. Жена стирает на ночь в  тазике  блузку  и
вешает над примусом, чтоб к утру просохла,  а  муж  ворочается  во  сне  и
слышит. Вы женаты, Петр Николаевич?
   Петька отвернулся.
   - Нет, - сказал он угрюмо.
   - Ну и  не  надо,  -  весело  посоветовала  ему  Лина.  -  Еще  успеете
запрячься. Вот Георгий  Николаевич  никогда  не  женится.  Сколько  бы  ни
собирался, а не сумеет. Я его знаю. Мы старые друзья. Кларочка,  а  далеко
отсюда до большой воды?
   - Да верст, наверно, тридцать пять будет, - ответил Зыбин. - Поезд идет
почти полтора часа. - И чуть не добавил: "Отходит  в  семь  тринадцать  от
городской платформы".
   И сейчас же он снова увидел спокойную глинистую реку,  сыпучую  гальку,
сухой белый и желтый тростник, скалистые берега из синих, желтых,  черных,
белых, разноцветных камней. Жара, сушь, и так сохнет во рту, что даже вода
освежает только на минуту.
   - Как-нибудь обязательно съездим, - сказала Лина. - Ладно, Кларочка?
   Она уже подхватила Клару под руку. А та шла и смотрела  через  верхушки
тополей на горы, на голубые от луны горные леса. Вопрос Лины она так и  не
расслышала.
   А та уже опять повернулась к Петьке.
   - Совершенно морской город, - сказала она уверенно. - Здесь море  живет
в каждом доме, в каждом тополе. Я сразу вспомнила - черноморские  бульвары
такие. Впрочем, их надо видеть. Георгий Николаевич, а  помните  тот  парк,
где вы в тире выиграли матрешку? Вы знаете, Кларочка, она до сих пор стоит
у меня на буфете. Такая огромная! Подарочная! С полметра!  Вы  никогда  не
были на море, Кларочка?
   Клара покачала головой. Она все так же неподвижно  смотрела  на  лунное
небо и горные мохнатые перевалы.
   - Ну вот и отлично, соберемся все и поедем. Вы еще отпуска-то не брали,
хранитель? Ну и не берите! Возьмем вместе  в  апреле  или  в  мае.  -  Они
остановились перед гостиницей. - Ну вот,  товарищи,  я  и  дома.  Спасибо.
Теперь проводите Кларочку - и спать,  спать.  Георгий  Николаевич,  я  вам
завтра позвоню после работы, хорошо?
   - Хорошо, - ответил он. - Только, если можно, попозднее, я завтра еду в
одно место и, наверно, задержусь.
   - Это куда же?
   - Ну, по работе надо.
   Лина засмеялась опять.
   - Вот что значит дикий человек. Не  знает  ни  работы,  ни  отдыха.  Ну
ничего. Мы теперь за вас с Кларочкой примемся! Затаскаем вас по горам. Эх,
жалко, что мне завтра рано вставать! В такие ночи нужно шляться по  улицам
до рассвета. Ну, привет, товарищи!
   И ушла, помахивая рукой.


   Обратно  они  шли  втроем.  Он  держал  Клару  под  руку  и   физически
чувствовал, как ей не терпится добраться до  кровати  и  рухнуть  лицом  в
подушку. Он молчал. "Дрянь я все-таки страшная", - подумал он, сказал  это
слово вслух и сейчас же  сгорел  от  стыда:  затряс  головой,  заулыбался,
загримасничал, забормотал что-то. Петька удивленно покосился  на  него,  а
Клара спросила:
   - Так во сколько вас завтра разбудить по телефону?
   - Ну вот еще, - ответил он. - С чего это вы меня станете будить? Я  вас
разбужу!
   Она вздохнула:
   - Отлично!
   - Часов в семь для вас не очень рано? - спросил он.
   - Нет, не очень. Можно и раньше.
   Она вдруг остановилась.
   - Ну, вот уж мой дом,  -  вздохнула  она  со  страшным  облегчением.  -
Спокойной ночи.
