сужден  вами,  тот
осужден навеки! Вы - его последняя инстанция, и мы - прокуроры - не  глядя
- слышите, не глядя и не споря, подписываем ваши заключения! Потому что не
имеем права заглядывать в них!  Никогда  никому  не  было  оказано  такого
доверия! Только вам! Только вам! Вдумайтесь, товарищи, хорошенько в это!
   После этой речи Романа Львовича количество дел, поступающих  в  ОСО  из
наркомата Казахской ССР, резко сократилось: Москва стала оценивать  работу
следователя в зависимости от количества дел, прошедших через суд.  Неймана
это не затронуло. Он всегда умел доставать свидетелей.
   - Ну что ж, - сказал он, - если ничего так и не отыщем, пошлем  в  ОСО.
Не выпускать же! - И добавил: - Испортил мне песню, дурак!
   - Это вы так о Белоусове? - улыбнулся Мячин.
   - О нем, идиоте! Шерлок Холмс говенный! "Только сейчас, только  сейчас!
Сейчас к нему баба приехала! Как возьмем по  горячему  следу  -  он  сразу
колонется!  Он  же  псих!"  Вот  и  взял.  И  схватил   полную   пригоршню
горяченького! Предъявить-то нечего!
   - А десятый?
   - Во-во-во! - словно обрадовался Нейман. - Этого дерьма мне только и не
хватало! Ходило ботало десять лет, ну и  еще  бы  походило  годик!  Может,
что-нибудь и получше себе за этот срок  наговорил  бы!  Десятый!  Бросьте,
пожалуйста! Я от шпионов и террористов задыхаюсь, а вы мне десятый!  -  Он
схватил трубку, закусил ее и  выхватил  обратно.  -  Кадров  у  меня  нет!
Кадров! Захлебнулись! Вот вы позавчера  не  приняли  у  моего  следователя
обвинительное заключение. Ну что ж, правильно, ну а кто у  меня  работает,
вы знаете? Практиканты, курсанты третьего курса!  Племянницу  свою  к  нам
сватаю! Только что кончила с отличием, девчонке отдохнуть  надо,  а  я  ее
сюда! Сюда! А в городской пересылке вы уже бывали? Ну и что,  понравилось?
- И Нейман снова закурил.
   - Да-а, - протянул прокурор, - да, пересылка, картина,  как  говорится,
достойная кисти Айвазовского.
   Он и в самом деле был потрясен до глубины души. Не тюрьму он увидел,  а
развеселый цыганский табор, вокзал, барахолку, москворецкий пляж! Огромный
квадрат двора администрация заставила палатками, шалашами, юртами,  чем-то
вроде харчевок. Когда прокурор вместе с начальником проходил по двору, вся
эта рвань высыпала наружу. Кто-то что-то сказанул, и все  загрохотали.  "А
ну, порядочек! А то сейчас эти веселые пойдут в  карцер!"  -  крикнул  для
приличия старший надзиратель, прохаживающийся между палатками, но его  так
и не услышали. А взглянув на зека, прокурор понял и другое. Эти  оборванцы
и доходяги были счастливейшими людьми на свете. Они уж  ничего  больше  не
боялись! Их не расстреляли. Их не забили. И все страшное  -  глазированные
боксы, цементные одиночки, ледяные карцеры, стойки, бессонница -  осталось
позади. Они снова топтали траву, мокли под дождем, жарились на  солнце.  А
чего же человеку, по совести, еще надо? Шум, гам,  смех  висели  над  этим
проклятым местом. Оправдывалась старинная тюремная прибаутка:  "Там  вечно
пляшут и поют". Да, и плясали, и пели, и, кроме того, еще забивали  козла,
гадали на бобах, меняли хлеб на тряпки, тряпки на сахар, сахар на махорку,
и все это на конверт, марку и лист бумаги - письмо можно  будет  выбросить
по дороге на вокзал или даже из окна вагона.  Всюду  сидели  "адвокаты"  и
строчили жалобы. Писали Сталину, Кагановичу, Ежову. А с воли просачивались
вести одна отрадней другой. Вот посажен начальник тюрьмы, на столе у Вождя
лежит проект нового уголовного кодекса - расстрела нет, самый большой срок
пять лет; на приеме какой-то делегации иностранных рабочих  Вождь  сказал:
"Мы можем дать такую амнистию, которую еще мир не видал", на Колыме второй
уж месяц работает правительственная  комиссия  по  пересмотру.  Только  бы
скорее попасть туда, а там уж... и менялись адресами, и звали друг друга в
гости, и назначали встречи. "Через год - дома", - говорили они.
