пьяница!
Трепач! Таких, как он, только в этом году стали подбирать по-настоящему, а
ты его хочешь оформлять в лидеры!
   Прокурор зашел в  кабинет  начальника  тюрьмы  по  оперативной  работе,
махнул ему рукой, чтоб он не вставал, и сказал:
   - С Зыбиным надо кончать! Я  вчера  просматривал  его  дело.  Вот  буду
говорить с Нейманом. Что они там затеяли, честное слово! Здесь даже  и  на
одиннадцатый пункт не натянешь. Ведь, кроме него, никто  не  привлекается,
значит, ОСО, восемь лет Колымы, вот и все.
   Прокурор был симпатяга, он не строил из себя Вышинского и не показывал,
что он какого-то другого, высшего, угэбэвского круга. А  просто  приходил,
садился за стол, и если ты пил чай, то и он с тобой тоже  пил  чай.  А  за
чаем делился вот подобными соображениями. И служащие тюрьмы это  ценили  и
тоже не позволяли себе принимать его простоту в  полный  серьез,  задавать
вопросы или советовать. Люди тут были дисциплинированные, и каждый сверчок
отлично знал свой шесток. Поэтому сейчас заместитель по оперативной  части
только скромно развел руками.
   Прокурор удобно уселся, протянул ноги и поднял газету.
   - "Новые времена"! - прочел он. - Чарли Чаплин! Так что ж, покажут  нам
в конце концов Чарли Чаплина или нет? Мы, выходит, уже самые последние, до
нас весь город посмотрел.
   - Хотели завтра сделать ночной сеанс,  -  ответил  зам.  начальника  по
оперативной части, - да  женщины  запротестовали:  мы,  мол,  хотим  детей
привести, а куда же ночью! Странно, конечно, что ж,  на  весь  город  один
экземпляр, что ли? - Он пожал плечами.
   - План, план! - проворчал  прокурор.  -  Хозрасчет,  дорогой!  Валютка!
Потому его и не покупают у  нас.  А  наше  культурное  воспитание  -  дело
десятое. Слава  Богу,  двадцать  лет  революции!  Сами  уж  других  должны
воспитывать!
   Он усмехнулся, показывая, что хотя это и так, но говорит он все-таки не
в  полный  серьез,  несколько,  так  сказать,  сгущает  краски,   опошляет
действительность,  как  он  непременно   бы   квалифицировал   эти   слова
("высказывания"), если бы их произнес не он,  а  кто-то  другой,  и  не  в
кабинете начальника, а, скажем, выходя из кино.
   - Да, это  точно,  -  согласился  зам.  начальника  оперативной  части,
улыбаясь и показывая этим, что он все эти оттенки понимает отлично, -  да,
это так.
   Он обожал ходить на закрытые особые просмотры. Происходили они в  самом
здании наркомата после работы. Иногда действительно ночью. В  просмотровый
зал тогда сходились все - от наркома до машинисток  и  работников  тюрьмы.
Зал был большой, светлый - горели белые трубки, - очень уютный, в скромных
зеленых сукнах. И люди рассаживались неторопливо, по-семейному здороваясь,
улыбаясь, уступая друг другу дорогу. Каждый старался держаться  как  можно
дружелюбнее и скромнее. А в длинном узком фойе висели картины  самого  что
ни на есть мирного штатского содержания: "Грачи прилетели", "Девятый вал",
"Аленушка", "Мишки на лесозаготовках" (за эту  вот  шуточку  кое-кто  и  в
самом деле поехал на лесозаготовки к этим самым мишкам), "Вождь за газетой
"Правда", "Великая стройка". И около буфета, где стояли столики с пирожным
и пивом, тоже было тихо, скромно  и  уютно.  Каждый,  конечно,  знал  свое
место, но все уважали друг друга и были как одна  семья.  Тут  замнаркома,
например, мог запросто  опуститься  около  коридорного  и  завести  с  ним
разговор о матче "Спартак" - "Динамо"  либо  справиться,  где  тот  думает
проводить  отпуск,  и   даже   порекомендовать   что-нибудь   стоящее   из
собственного опыта, скажем, ехать не в Сочи, а  в  Геленджик:  там  народу
меньше. Или рассказать очень по-простецки о том, как  они  взялись  раз  с
товарищем плыть наперегонки да и заплыли до самой  запретки,  а  береговая
охрана прилетела за ними на моторке: "Кто  вы  такие?  Откуда?  Предъявите
документы".  И  тут  "оба  собеседника  добродушно  смеялись:  тоже   ведь
бдительность проявляют! Вот это приобщение, эту вхожесть в высший мир зам.