   И она скрылась в глубине двора, даже не простившись.


   Дома он опять зажег все  лампы  -  настольную,  люстру,  боковой  свет,
прошел к столу и бухнулся в кресло. Все здесь еще носило ее отпечатки: вот
стул - на нем она сидела, вот стакан - она его  не  допила,  вот  половина
конфеты, вот книжка - она ее просматривала и бросила на диван.  И  тут  он
вдруг понял, что совершенно зря позвал Клару. С Петькой было бы  все  куда
проще. А теперь им придется провести целый  день  наедине.  Ведь  в  самом
лучшем случае - если они попадут на семичасовой -  он  вернется  в  шесть!
Значит, позвонит Лине часов в восемь-девять. Опять неладно!  Впрочем,  это
уж и не важно. Теперь это не самое главное. Самое главное -  что  она  его
все-таки нашла. Ведь приехала-то она одна! Стоп! Ты так уверен, что  одна?
Вскочил, сел  на  диван  и  стал  быстро  листать  книжку.  Нет,  конечно,
все-таки,  конечно,  одна.  Иначе  она  сказала   бы.   Кларе,   например,
обязательно бы сказала. А впрочем, с нее все станется. Может  быть,  и  не
одна. Ну что ж, тогда они как встретятся, так и разойдутся. За эти годы он
многому  научился,  он  "изучил  науку  расставаний".  Вероятно,  это  уже
старость подходит. Все стало легко. Вот Корнилов не такой. Он молод, горяч
и как говорит Державин, к правде черт. Зато и своего не упустит. Вот Даша,
кажется, уже его. Как она сегодня ринулась за него  в  бой!  Потапов  даже
засопел от неожиданности. Что ж? Правильно! У Корнилова все  ясно,  четко,
недвусмысленно. Как он думает, так и режет. А вот  он  хитрит.  А  Потапов
рычит и дрожит, а Клара молчит и прячет глаза. И никто  ничего  толком  не
может объяснить, что случилось с людьми. А без этого и жить нельзя. В мире
происходит что-то совершенно необычайное. Крутят по миру  какие-то  черные
чудовищные протуберанцы и метут, метут все,  что  ни  попадется  на  пути.
Почему, зачем, кто поймет? Хотя читай речи вождей, в них все ясно. "Это  и
есть истина, - сказал сегодня директор. - Если мы будем в это  верить,  то
победим". И верят же, действительно верят. Ох уже эта вера! Та самая,  что
горами двигает и города берет. Где бы и  мне  ее  достать?  Верую,  верую.
Господи, помоги же моему неверию! А  впрочем,  зачем  тебе  вера?  Помнишь
Сенеку, трагедию "Эдип"? "Да будет мне  позволено  молчать  -  какая  есть
свобода меньше  этой?"  Так  вот  воспользуйся  хоть  этой  самой  меньшей
свободой. Так ведь  не  воспользуешься,  опять  начнешь  все  объяснять  и
подгонять, вот как сегодня  ты  пел  Даше:  "Надо  знать,  когда  и  кто".
Сознайся, гадко ведь, а? А вот у Корнилова этого нет. За это его и  любят.