   И только начальник пересылки,  старая  острожная  крыса,  работавший  в
тюрьме с начала века, знал и  сказал  прокурору,  что  через  год  из  них
останется половина, через два года четверть, и только, может быть, один из
десяти дотянет до свободы.
   (Их осталось четверо из сотни, и, встречаясь, они  удивлялись,  что  их
столько уцелело! "Нет, есть, есть Бог", - говорили они.)
   - Именно, - сказал Нейман, - именно  картина,  достойная  Айвазовского!
Так вот, Аркадий Альфредович, с теми данными, что мы имеем,  я  бы  Зыбина
никогда не стал брать. Я бы ждал. Это фигура с горизонтами, за ним  многое
что ходит. Пускать его сейчас по десятке, да еще через ОСО  -  это  просто
преступление. Я так работать не привык. И вот видите, приходится. Да,  да,
оперотдел подвел.
   - А золото? - поддразнил прокурор.
   - Что? Зо-ло-то? - как будто  удивился  Нейман.  -  Так  для  золота  и
требуется  зо-ло-то,   уважаемый   Аркадий   Альфредович!   Это   вам   не
разговорчики, а благородный металл! Вот сейчас, если он мне пришлет полное
признание, я изорву и брошу в корзину. А его пошлю в  карцер.  Потому  что
это значит, что опять что-то надумал, подлец. Нет,  из  этого,  видно,  уж
ничего не извлечешь! ОСО! Конечно, если бы мне разрешили  санкции.  Но  вы
ведь не разрешите? - спросил он в упор.
   Мячин слегка передернул плечами.
   - Я? Нет! Я просто не имею  права  на  это.  Вы  же  знаете  директиву!
Просите свое начальство, он может. Вот  ведь...  -  Он  полез  зачем-то  в
портфель.
   - Не надо, - с отвращением отмахнулся Нейман.  -  "С  ответственностью!
Как исключение! В оправданных случаях! В соответствующих  обстоятельствах!
К бешеным агентам  буржуазии!  К  смертельным  врагам!"  -  После  каждого
восклицания он вскидывал ладонь. - А Зыбин проходит как болтун, а  не  как
бешеный пес!
   - А если так, по-домашнему? Закрыть глаза на все, - улыбнулся прокурор,
- вызвать двух практикантов поздоровее да часа в два ночи и  поговорить  с
ним, а? - Было непонятно, говорит ли он всерьез или опять поддразнивает.
   - Да, - грубо усмехнулся Нейман, - как раз! И закатит  он  мне  хорошую
голодовку, и будет держать ее с полмесяца. А врачи, которые будут  кормить
его через задницу, подадут на меня рапорт. И вы тоже напишете: "Без всяких
разумных на то оснований майор Нейман усложнил следствие. Профессиональная
беспомощность майора привела к тому, что..." Это же ваш стиль! И получу  я
по вашей милости хо-о-роший выговор. А если он сдохнет, тогда что?
   Прокурор засмеялся.
   - Еще вам и этого бояться! - сказал он. - При ваших-то... - он  нарочно
не окончил.
   - Во-во! - подхватил азартно Нейман. - Во-во! Вот это самое и есть!  За
это самое вы меня все и ненавидите...