начальника оперативной части ценил больше всего. И, пожалуй, не только  от
одного чувства приобщенности, но еще и  потому,  что  вместе  с  этими  он
приобретал  еще  целый  ряд  чувств,  ему  при   его   работе   совершенно
необходимых. Он тут  ощущал  "чувство  локтя",  спайку  коллектива,  одним
словом, настоящую демократию. Все, с кем он тут встречался - от наркома до
такого же маленького администратора, как он, -  все  друг  с  другом  были
вежливы, добропорядочны, честны. И невольно припоминалось  другое,  совсем
недавнее. Когда жена работала в детской кухне и приходила поздно,  усталая
и взбудораженная: и сколько же всяких разговоров о склоках, подсиживаниях,
доносах, анонимках, подхалимаже, хамстве, мелком ловкачестве приносила она
ему каждый день! Разве здесь могло быть что-нибудь подобное?  Да  никогда!
Здесь чистота! Но было и еще  одно.  Таинственное  и  жутковатое.  Там,  в
гражданке, все эти начальники,  замы,  завы,  просто  служащие  слетали  с
места, как чурки в игре в городки, - шумно, легко, бестолково. Они ходили,
жаловались, сплетничали, писали заявления то туда, то сюда, оправдывались,
валили на других, и иногда это им даже удавалось.
   Здесь люди просто пропадали. Был - и нет. И никто не вспомнит. И было в
этом что-то совершенно мистическое, никогда не  постижимое  до  конца,  но
неотвратимое, как рок, как внезапная смерть в фойе за  стаканом  пива  (он
видел однажды такое). Человек сразу изглаживался из памяти. Даже  случайно
вспомнить о нем считалось дурным тоном или бестактностью.  Зона  всеобщего
кругового молчания существовала здесь, как и  везде...  Но  тут  она  была
совсем иной - глубоко осознанной и потому  почти  естественной,  свободной
(назвал   же   кто-то   из   классиков   марксизма   свободу    осознанной
необходимостью).
   И лишь однажды Гуляев - какая-то очень высокая и особая шишка - нарушил
этот закон. На том сеансе их места  оказались  рядом,  и,  пока  еще  было
светло, Гуляев спросил его:
   - Вы своего нового начальника совсем раньше не знали?
   Речь шла о том, что прежний начальник тюрьмы был  вызван  в  Москву  на
совещание и исчез сразу же.  Осталась  от  него  только  одна  телеграмма:
"Долетел благополучно. Целую".
   И в тот же день в его кабинете появился новый человек из охраны первого
секретаря ЦК. Первого секретаря точно так же месяц назад вызвали в Москву,
и он оттуда уже давал уличающие показания. И по ним  тоже  сажали.  Так  и
попал комендант его дачи в начальники тюрьмы. А когда-то они оба  работали
дежурными комендантами в так называемом тире (а это был тот тир!),  и  раз
случилось, что на наркоматовских соревнованиях по револьверной стрельбе их
обоих наградили одинаковыми грамотами и именными часами.
   Он сказал об этом Гуляеву. Этой подробности Гуляев почему-то не знал  и
очень ей обрадовался.
   - Ах, значит, вон он откуда! - воскликнул он. И вдруг спросил:  -  А  с
Назаровым (тем исчезнувшим) вы, кажется, ладили?
   Вопрос был задан легким, ничего не значащим тоном, поэтому  он  так  же
легко и ответил:
   - А что же не ладить? Выпить он, правда,  любил.  А  так  что  же...  -
Сказал и спохватился: а не лишнее ли? Но Гуляев только улыбнулся и коротко
кивнул ему головой. А тут уже "и свет потушили. И так и  осталось  у  зам.
