очно было уже одного Неймана - а терпения у  меня  воз  и  маленькая
тележка. Дядя? До революции мой родной дядя  по  отцу  Сергей  Терентьевич
работал в городе Мариуполе мировым посредником - это через  "о",  -  а  во
время империалистической служил в Союзе городов. Это, кажется, с большой.
   Так они в полном согласии прописали  до  вечера.  Кончили  один  бланк,
взяли другой. Зажгли свет. Наконец Хрипушин отложил ручку и сказал:
   - Теперь назовите всех ваших знакомых.
   И тут Зыбин действительно чуть не рассмеялся. До чего  все  шло  именно
так, как он ожидал. Еще месяца два тому назад Корнилов, изрядно  подвыпив,
рассказал  ему  о  своем  первом  допросе.  После  очень   корректного   и
неторопливого  анкетного  разговора  следователь  вот  совершенно  так  же
положил ручку, откинулся на спинку кресла и  сказал:  "А  теперь  назовите
всех ваших знакомых". "Я спрашиваю его: то есть как  всех?.."  -  "Да  так
вот, всех. А что,  у  вас  их  так  много?"  И  стал  я  называть:  назвал
сослуживцев - это легче легкого, потом соседей,  тоже  несложно,  а  потом
дошло до товарищей по учебе - тут уж  я  стал  думать:  ведь  были  просто
однокурсники, а были и настоящие друзья - а с друзьями и дела, и разговоры
были дружеские. Так вот всех их называть или  не  всех?  Назвал  не  всех.
Затем женщины - с ними уж совсем морока. Если назвать,  то  их  потащат  в
свидетели, а если нет, то,  может,  еще  скорее  потащат  -  так  как  же,
называть или нет? Вот как бы вы поступили?"
   Он тогда пожал плечами и сказал, что так сразу же ему  ответить  трудно
("Ага! А мне, думаете, было легко?" - обрадовался  Корнилов),  но,  верно,
некоторые наиболее явные знакомства скрывать все-таки невозможно. "Так вы,
значит, назвали бы! - подхватил Корнилов. - И сейчас же пошли бы вопросы -
где  познакомились?  Часто   ли   встречались?   Где?   Когда?   Кто   еще
присутствовал? Были ли в ресторанах? Когда, в каких? В какой  компании?  А
может, в кабинете? А потом вызовут ее, да и покажут ваши показания.  И  не
полностью, конечно, а строчек с десять, там, где про ресторан. Вот и  все!
И девчонка уж на хорошем крючке! Вот как я все это сообразил, так у меня в
зобу дыхание и сперло. Смотрю на следователя  и  молчу.  И  он  смотрит  и
молчит. Ждет. А что ему торопиться? Ему все равно жалованье идет. Вот  тут
я и взвыл. От нелепости, от беспомощности, от того, что не поймешь, что же
отвечать! Ох, этот первый допрос! Он мне вот  как  запомнился!  Потом  все
много легче пошло - появилась конкретность. И хоть я и виноват не был -  я
же рассказывал вам, как все это получилось, - но это уж другое  дело!  Раз
заложили, то, как говорится в анекдоте, "не теряйте, кума,  силы  и  идите
спокойно на дно". Я и пошел. Раскололся и подмахнул! Не глядя! А  что  там
глядеть! Но вот этот первый тихий, заметьте, совершенно тихий допрос - вот
он мне запал на всю жизнь. Ну а потом выяснилось, что ни беса  лысого  они
не  знали.  А  просто  на  пушку  брали!  Есть  у  них  такие  штучки  для
слабонервных!"
   Этот рассказ Зыбин запомнил накрепко и даже эти словечки - "заложил"  и
"раскололся" - тоже запомнил. Да и психическая атака Неймана тоже кое-чему
научила. И сейчас, когда Хрипушин задал  ему  тот  же  вопрос  -  назовите
знакомых, - он с величайшей легкостью небрежно ответил:
   - Да нет их у меня.