   - Ну! Я вас ненавижу, - снова  улыбнулся  прокурор  и  сделал  движение
встать. Нет, он, конечно, не ненавидел этого Неймана,  это  не  то  слово,
просто Нейман, этот мясник с лицом младенца, ему был  физически  противен,
но сейчас он еще и недоумевал: в первый раз он видел, чтоб Нейман отступал
перед своей жертвой. И под каким еще дурацким предлогом! Закатит ему  этот
болван голодовку! Придется его кормить! А  вдруг  сдохнет?  Действительно,
нашел, кому дурить голову! Да пусть все они подыхают! Первый раз, что  ли,
майору Нейману вбивать человека в гроб! И вдруг его как кольнуло. Глядя  в
голубые загадочные глаза Неймана,  этого  брата  своего  брата,  он  остро
подумал: "А ведь это, пожалуй, неспроста! Верно, что-то такое случилось  в
Москве, чего никто еще не знает.  Может  быть,  спущены  новые  установки?
Может быть. Вождь что-то изрек? Или кто-то  из  руководящих  проштрафился?
Уже было однажды такое!"
   Приподнявшись, он неуверенно смотрел на Неймана, не зная,  что  сказать
или сделать. И тут зазвонил телефон. Нейман хмуро снял трубку, послушал  и
вдруг заулыбался.
   - А, доброе утро, доброе утро, дорогая, - сказал он очень по-доброму, -
то  есть  те,  которые  работающие,  те  уж  давно  отобедали,  а   всякие
бездельницы да мамины дочки... Да, представь себе, уже два  часа.  Ну  как
нога-то? А кто у тебя был? Так и сказал?  Ну  слава  Богу!  А  теперь  вот
подумай, что, если бы ты трахнулась не коленкой, а головой? Ну да, тебе на
все наплевать, а вот что бы я моей дражайшей сестре стал бы  говорить?  Ну
вот то-то и оно-то! Теперь возьми карандаш, запиши: Анатоль Франс.  "Жизнь
Жанны д'Арк". Знаю, что нет. Позвони в библиотеку. Если и у них нет, пусть
от моего имени закажут в Публичной. Да, очень надо! Слушай, да не будь  ты
уж чрезмерно-то догадливой! У нас был один чрезмерно догадливый,  так  ему
потом родственники посылки посылали. Да, вот так. Буду  как  обычно.  Лежи
смирно и никого не приглашай. Отлично! Исполняйте!
   Он повесил трубку  и  поглядел  на  прокурора.  Лицо  его  было  теперь
ласковым и простым. А глаза - как глаза у всякого  пожилого,  потрепанного
жизнью человека, усталые и с прожелтью.
   - Вот какая она у меня, - похвалился он, - лед и пламень!
   - А что это у нее с ногой? - поинтересовался Мячин.
   - Да сумасшедшая же, дура! - выругался Нейман нежно  и  восторженно.  -
Поехала на моем велосипеде ночью провожать подругу,  ну  и  шарахнулась  в
темноте о столб. Когда подруга позвонила мне и я примчался, у нее на месте
коленки была пачка подмокшего киселя,  меня  даже  замутило,  не  переношу
кровь! Видеть не могу! А она смеется! Что же, видно, родовое, отец грузин.
Тамара Георгиевна Долидзе - как? Звучит?
   - Звучит, - улыбнулся Мячин, удивленно приглядываясь к Нейману, - таким
он его еще не видел.
   - Но и наша кровь тоже есть в девчонке!  Мой  дед  был  кантонистом,  а
отец...
   Снова зазвонил телефон, теперь вертушка. Нейман  снял  трубку  и  сразу
погрузнел и потяжелел.
   - Да, - сказал он скучным голосом, -  майор  Нейман  вас  слушает.  Да,
слушаю вас, Петр Ильич. Так точно! Так Аркадий Альфредович как раз  сейчас
у меня. Да вот сидим, разговариваем о жизни. Слушаюсь. Ждем, - он  положил
трубку. - Сейчас полковник придет, какие-то вопросы у него к вам.
   Он плотно уселся в кресло, вынул трубку, набил и закурил.