начальника  впечатление  легкой  интимности,   мимолетной   откровенности,
которая связала их обоих - Гуляева и его.
   Нет, любил, любил зам.  начальника  тюрьмы  по  оперативной  части  эти
закрытые, недоступные простым смертным кинопросмотры.
   - Надо вообще ввести какие-то определенные дни для просмотров, - сказал
вдруг деловито прокурор Мячин. - Почему обязательно ходить в кино ночью? У
меня вот дочь приезжает из Москвы на каникулы.
   Потом он сразу посерьезнел.
   - Сейчас буду разговаривать с Зыбиным, -  сказал  он  и  поморщился.  -
После голодовки он падает - так, чтобы  не  подниматься  на  второй  этаж,
можно у вас?
   - Да, пожалуйста, пожалуйста, - учтиво всполошился  зам.  начальника  и
начал поспешно собирать бумаги.
   - Да нет, сидите, сидите, вы, может быть, как  раз  и  понадобитесь,  -
остановил его прокурор. - Он что, так все время и лежит?
   - А что с ним поделаешь? - развел руками зам. начальника. - Он ведь уже
бредит.
   - Бредит? - удивился прокурор.
   - Бредит. Я подошел раз к двери, а он  лежит  и  с  товарищем  Сталиным
беседует.
   -  То  есть  как  же?  -  встрепенулся  и  всполошился  прокурор.  -  С
товарищем?.. - И они оба невольно обернулись к двери. - Ругает его?
   - Нет! Просто говорит: "Товарищ Сталин идет обедать. Товарищ Сталин сел
за стол. За столом гости. "Посмотрим, чем нас будут  кормить",  -  говорит
товарищ Сталин гостям". Вот так.
   - Черт знает что! - выругался прокурор. - А вы следователю говорили?
   - Да нет, только вот вам, - сказал зам. начальника по оперативной части
и искренне поглядел на прокурора.
   Прокурор с минуту молча смотрел в окно и о чем-то думал.
   - Вот что,  -  решил  он  наконец,  -  вы  его  психиатру  покажите.  Я
распоряжусь. Не по следственной части, а сами, от тюрьмы. Может, он просто
сумасшедший. Я слышал, и на воле-то он был тоже фик-фок! Может, тут и дела
нет никакого, а отправить  его  в  Казань  в  специзолятор,  и  пусть  там
сдыхает.
   В это время в дверь постучали, привели зека.


   Зек шел твердо и ровно.  По  дороге  он  попросился  в  уборную  и  там
несколько раз накрепко обтер ладонями лицо. Утром он объявил сухую,  а  уж
на второй день сухой рот воспаляется, губы трескаются, сочатся, и начинает
пахнуть трупом. Зыбин знал это и поэтому сегодня тщательно ополоснул рот и
вычистил пальцем зубы. Однако пить ему еще не хотелось.
   Вместе с ним вошли начальник тюрьмы и корпусной.
   - Вот, пожалуйста, сюда, - сказал ласково прокурор и показал Зыбину  на
шахматный столик около окна.
   Зыбин сел и чуть не вскрикнул. Окно  было  большое,  полное  солнца,  и
выходило оно на тюремный двор, в аллею тополей. Тополя  эти  посадили  еще
при самом основании города, когда тут была не тюрьма, а просто шла широкая
дорога в горы, и вдоль ее обочины и шумели эти тополя.
   И Зыбин растерялся, сбился с толку перед этим  несчитанным  богатством.
Веток, сучьев, побегов. Все они  шумели,  переливались,  жили  ежеминутно,
ежесекундно каждым листиком, каждым отросточком, каждой жилкой!  Они  были
веселые, свободные, живые. И ему, в течение стольких дней видевшему только
серый цемент пола, да белую лампу в черной клетке, да гладкую стену  цвета
болотной тины, на которой глазу не за  что  зацепиться,  -  это  сказочное
богатство и нежность показались просто чудом. Он  уже  и  позабыл,  что  и
такое существует. А ведь оно-то и есть самое главное.