   - Как? - Хрипушин от изумления даже как будто подавился  словом.  -  То
есть вы утверждаете, что... - И сразу же, не давая опомниться  и  добавить
что-то, схватил ручку и записал. - Вот, "знакомых не имею", -  сказал  он,
поднося протокол Зыбину, - прочтите и подпишите. Так, хорошо! Значит,  три
года живете в Алма-Ате и никого в ней не знаете! Отлично! Запомним!
   Он снял телефонную трубку и вызвал разводящего. Он был  очень  доволен:
на поверку этот Зыбин оказался круглым дураком.


   А через час Хрипушина вызвали наверх - и он  понял,  что  дурак-то  он.
Начальник отдела Гуляев,  корректный,  точный,  холодно-ласковый  заморыш,
усадил его в кресло, открыл  и  придвинул  портсигар  и  осведомился,  как
обстоит дело с его заявлением о путевке в Сочи.  Сумеет  ли  он  до  этого
развязаться с Зыбиным? Хрипушин только хмыкнул и протянул бланк допроса.
   - Я с ним за две недели все кончу! - сказал он.
   -  Да?  -  немного  удивился  Гуляев.  -  Он  на  вас  произвел   такое
впечатление? Интересно! Что ж, признается?
   - Да нет, наоборот, крутится, вертится, но без всякого толка.  И  сразу
же заврался! Напропалую!
   - Крутится, вертится шар голубой! - пропел Гуляев, читая,  у  него  был
чистый звонкий дискант. Злые языки говорили, что он до семнадцати лет  пел
в  церковном  хоре.  -  Врать-то  он,  конечно,   горазд.   А   вот   этим
заинтересуйтесь-ка! - он постучал пальцем по строчке. - Отец умер  в  1919
году в Самаре. Это почему же вдруг  в  Самаре?  Он  же  коренной  москвич!
Может, расстреляли? Ведь там до этого чехи были, может, он к ним и дернул,
а?
   - Есть заинтересоваться! - по-военному ладно и бодро ответил Хрипушин.
   - Да, заинтересуйтесь! Это для общей характеристики будет кстати.  Так,
так, так! Ах, негодяй! К следствию он не привлекался! А что ночь  просидел
в камере на Лубянке, это не в счет. И это несмотря на наш разговор с  ним.
Ну, остер мальчик!
   - А вы читайте дальше, - усмехнулся Хрипушин, - конец!
   - Читаем конец. Так, так,  так!  Хорошо,  хоро-шо!  -  И  вдруг  Гуляев
возмущенно бросил  протокол  на  стол.  -  Слушайте,  да  что  это  такое!
"Знакомых не имею".
   - Видите, какой дурак, - с готовностью подхватил Хрипушин. -  "Знакомых
не имею", так теперь я его буду уличать на каждом шагу.
   Гуляев посмотрел на него, хотел что-то  сказать,  но  только  вынул  из
портсигара папиросу, помял, высек огонь  из  зажигалки,  закурил,  помотал
зажигалкой, чтоб загасить огонь, и только тогда сказал:
   - Вы будете уличать его на каждом шагу, то есть называть  ему  фамилии.
Вот это ему и надо. Он сразу же узнает, кто проходит по его  делу,  а  кто
нет. Не он нам, заметьте, будет называть кого-то, а мы ему. В этом  и  все
дело.
   - Да я его, негодяя, на следующем допросе...  -  вскочил  Хрипушин.  Он
сразу все понял.
   - Сядьте! - улыбнулся Гуляев. - Не надо принимать так близко к  сердцу.
Ну и начнется у вас на допросах сказочка про белого бычка. Вы скажете: "Вы
лжете". А он ответит: "Нет, я не лгу". "У вас есть знакомые". - "Никого  у
меня нет"... - "Нет есть". - "Нет нет". Ну и сколько же можно  тянуть  эту
резину? А тут еще у вас путевка! Значит, вы будете торопиться. И,  конечно
же, назовете ему имена. Ну и все! Инициатива нами упущена. Но  хитер!  Ох,
хитер, дьявол! Нет, если вы его с первого раза не взяли, то теперь  уж  не
возьмете.