   - Ух! Хорошо! - сказал он.



3

   - Ну, привет громадянам, - сказал Гуляев, входя. - Привет, привет!
   Был он низкорослый, тщедушный, мальчишистый (его дразнили  хорьком),  в
огромных роговых очках. Когда он  снимал  их,  то  становились  видны  его
неожиданно маленькие, постоянно моргающие и воспаленные  глазки.  И  тогда
все его лицо теряло свою зловещую и таинственную значительность. Мужик как
мужик.
   - Куда же ты это пропадаешь, прокурор? - продолжал он, проходя к столу.
- В прокуратуру звоню, говорят: ушел  в  наркомат,  звоню  в  прокурорскую
комнату, говорят: был, да весь вышел. Так куда же ты это все выходишь, а?
   - Да вот видишь куда, -  хмуро  усмехнулся  Мячин,  -  сидим  уже  час,
вентилируем твоего Зыбина.
   - А что такое?
   - Ноту он нам прислал, - объяснил Нейман.
   - Ноту? Ну, это он умеет, - равнодушно, согласился Гуляев, ожидая, пока
Нейман встанет и уступит ему свое место, - этому-то мы его обучили!  -  Он
сел, вынул блокнот и положил его перед собой. - Полина Юрьевна Потоцкая, -
прочитал он, - сотрудница Ветзооинститута, говорит вам это что-нибудь?
   - Мне даже очень много, - усмехнулся Нейман, -  коронная  свидетельница
Хрипушина. Его от нее чуть удар не хватил. Ну как же? Вызвал ее  повесткой
на дом - не  явилась!  Оказывается,  дома  не  было,  а  повестку  подруга
приняла. Тогда вручили на службе лично - и опять не явилась!  В  институте
нет, дома тоже. Только через три дня узнали: попала в больницу. У нее  там
какой-то привычный вывих, вот и обморозилась в горах.
   - Так что ж, так и не допросили? - удивился Гуляев.
   - Ну почему же нет! Допросили! - Голос Неймана иронически подрагивал. -
Да еще как! Десять  листов  с  обеих  сторон  они  с  Хрипушиным  на  пару
исписали. Потом еще пять прибавили. Принес он их мне. Я  прочел  и  говорю
ему: "Ну вот, теперь все это, значит, чистенько перепечатайте,  сколите  и
отошлите в "Огонек", чтоб там печатали с картинками. Гонорар пополам".
   - И что там, так ни одного дельного слова и нет? - засмеялся Мячин.
   - Ну как нет! Там пятнадцать страниц  этих  слов.  Целый  роман!  Море.
Ночь.  Луна.  Он.  Она.  Памятник  какой-то  немыслимый,   краб   величины
необычайной. Они его с Зыбиным под кровать ему засунули, потом  вынули,  в
море отпустили. Вот такой протокольчик! А не хочешь, говорю, посылать  его
в журнал, тогда  тащи-ка  его  в  сортир.  Так  сказать,  по  прямому  его
назначению. Ну а что вы об ней вспомнили?
   - Так  вот,  звонит  она  мне.  Просит  принять.  -  На  минуту  Гуляев
задумался. - Ну так что ж, может, тогда и отослать ее к Хрипушину? Или  вы
с ней сами поговорите? - Он взглянул на Неймана.
   - Ну нет! Пусть она идет к своей бабушке,  -  серьезно  сказал  тот,  -
может, вот Аркадий Альфредович захочет ее увидеть. Вот ведь! - Он прошел к
столу, достал из него папку,  из  папки  черный  конверт  с  фотографиями,
выбрал одну из них и подал Мячину. - Взгляните-ка! Как?
   - Да-а, - сказал Мячин, вертя фотографию в руках, и вздохнул. - Да-а, -
он протянул фото Гуляеву. - Посмотри!
   - "Люблю сердечно, дарю навечно", - прочел Гуляев, - да  что  это  она?
Такая барыня и вдруг...