Но только с Линой у него определенно ничего не получится.  Она  стена  для
таких, как он. Ее в мире не интересует ничего, кроме ее самой.  Вот  море,
походы, костры из смоляных ветвей, сноп искр над костром, прогулки до зари
по берегу - это ее. И она не притворяется - она действительно такая. И  ты
без памяти влюбляешься в  это  цельное,  бездумное,  свободное  от  страха
существование. Оно же по-настоящему прекрасно! Потом  наступает,  конечно,
отрезвление. Она расстается с тобой на вокзале,  ты  уходишь  очарованный,
влюбленный, надававший тысячи клятв себе и  ей,  сидишь  один  в  комнате,
вспоминаешь   и   думаешь,   улыбаешься   своим   мыслям.   Так   проходит
неделя-другая, и вдруг наступает отрезвление. Ты понимаешь,  что  какая-то
невероятная сухость,  черствость  и  даже  старчество  проглядывает  в  ее
невозмутимой ясности. И самое главное -  она  ведь  проговаривается!  Нет,
нет,  она  не  особенно  умна.  Ее  гармонию  держит  инстинкт,  привычка,
бессознательное чувство равновесия, а никак не разум. Она  могла  с  ясным
лицом рассказать о себе что-нибудь такое, что  даже  в  те  блаженные  дни
вдруг заставляло его как бы мгновенно осечься, очнуться, упасть  с  пятого
этажа - посмотреть на нее со стороны. Господи, что же это  такое?  Но  все
это и продолжалось мгновение. Она сразу же ловила его настроение и  всегда
умела  заставить  забыть  его  все.  Чуткой  в  этом  отношении  она  была
невероятно. Как бы он ни старался скрыть свое настроение, она  видела  его
насквозь. Даже во время разговора по телефону. Но  один  раз  он  все-таки
взорвался, и тогда они поссорились. И вот теперь...
   Он думал об  этом  и  сам  не  замечал,  как  клонится  долу,  дремлет,
засыпает, сидя в кресле около  окна.  Он  так  ничего  как  следует  и  не
продумал и не решил насчет завтрашнего утра.


   А проснулся он внезапно,  и  сам  не  понял  почему.  Поднял  голову  и
поглядел в окно. И вдруг услышал тихое  поцарапыванье,  потом  стук,  тоже
тихий-тихий:  тук-тук,  тук-тук.  Он  подумал,  что  это,  наверно,  ветка
качается. Но стук повторился - четкий, ритмичный, и тут из  темноты  вдруг
выплыло и прижалось к стеклу  лицо  Лины.  Она  смотрела  и  делала  рукой
какие-то знаки. Он вскочил, подлетел к окну и так резко рванул  раму,  что
что-то посыпалось на подоконник.
   - Боже мой, - только и сказал он.
   И больше у него ничего не нашлось.
   - Принимаете гостей? - спросила она весело. - А ну-ка  руку.  -  И,  не
задев подоконника, она гибко, как на турнике, перекинулась в комнату. - Ну
вот и все. Вот что значит ГТО первой ступени.
   Он стоял перед ней и не знал, что и сказать и что сделать. Просто стоял
и смотрел.
   А она спокойно подошла к зеркалу и поправила волосы.
   -  Девушку  проводили  домой?  -  спросила  она  не   оборачиваясь.   -
Великолепная девочка! Серьезная такая, простая и о  вас  убивается.  А  вы
ничего замечать не хотите. Эх вы!  У  вас  гребенка-то  есть?  Дайте-ка  я
причешусь. - Она вынула пудреницу и несколько раз коснулась пуховкой  щек.
- Больше всего боюсь загореть. Слушайте, подарите-ка мне вот  такую  белую
шляпу с полями, в них, кажется, здесь пастухи ходят. У вас, наверно,  есть
такие.
   - Сейчас, сейчас, - сказал он и кинулся куда-то в угол.
   - Да стойте, куда вы? - засмеялась она. - Подойдите-ка сюда.  -  И  она
сбросила ему на руки платок.  Плечи  у  нее  опять  оказались  голыми.  Он
молчал. Она усмехнулась и провела рукой ему по волосам.  -  Все  такой  же
трепаный. А время два  часа!  Ну  все  равно,  полчаса  я,  пожалуй,  могу
посидеть. Чаем напоите?
   И пока он ходил по комнате, возился с чайником, мыл чашки,  она  сидела
на диване. Сидела и смотрела на него молча  смеющимися,  сияющими,  слегка
тревожными глазами.
   А он, сделав все, вдруг подошел  и  крепко  обнял  ее  за  плечи.  Она,
улыбаясь, посмотрела на него,  тогда  он  притянул  к  себе  ее  голову  и
поцеловал, расплющивая губы, крепко и больно, несколько  раз.  Потом  стал
целовать глаза и опять губы. Тут она ладонью слегка уперлась в его лоб.