   Он еще раз затянулся и задумался. Да, Нейман на этот раз оказался прав.
Хрипушин - это совсем  не  то.  Требовалась  тонкая,  продуманная  работа.
Дело-то  планируется  немалое.  Ни   больше   ни   меньше   чем   открытый
алма-атинский процесс на манер московских.  Профессора,  бывшие  ссыльные,
писатели, троцкисты,  военные,  убранные  из  армии,  -  шпионаж,  террор,
диверсия,  вредительство  на  стройках.  Приезжал  Пятаков,  оставил  свою
агентуру, имелась связь с Японией через Синцзян. Зыбин  и  собирался  туда
махнуть с золотом. Но если его не  удастся  заставить  писать  и  называть
имена, то тогда все может  полететь.  Тут  важен  каждый  месяц,  ситуация
меняется иногда молниеносно, поэтому самое главное - успеть, не  упустить!
Нейман предупреждал: матом и кулаком тут не возьмешь. Но он подумал:  если
после первого строго законного допроса спустить с цепи эдакого  цербера  -
адского пса с лаем и бешеной слюной, - то можно и взять. А в случае чего -
карцер! Не поможет? Ласточка! А  потом  опять:  законность,  корректность,
тихая беседа, чай с шоколадными конфетами. Книжные новинки. А этот Зыбин к
тому же субъект неустойчивый, слабохарактерный, жизни не знает.  Здесь  он
совсем сбился с панталыку, ведет дурацкие  разговоры.  Так  что,  пожалуй,
можно взять. Конечно, Хрипушин годится только  на  первые  пять  -  десять
допросов, и потом в дело вступают они -  он  и  Нейман,  но  как  затравка
Хрипушин хорош. Так думал он - и вот, видно, осекся. Впрочем,  осекся  ли?
Может, случайность? Ведь активного допроса еще не было. Надо подождать. Он
еще раз затянулся, затем отложил папиросу и протянул протокол Хрипушину.
   - Возьмите-ка! Ну что ж! Ничего непоправимого не произошло, на  ошибках
учимся. Но теперь я вас буду просить: протоколы сначала пишите  начерно  и
приносите мне. Подписать ему дадите в следующее утро. Так, пожалуй,  будет
лучше.
   - Да вы не сомневайтесь, - бурно взмолился Хрипушин.  -  Никуда  он  не
денется, я ему...
   - Ну, ну, -  Гуляев  встал,  подошел  к  Хрипушину  и  слегка  дружески
похлопал его по плечу, - ничего, ничего, бывает.  Теперь  будете  иметь  в
виду это - вот и все.
   Когда дверь закрылась, Гуляев подошел к столу, придвинул к себе телефон
и вызвал было по коммутатору Неймана, но как только  услышал  его  резкий,
отчетливый голос, так сразу же опустил трубку.
   - Главное - не пороть горячки - не то сказал, не то подумал он,  -  тут
нужна выдержка!



3

   Когда он вернулся, Буддо в камере не было. На столе стояли две миски  -
каша и уха из мальков. Он сел  на  кровать  и  стал  есть.  "Ну,  сегодня,
кажется, сыграли вничью, по так дальше не пойдет - будем драться в  кровь.
Психическая? Шут с тобой, давай психическую. А что  они  могут  предъявить
конкретно? Какие-нибудь комбинации  с  золотом?  В  общем,  не  исключено,
конечно, но вряд ли, тогда бы и директор был тут (а кто сказал, что он  не
тут?). Тогда какие-нибудь разговоры, анекдоты?  Вот  это  более  вероятно.