   - А это юмор у них такой особый,  -  зло  ухмыльнулся  Нейман.  Он  был
раздражен и взвинчен, хотя и  старался  не  показать  этого.  -  Для  нас,
дураков, конечно. И он ей тоже - "Во первых строках моего письма, любезная
наша Полина, спешу вам сообщить..." или "К сему Зыбин".  Остряки-самоучки,
мать их так!
   - А прическа-то, прическа, - сказал Гуляев.
   - А наимоднейшая! Как у звезд! У этой  прически  даже  особое  названье
есть. Путти? Мутти? Лили? Пути? Аркадий Альфредович, не слышали?
   - Нет, не слышал, -  сказал  серьезно  прокурор  и  отобрал  у  Гуляева
карточку, - у Лилиан Путти не прическа, а стрижка, и очень  низкая,  вроде
нашей польки. А она тут под Глорию Свенсон. Такие прически года  три  тому
назад были очень модными.
   - В самом деле? - Гуляев взглянул на прокурора  (тот  все  рассматривал
фото) и снял трубку. - Миля, - сказал он, - тут сейчас будет звонить опять
Потоцкая, так я у Якова Абрамовича в 350-й - ведите ее сюда. А вообще меня
нет. - Он положил трубку и прищурился. - Аркадий Альфредович, - сказал  он
деловито, - вот мы в прошлом году отмечали твои именины.  Это  сколько  же
тебе исполнилось?
   - Тлидцать тли, - недовольно ответил прокурор и отдал карточку Нейману.
   - Точно, точно! Тридцать три плюс пятнадцать! И ты все еще  о  каких-то
футти-нутти думаешь? Вот что значит отец  -  присяжный  поверенный!  А  ты
взгляни на майора! Ему этих пути... на дух не  нужно!  А  ведь  не  нам  с
тобой, старичкам, чета, молодой, здоровый, румянец во всю щеку! А  ты  его
когда-нибудь с женщиной видел? Он, как это в стихах пишется? Анахорет!
   - А может, я у себя оргии устраиваю, - неприятно скривился Нейман.
   - Да сразу видно, что устраиваете! Вот ты, прокурор, все по этим путти,
кутти, ножки гнути стреляешь,  а  он  знаешь  чье  сердце  покорил?  Марьи
Саввишны, товарища Кашириной! Управляющей нашими домами! Ну ты ее знаешь -
Екатерина Великая! В буклях! Ее ни одна пила не  берет.  Дочку  развела  и
мужа ее посадила. А когда она о Якове Абрамовиче говорит, у нее голос, как
у  перепелочки,  -  то-о-ненький!  "Ну  чистота!  Ну  порядок!   Взглянуть
любо-дорого! Взойдешь и не ушел бы. И воздух свежий! Все фортки настежь! И
порядок! Порядок! Как у барышни! И у каждой вещи  свое  место.  Все  сразу
отыщешь".  Вот  как  об  нашем  о  Якове  Абрамовиче  наш  рабочий   класс
отзывается. О нас черта с два так скажет. Что ж? Ана-хорет!
   - Да, - сказал прокурор рассеянно, - это очень, очень...
   - Но знаете, чем вы ее больше всего купили, Яков Абрамович, - обернулся
к Нейману Гуляев. - Своими монетками! Такая, говорит, у них красота, такая
научность!  Все  монетки  в  особой  витрине,  ровно  часики  в  еврейской
мастерской. И все одна к одной! Серебряшечки к серебряшечкам, медяшечки  к
медяшечкам, а золотые, ну, те уж, конечно, в отдельной коробке, в сундуке.
Они не показываются, а есть, есть! Я такой красоты, говорит, даже у купцов
Юховых не видела, когда с ними по ярмаркам ездила.
   Пропадал, пропадал в полковнике Гуляеве незаурядный характерный  актер.