   - Ну, ну, - сказала она. - Не торопитесь! Сядьте, поговорим. -  Он  все
не отпускал ее. - Но ведь вы даже не знаете, одна я тут или нет.
   - Одна, - ответил он уверенно.
   - И думаю только о вас? - Она  легонько  освободилась  от  его  рук.  -
Постойте-ка, художественная часть потом. Рассказывайте  про  себя.  -  Она
встала, прошлась по комнате,  подошла  к  барометру.  -  Великая  сушь,  -
прочитала она. - Значит, живете, работаете и, как  говорит  ваш  директор,
закапываете в землю казенные  деньги.  До  того  уж  докопались,  что  вас
таскают в милицию и отбирают подписку, - дальше-то теперь что? - Он сделал
какое-то движение. - И хорошо, тут вы, положим, ни при чем. За это ответит
директор, но вы  что?  Решили  здесь  осесть?  Остаться  навсегда  в  этой
комнате?
   - Почему? - спросил он.
   - Нет, это я вас спрашиваю почему. Это что - ваше жизненное  назначение
- грызть эти холмы? А?
   Он пробормотал:
   - Не знаю. А что?
   Она рассмеялась.
   - Да нет, опять-таки ничего. Просто я как-то совсем не того ожидала  от
вас. - Она посмотрела на него. - Я ведь очень, очень часто вспоминала вас.
   Он встал, подошел к чайнику, пощупал его ладонью  и  снова  заходил  по
комнате. Ему надо было собраться с мыслями.
   - Раскопки ведутся дилетантски, -  сказал  он  наконец.  -  Непоправимо
дилетантски. Ни я, ни тем более Корнилов не знаем, что творим. Даже  какой
объект раскапываем, и то не  знаем.  Если  бы  здесь  появились  настоящие
ученые, они не взяли бы нас даже в препараторы. Это так.
   Она слегка неожиданно развела руками. Он  мельком  взглянул  на  нее  и
продолжал:
   - Да,  вряд  ли  взяли  бы  даже  в  препараторы.  Впрочем,  Корнилова,
вероятно, взяли бы. Он окончил что-то археологическое. А меня бы, конечно,
погнали в шею. Я же даже не  историк,  и  сидеть  бы  мне  да  сидеть  над
изучением первоисточников по истории античного христианства. Вот тогда  бы
я был действительно на своем месте. Но что делать? Мы хоть понимаем, с чем
мы имеем дело. И если что-нибудь не знаем, то уж не знаем  по-научному.  А
здесь просто никто ничего не знает,  и  все.  До  сих  пор  раскопки  вели
учитель французского языка,  статистик,  землемер,  гидротехник,  чиновник
особых поручений. Это если брать весь Казахстан в целом. Здесь же  вообще,
кроме кладоискателей, никого не было. Если нам  и  далее  повезет  так  же
ослепительно, как повезло этим неизвестным - я говорю о золоте, - то уже в
будущем году сюда приедет экспедиция Эрмитажа и нас всех разгонит. Да  еще
обзовут, поди, за то, что мы натворили. Но дело-то уж будет  сделано.  Так
что меня как раз интересует не это.
   - А что же? - спросила она. - Что же вас интересует, хранитель?
   Он подошел к плитке, выключил ее,  снял  чайник,  заварил,  укутал  его
салфеткой и снова заходил по комнате. У него было такое ощущение,  что  он
увидел ее сегодня, рванулся к ней и отскочил, потому что между  ними  было
то же самое оконное стекло, и он расшибся до крови. Эта боль его сейчас  и
отрезвила.
   - Я хочу добраться до азиатских пустынь,  -  сказал  он,  -  там  пески
засосали замки, усадьбы, города, там обсерватории,  библиотеки  и  театры.
Это Хорезм, Маргиана, Бактрия. Вы знаете,  что  такое  раскаленный  песок?