Анекдоты сейчас в цене, самый-самый рядовой и не смешной потянет лет пять,
а если  еще  упоминается  товарищ  Сталин  -  то  меньше  чем  восемью  не
отделаешься. Да, но как раз анекдоты-то он и не рассказывал, просто как-то
памяти у него на них нет  -  Корнилов  рассказывал  (а  откуда  опять-таки
известно, что и он не тут, за стеной?), рабочие что-то такое говорили, дед
раз спьяну спел частушку времен гражданской войны ("Сидит Троцкий на лугу,
гложет конскую ногу. Ах, какая гадина - советская говядина!"), а  он  нет.
Да, но смеялся! И  не  оборвал  разговор  в  самом  начале!  И  не  сделал
соответствующее внушение! И не сигнализировал! Это, по нынешним  временам,
тоже кое-что стоит! Все это так,  но  тоже  вряд  ли.  Чувствуется  что-то
другое, куда более серьезное. Вот знают они что-нибудь про Лину или нет? А
если знают и вызовут ее, то?.." Эта мысль сразу взметнула его, он  вскочил
и зашагал по камере. "Так вот, скажем, вызвали Лину, так что  они  от  нее
получат? А как ты думаешь, что? И вообще-то, что ты  про  нее  знаешь?  Но
честно, честно! А чего честно? Да многое знаю, все  знаю,  особенно  после
той ночи. Дурак! Именно после той ночи ты про  нее  ничего  и  не  знаешь!
Неужели это до тебя не доходит? Но постой, постой,  почему  не  знаю?  Она
ведь тогда сказала, что любит, именно потому и приехала сюда, что любит...
"Мне будет очень горько, если тебя посадят", - сказала она тогда.  Да,  но
еще она сказала и вот что: "Зачем ты трепешься? Это же смертельно  опасно.
Ты же источник повышенной опасности".
   Вот! С этого ты и начинай! С опасности!
   Она боится тебя! А ее вызовут и  скажут:  "Полина  Юрьевна,  о  вас  на
работе только самые лучшие отзывы, вы молодой растущий специалист. Вот  мы
знаем, вы в этом  году  защищаете  диссертацию!  А  с  кем  вы,  извините,
связались". И что ж ты думаешь,  она  им  так  и  резанет:  "Это  человек,
которого я люблю. Я знаю о нем только хорошее".  Может  она  так  ответить
Нейману? Только начистоту, начистоту, а то  ты  ведь  любишь  заморочивать
себе голову".
   Он прошелся по камере, взял со стола свою глиняную кружку, опорожнил ее
одним духом и поставил обратно. Вся беда в том, что, пожалуй,  именно  так
она и ответит; не "я его люблю", конечно, нет, этого она не скажет, а  вот
то, что ничего плохого о нем не знает, это она им скажет.  А  как  же  она
может сказать иначе? Ведь понятно же, если ты знаешь, что  человек  дрянь,
то какого черта ты с ним связываешься? Но тогда заговорят они: "Ах, вы  не
знаете о нем ничего плохого? Так вот вам, вот и вот!" И вывалят перед  ней
кучу всякой всячины. Он - что уж  там  скрывать!  -  человек  не  особенно
хороший,  лентяй,  пьяница,  трепло  несусветное,  кроме  того,   труслив,
блудлив, неблагодарен, дед и  то  ему  как-то  сказал:  "Это  все  в  тебе
непочтение к родителям - знаешь? Чти отца и мать свою, а  ты  что?"  "Мать
свою я, верно, не чту. Но на все это им, положим, наплевать, и скажут  они
Лине другое. "Разве вы не заметили, - скажут они, -  что  он  не  наш,  не
советский человек? Вот он ходит по нашей земле, живет в наше замечательное
время, а всюду выискивает только  одно  плохое,  не  видит  ничего,  кроме
недостатков, копается в грязи, сеет нездоровые настроения..." Вот  с  этим
она, пожалуй, не будет спорить, просто скажет: "Знаете, просто  как-то  не
обращала внимания. Думала, что все это мелочи". "А-а, нет - ответят ей,  -
это далеко не мелочи. Давайте-ка  вспоминать".  И  что  ж,  ты  будешь  ее
обвинять, если она что-нибудь такое вспомнит? Да разве она  может  быть  в
тебе уверена на все сто? Вот ей ты тогда натрепался, так  почему  другому,
хотя бы тому же Корнилову, ты не можешь сказать того же? Ведь помнишь, что
ты ей сказал: "Вот я как-нибудь не выдержу и каркну во все воронье  горло,
и тогда уж отрывай подковки". Вот она после твоего ареста и  вспомнит  эти
твои слова. Ну и все, значит! Помочь тебе - и не поможешь, а погубить себя
- одна минута! И опять же: у нее защита,  диссертация,  как  же  ее  можно
обвинять?"