Недаром говорили, что мальчишкой он пел в архиерейском хоре. До последнего
года  он  даже  активно  участвовал  в   драмкружке,   которым   руководил
заслуженный артист республики - добродушный пухлячок,  вечно  подшофе,  но
обязательно жаждущий самых-самых распоследних ста граммов.  С  ним  Гуляев
дружил и провел его сначала в агентуру, а потом в заслуженные. Нейман знал
об этом, потому что после последней стопки,  когда  его  вели  уже  домой,
заслуженный внезапно садился на тумбу, начинал плакать и говорил,  что  он
пропал,  абсолютно  и  безусловно,  потому  что...  И   очень   драматично
рассказывал почему. Но обязанности свои при этом выполнял  аккуратно,  был
на хорошем счету и, кажется, даже поощрялся. Эту историю Нейман держал еще
про запас.
   - Постойте, - спросил Мячин ошалело, - да вы что? Нумизмат, что ли?
   Он был в самом деле не только огорошен, но даже и огорчен. В  их  домах
собирали всякое: открытки, голыши из Ялты и Коктебеля,  фарфор  с  Арбата,
мебель из всяких распродаж. У его предшественника в спальне  над  кроватью
висел даже ящик с африканскими бабочками, а в столовой, на особом столике,
блистала и переливалась голубым и розовым перламутром горка  колибри  (мир
праху вашего хозяина, птички!). Все это было  в  порядке  вещей,  но  чтоб
какой-нибудь следователь занимался нумизматикой! Да еще такой следователь,
толстый местечковый  пошлячок  и  ловчила,  в  этом  для  сына  столичного
присяжного поверенного,  старого  московского  интеллигента,  было  что-то
почти оскорбительное. Но, впрочем, если подумать, то и это норма! Мало  ли
археологов и историков провалились в  землю  через  полы  тихих  кабинетов
пятого этажа!  А  дальше  все  уже  было  проще  простого:  сначала  "и  с
конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества", затем  "столько-то
килограмм белого и желтого металла по цене рубль килограмм".
   - И много у вас монет? - спросил прокурор.
   - А ты знаешь, что у него есть? - воскликнул Гуляев. - Рубль Александра
Македонского! На одной стороне он в профиль, а на другой конница! Нет,  ты
представь себе, сам Александр Благословенный две  тысячи  лет  тому  назад
этот рубль или дубль держал в руках! Да за него любой  музей  мира  сейчас
отвалит десять тысяч золотом!
   - И давно вы их собираете? - спросил Мячин.
   - Да занимался когда-то, - небрежно махнул рукой Нейман.
   Рука у него была толстая, с пухлыми пальцами,  перетянутая  у  запястья
красной ниточкой (он отлично понимал чувства  прокурора,  и  они  попросту
забавляли его).
   - Я даже, если хотите знать, -  продолжал  он,  -  два  года  ходил  на
семинар профессора Массона, - он усмехнулся. - "Дела давно минувших дней"!
   - А вот мы заставим показать нам их, - жизнерадостно крикнул Гуляев.  -
А правда, Яков Абрамович, а что бы вам не  пригласить  нас  к  себе?  Ведь
сейчас и хозяйка у вас имеется! Прокурор, ты не знаком с племянницей Якова
Абрамовича? Ну! Сразу всех пути-кути забудешь! Вот только прячет он ее  от
нас. Ну ничего, ничего, поступит к нам работать, тогда уж мы...
   - Да нет, товарищи, что вы, что вы, - запротестовал Нейман, - я  и  сам
думаю, как бы ее ввести в наш тесный круг, да вот видите,  какая  беда-то,
лежит она!
   - Да, а врач был? - спросил Гуляев. - Может, ее госпитализировать?
   И все трое вздрогнули. Это было очень страшное слово. Почти каждый день
приходилось кого-то госпитализировать; вчера  госпитализировали  директора
элеватора с  отбитыми  легкими,  позавчера  свезли  двух:  у  одного  были
раздавлены пальцы, у другого случилось внутреннее кровоизлияние. Это часто
бывает от удара сапога.
   - Да нет, какая там госпитализация, - поморщился