Заройте в него человека,  и  он  через  месяц  высохнет,  одеревенеет,  но
останется по виду прежним. Что перед этим богатством  Нубия  и  Египет?  А
древний Отрар? Вторая библиотека древнего мира? Ее до сих пор не нашли, но
она где-то там, в подземелье. И вот в какой-нибудь нише стоит сундук, и  в
нем лежит полный Тацит, все сто драм Софокла, десять книг Сафо, все элегии
великого Галла, от которого не  осталось  ни  строчки.  Вот  куда  хочу  я
обязательно добраться с лопатой. А это так, начало.
   Он подошел к столу и стал разливать чай.
   Она вдруг подошла и обхватила его.
   - Фантазер вы мой, - сказала она ласково, прижимаясь к  нему.  -  Барон
Мюнхгаузен. Как я боялась, что вы уже не тот! А вы... Да бросьте  вы  этот
чай, никому он не нужен. Идите-ка ко мне. - И она бухнула его на диван.


   - Ну хорошо, - сказала она. - Все это  хоть  не  особенно  логично,  но
все-таки на что-то похоже. Но ты ведь копаешься не там в песках, а здесь в
глине, какой уж тут Тацит и Эврипид.
   Они оба лежали на диване, и она слегка его обнимала за плечи.
   - Стой, стой, не перебивай. Я чувствую, с тобой  что-то  творится.  При
чем тут эта девочка с глазами серны, этот дед, водка? По-моему,  ты  после
нашей встречи однажды здорово получил по шее  и  вот  забегал,  заметался,
так? - Он молчал. - Ладно, не хочешь говорить - не говори. Тогда я  спрошу
другое: вот эти люди, которые с тобой работают, кто они? Как  они  к  тебе
относятся?
   В вопросе был уже и ответ. То есть  он  понял  по  ее  тону,  что  это,
пожалуй, уже и не вопрос, а ответ.
   - Ты о ком спрашиваешь? - спросил он не сразу.
   - Не бойся, не о Кларе. Тут уж все ясно.
   - Так о ком?
   - Не нравится мне  твоя  дружба  с  Корниловым,  -  сказала  она  после
недолгого молчания. Он удивленно посмотрел на нее. - То есть парень-то  он
ничего, с этим самым, - она покрутила пальцем у  головы,  -  с  бзиком,  с
фантазией, но, милый, плевать он хотел на  твои  пески.  И  сидит  он  там
только потому, что ему некуда деться. Но и пить он может сколько угодно. И
девушка у него под боком. Что еще надо? Живет мужчина!
   - Ты даже девушку заметила, - усмехнулся он.
   - Да не очень большая премудрость, дорогой, заметить девушку.  Но  если
бы ты только присутствовал при нашем с ним знакомстве и поездке в горы...
   - А что? - спросил он с любопытством.
   - Да то! Пришел, увидел, победил. И сразу же понял, что победил.  После
того как он на моих глазах сиганул во всем в эту... Ну как называется  это
ваше недоразумение?  Алмаатинка,  что  ли?  Так  вот  он  нырнул  в  самый
водоворот у камня, достал  какие-то  там  голыши,  видел  бы  ты,  как  он
взглянул на меня. Гром и молния! Цезарь и Клеопатра!
   И они оба немного посмеялись.
   - Но все-таки, почему он тебе не понравился? - спросил он.
   - Наоборот, очень понравился! - ответила она. - Очень. А вот ваши с ним
отношения мне не очень нравятся. Ведь вы, наверно,  спорите,  а?  Он  тебе
что-нибудь говорит такое, а ты ему  отвечаешь  чем-нибудь  этаким?  Да?  И
орете на весь колхоз? - Он молчал. - Вот это мне не  нравится.  Очень,  до
крайности не нравится. Просто из самых мелких,  эгоистических  соображений
не нравится. Ты же знаешь, какая я черствая эгоистка.
   Он поднял голову.
   - Знаю, - ответил он серьезно, без улыбки.
   - Ну вот и все! Я приехала специально к тебе,  и  если  вдруг  с  тобой
случится что-нибудь, для  меня  это  будет  страшным  ударом  -  разве  не
понятно?