   - А я и не обвиняю, - сказал он громко. - Нет, нет, я  ни  капельки  не
обвиняю, пусть говорит что хочет.
   Но на душе у него все равно было очень погано. Хотя  бы  Буддо  пришел,
что ли?!
   ...Буддо пришел через час и, чертыхаясь, сел на койку.  Он  был  чем-то
очень расстроен.
   - Что такое? - спросил Зыбин.
   Буддо взял со стола кружку с холодным чаем и стал пить.
   - Да что, - ответил он сердито. - Вот пять часов  продержали.  Какой-то
новый лупастый объявился. Я его и не видел никогда. Глаза как у барана. "С
кем вы  вели  еще  антисоветские  разговоры?  Почему  вы  не  назвали  еще
такого-то и такого-то, Петрова, Иванова, Сидорова? Мы знаем, что вы с ними
делились своими антисоветскими планами".  Какими,  спрашиваю,  к  такой-то
матери, планами? Что я, лагерь хотел взорвать или в  Америку  на  лагерной
кобыле ускакать? Какими же  такими  планами?  И  называет  ведь,  сволочь,
только тех, кто должен освободиться в этом году. Начал я что-то  говорить,
а он как вскочит, как кулачищем грохнет!  А  кулачище  у  него  с  хороший
чайник. "Ах, ты все еще надеешься! Ты еще не разоружился, гад! Не встал на
колени! Так мы тебя, гада, по воентрибуналу  проведем!  На  девять  грамм!
Пиши сейчас же все!" А как писать? Напишешь - им сразу  новый  срок  и  на
лесоповал! А они из студентов, здоровяки!  Таких  там  только  подавай!  А
писать придется, ничего не поделаешь.
   - То есть, значит, вы хотите... - крикнул Зыбин.
   - Ой, хоть вы-то не кричите, - болезненно поморщился Буддо и дотронулся
до виска. - И так голова разламывается. Да  нет,  еще  пока  креплюсь.  Да
только что толку. Ну, не подпишу, подведут их под ОСО, и все. Те  же  пять
или восемь лет. А ведь пройти по ОСО - это уже самое последнее  дело!  Так
вот и думай - хочешь как лучше, а выйдет как хуже. Ах! - Он махнул  рукой,
лег, вытянулся и закрыл глаза. Наступило минутное тяжелое молчание.  Зыбин
робко спросил:
   - А что такое ОСО?
   - Как? Вы и этого не знаете? - поднял  голову  Буддо.  -  Какой  же  вы
научный работник! О-СО! Особое совещание! Это такая хитрая машинка, что мы
вот сидим тут, а она штампует наши судьбы там, в Москве.  И  все  -  пять,
восемь, десять лет, пять, восемь, десять! И распишитесь, что читали.
   - Как штампует? Даже не взглянув на меня?
   - Хм! А что им на вас глядеть? - усмехнулся Буддо. - Что вы за  зрелище
такое? У них там, чать, на это балеринки есть! А насчет того, что они там,
а вы тут, - то не беспокойтесь. Было бы дело!  А  дело  ваше  привезут,  и
положат, и доложат, и проект решения зачитают, а они его проголосуют  -  и
все! Секретарь запишет, машинистка напечатает, и  лети  туда,  где  золото
роют в горах. А там дадут вам машинку ОСО -  две  ручки,  одно  колесо,  и
гоняй ее до полной победы социализма в одной стране! Ну что вы на меня так
глядите? Что вам еще тут непонятного?