   Он смотрел и не мог глаз отвести. Гулял  небольшой  ветерок,  и  листья
поднимались, опадали, ползли - дерево  дышало,  по  его  жилкам  пробегала
зеленая кровь, в нем бились  миллионы  крохотных  сердечек.  И  какими  же
живыми, дружественными, сердечными, настоящими показались ему эти  тополя.
И плевать ему было в ту минуту на  начальников!  И  плевать  ему  было  на
тюрьму, прокурора, оперативников!
   И, наверно, это отразилось на его лице, потому что прокурор  глядел  на
зека и тоже молчал. Наконец зек вздохнул, оторвался от окна и повернулся к
нему. Все! Он опять был в тюрьме, сидел  в  камере  и  держал  смертельную
голодовку.
   - Так я получил ваше заявление, - сказал прокурор ласково. -  Но  я  не
особенно понял, что вы хотите.
   - Следствия, - ответил Зыбин.
   - А это не следствие?
   Зыбин пожал плечами.
   - Ну так что, следователь кричит на вас, бьет, искажает ваши показания?
Вы говорите одно, а он пишет  другое?  Чем  вы  конкретно  недовольны?  Но
только конкретно, конкретно!
   Зыбин подумал.
   - Следователь хочет, чтобы я сам себе придумывал дело, а  меня  это  не
устраивает, я  на  это  не  подряжался.  Хочет  получать  зарплату,  пусть
работает. Это ему не баранку крутить!
   - Какую баранку? - снова удивился и улыбнулся прокурор.
   - Ну он же из бывших шоферов. Раньше начальников возил,  а  теперь  сам
начальником стал.
   - Ай-ай-ай! "Из грязи в князи". Так? Нехорошо. Недемократично! - сказал
Мячин с легкой укоризной. - Значит, по-вашему,  все  дело  в  следователе.
Этот следователь плох и поэтому держит, а  другой,  хороший,  взял  бы  да
отпустил. Да как же вы не понимаете того, что если бы он, я, майор  Нейман
вместе с вами бы сели за  этот  стол  и  стали  придумывать,  как  бы  вас
вызволить и освободить, - то и тогда из этого ничего не вышло бы!
   - Да, пожалуй, - согласился Зыбин, - это тот лабиринт! Войти войдешь, а
выйти - черта выйдешь.
   - Вот именно, - воскликнул Мячин. - Преступление всегда  лабиринт!  Вот
поэтому я смотрю на вас и удивляюсь: умный человек, а  доводит  себя  черт
знает до чего. Что невозможно, то невозможно. Ну, вот стена -  бейтесь  об
нее головой, что выйдет?
   - У одного вышло, - усмехнулся Зыбин.
   - Что?
   - Сдох!
   Прокурор засмеялся.
   - И вы верите этим парашам? Нет, Георгий Николаевич, ничего  тут  выйти
не может. Шишку набьете - это да, а сдохнуть не дадим! Лабиринт!  Так  что
глупо все это, - он развел руками, - и карцеры ваши  глупые,  и  голодовка
глупая, и то, что вы от воды отказываетесь, - глупо все это.
   - Да, - согласился Зыбин, - очевидно, в этом вы правы - глупо.  Но  все
равно работать я за вашего работника не буду. Пусть сам себе ломает башку.
   - Ну а правду-то говорить будете?
   - Да я только и делаю. Только не нужна она тут никому.
   - Ну так вот мне она нужна. Давайте-ка потолкуем  немного.  Без  всякой
записи. Тут и для вас кое-что прояснится. Скажите, ваша работа в музее вас
удовлетворяла? Вы были довольны тем, как работаете?
   Зыбин подумал. Работали они плохо, и он ответил коротко:
   - Нет.
   - Отлично, - мотнул головой Мячин, - чему же вы это приписываете? Себе?
Своим сотрудникам? Руководству?
   - Прежде всего себе, конечно. Хуже всего было то, что мы влезли  в  эту
экспедицию. Надо было просто писать в Москву и требовать специалистов.  Но
мы решили, что раз это просто разведка, то покопаем, обнаружим  что-нибудь
стоящее, тогда и напишем. Вот и копали. А копать не умели. Я не  археолог,
Корнилов - тот археолог, но никогда он в поле не был. Получалось не то.