   - Да, - сказал он, вдумываясь в ее  слова,  -  понятно.  -  И  еще  раз
повторил. - Да. Понятно. Стой-ка, я закрою окно.
   Он ушел в темноту, постоял, повозился, позвенел чем-то, потом подошел к
ней, но не лег, а сел рядом. Она почувствовала, что он снова ушел  от  нее
куда-то, и ласково спросила: "Ну что ты?"  -  обхватила  его  за  талию  и
притянула к себе.
   - Я ж тебя люблю, - сказала она грубо, по-бабьи. -  Люблю,  дуралей  ты
этакий. Разве ты не видишь?
   - Ты разговаривала с директором? - спросил он все из того же отдаления.
   - Ну что ты? - спокойно удивилась она. - Конечно, нет.
   - Значит, Клара тебе наговорила, - кивнул он головой. - Но  все  равно,
это очень странно. - Он вдруг положил ей руку на плечо. -  Но  раз  ты  уж
начала этот разговор. Расскажи все толком, что она тебе наговорила. Только
толком, толком. Стой! Ты ведь хочешь, чтоб я что-то понял, так? Ну  вот  и
объясни мне, что и как.
   Она помолчала, подумала.
   - У Корнилова уже сложилась  нехорошая  репутация,  -  сказала  она  не
сразу. - При  всех  его  разговорах  присутствуешь  ты.  Присутствуешь,  и
слушаешь, и молчишь, то есть одобряешь. Ты понимаешь, что это значит?
   - Ну, ну, - сказал он, когда она замолчала. - Я слушаю, что же  дальше?
Корнилов много  болтает,  я  молчу.  Но  какой-нибудь  разговор  конкретно
назывался? Фразы какие-нибудь, анекдоты, хохмочки?  Конкретно,  конкретно.
Тогда-то, там-то.
   - Конкретно нет.
   - И все это Клара тебе рассказала,  когда  вы  ждали  сегодня  меня  на
лавочке. Понятно. Значит, вот о чем с ней сегодня говорил директор.
   - Директор? - испугалась она. -  Неужели  и  директор  что-то  заметил?
Тогда это очень и очень серьезно. Вот до чего  тебя  довел  Корнилов.  Его
пьяные выходки. Гнать его надо, и все!
   Он лениво усмехнулся и лег с ней рядом.
   - Ладно, теперь уж все равно поздно. Давай-ка спать лучше.


   - Ты послушай меня, ты первый и последний раз послушай  меня.  Я  знаю,
что ты думаешь про меня. Этого ведь не скроешь. Могу только сказать одно -
психолог ты никудышный. Писатель из тебя не получился. Но не в этом  дело.
Если бы ты имел какую-то цель, что-нибудь да хотел, чего-то добивался.  Но
ведь ты ровно ничего не хочешь, ты только ходишь  и  треплешься,  рискуешь
головой за словечко, за анекдот. Высказываешь свое недовольство в  формах,
опасных для жизни. Ты, как говорят юристы, источник повышенной опасности.
   Он открыл глаза.
   - Это для кого же я такой?
   - Ну хотя бы для тех, к  кому  ты  обращаешься.  Пойми,  люди  попросту
боятся. А ты покушаешься на их существование. В мире сейчас ходит  великий
страх. Все всего боятся. Всем важно только одно: высидеть и переждать.
   - Вот как ты заговорила, - сказал он удивленно. - А я-то думал...
   - Ай, ты думал! Противно! Ничего ты обо мне не думал и не  думаешь!  Не
знаешь ты меня, и все! А ведешь ты себя, как хулиганистый ученик.  Знаешь,
всегда находится такой заводила в классе. Встает, задает ехидные  вопросы,
класс гогочет, а он сияет, вон, мол, какой я  умник!  Класс  он,  конечно,
насмешит, учителя вгонит в пот, но из школы тоже вылетит пулей:  директора
таких не терпят. И им наплевать, кто