   - И все же это с ведома директора?
   Зыбин помолчал, подумал.
   - Да, конечно. Но что вы из этого заключаете?
   - Ну вот, - засмеялся Мячин, - вот теперь мне  и  понятно,  что  у  вас
происходит со  следователем.  Где  вам  надо  ему  отвечать,  там  вы  его
спрашиваете. Нет,  Георгий  Николаевич,  тут  спрашиваю  только  я.  А  вы
отвечаете мне. И таким образом мы оба и доходим до истины. А какое я  буду
из этого делать заключение - это вас не касается.  Понятно?  Идем  дальше.
Вот про эту самую экспедицию. Какой  ветер  занес  вас  в  этот  фруктовый
колхоз? Яблочек вам захотелось? Или ближе к  городу?  Утром  там,  вечером
тут?
   - Да очень просто. Нам  принесли  черепки  крупных  сосудов  с  узорами
согдианского типа, и мы решили...
   - А, извините, кто это вы? Вы, Георгий Николаевич?  Корнилов?  Директор
ведь ничего не решал, он мог только поверить  вам  на  слово  и  отпустить
средства. Он и отпустил. И вы на  них  поехали  на  колхозные  прилавки  и
начали раскапывать старое скотское кладбище. Отчего пошли всякие  слухи  о
сапе и  прочие  неприятности.  А  золото,  настоящее  натуральное  золото,
которого никогда не было в этих  местах,  тем  временем  спокойно  утекло.
Прямо из музея. Из-под вашего, так сказать, носа. Ясно?
   - Меня тогда там не было.
   - Правильно, не было, а вы обязаны были быть. Вы же все время  говорили
и даже писали, что золото где-то ходит по рукам.  Почему  же,  как  только
директор показал вам это золото, вы не плюнули на ваши бараньи мослаки, не
сели в его машину и не поехали в город? Вот и цело было бы золото!  Ну?  -
Зыбин молчал. - Ну, ну, Георгий Николаевич! Как это надо нам расценивать?
   - Как бесхозяйственность?
   - А если поточнее?
   - Халатность?
   - А если еще точнее?
   - Преступная халатность?
   - Не то, не то, Георгий Николаевич, не те слова, не тот язык.
   - Злоупотребление по должности? Должностное преступление?
   - Уже ближе, но тоже не то. Вы все выражаетесь бытовым языком, газетным
языком, а вы перейдите на язык  политический  -  и  мы  сразу  сговоримся.
Скажите "вредительство". И все.
   - Здорово!
   - Да нет, еще не  здорово.  Пойдем  дальше.  Копали  вы  около  города,
диадему нашли  тоже  около  города,  только  в  другой  стороне,  на  реке
Карагалинке, а арестовали-то вас на Или, за  50  верст  от  города.  После
пропажи вы сразу туда махнули. Что вам там понадобилось? Вы никому  ничего
не объяснили. Быстро собрались, накупили продуктов, забрали с  собой  свою
сотрудницу и исчезли. Ей сказали: поедем, мол, купаться! Странно? Странно!
Дальше. Как выяснилось, в музее вы потребовали себе все карты  -  все  они
крупномасштабные, с подробным обозначением, я  смотрел  их.  А  места  эти
вплотную прилегают к границе.
   - Да карты же археологические! Им в обед сто лет!
   - Да хоть порнографические! С бабами! Важно не название, а масштабность
и район. А что в обед сто лет, то  ведь  рельефы-то  тут  все  в  основном
сохранились. Скажите, как все это объяснить? Я вот не знаю как.
   - Хорошо! Вы сказали, что я взял сотрудницу. Какую роль вы ей отводите?
   -  Ну  вот  опять  вы  меня  спрашиваете.  Действительно,  бедный   ваш
следователь. Так вот, Георгий Николаевич, пока никакой роли  я  никому  не
отвожу, а только прощу мне объяснить. Ведь как разворачиваются события?  В
музей поступают сигналы,  где-то  обнаружено  археологическое  золото.  Вы
быстро сколачиваете так называемую партию и едете копать  землю  в  колхоз
"Горный гигант", то есть туда, где никакого золота заведомо быть не может.
Копа