   - Постойте, постойте, - Зыбин провел рукой по лицу. -  Вы  говорите,  в
Москве вынесут решение, но ведь в  Уголовном  кодексе  ясно  сказано,  что
приговор выносится судом по данным предварительного следствия, проверенным
в зале судебного заседания, это я сам читал! Сам! Так  как  же  они  будут
проверять без меня?
   - Не понимаете? - усмехнулся Буддо. - А я вот другого не  понимаю:  как
вы - научный работник - слушаете одно, а спрашиваете  про  другое?  Я  вам
толкую о совещании, а вы меня спрашиваете про суд. Да какой  же,  к  бесу,
суд, когда не суд, а совещание. Особое совещание при Народном комиссариате
в Москве. А человек там осуждается без судей, без статей, без  свидетелей,
без следствия, без приговора,  без  обжалования.  Слушали  -  постановили!
Литера ему в зубы! И все!
   - А как по литеру отправляют? Значит, все-таки не в лагеря?
   Буддо болезненно усмехнулся и покачал головой.
   - Ой, горе вы мое! По литеру он поедет! Не по литеру, а по  литере,  то
есть по буквам, а литеры тоже бывают разные, если, скажем,  АСА  или  АСД,
или КРА  или  КРД  [антисоветская  агитация,  антисоветская  деятельность,
контрреволюционная агитация, контрреволюционная  деятельность],  ну  тогда
еще  жить  можно,  а  вот  если  влепят  вам  КРТД  -   контрреволюционная
троцкистская деятельность или ПШ - подозрение в шпионаже, то все. Сразу же
вешайся, жить все равно не дадут! Поняли теперь, что это за штука?
   - Нет, - сказал в отчаянии Зыбин, - ничего не понял,  ровно  ничего,  -
повторил он безнадежно. - Без статей, без  судей,  без  приговора?..  -  И
вдруг взмолился: - Александр Иванович, да не  издевайтесь  вы  надо  мной,
ведь так и с ума сойти недолго!  Объясните  вы  мне,  что  это  за  Особое
совещание? Что за литеры? Ну хорошо, ну хорошо, я дурак, кретин,  паршивая
интеллигенция! Меня еще жареный петух в задницу не клевал! Жил, болван,  и
ничего не видел. Все это так! Так, конечно! Но, ради всего святого, что же
это все-таки значит? А где ж мы живем? Не в заколдованном же царстве, не в
замке людоеда! В самом деле, ведь вот-вот должна начаться  война,  надо  к
ней готовить народ, а мы в это время... - он подавился словом, - или же...
- У него задрожали губы, он хотел что-то сказать,  но  ничего  не  сказал,
только отвернулся к стене.
   Буддо взглянул на него  и  сразу  посерьезнел.  Подошел,  наклонился  и
поднес кружку с водой.
   - Ну, ну, - сказал он успокаивающе и слегка похлопал его по плечу. - Не
надо так! Не надо! Вот выпейте-ка! Ай, беда. Вот уж правда беда! И  откуда
она взялась на нашу голову? Иван Грозный, что ли, ее с собой нам  оставил,
или татары проклятые занесли? Ведь и не объяснишь, и не расскажешь!
   И он стал рассказывать.
   ...Возникло это странное чудище в 1934 году. Тогда в постановлении ВЦИК
"Об образовании общественного НКВД" (то  есть  органа  конституционного  и
постоянного) взамен ликвидируемого ГПУ (органа временного и чрезвычайного)
говорилось следующее:

   5. Судебную коллегию ОГПУ - упразднить.
   6.  НКВД  СССР  и  его  местным  органам  дела  по   расследуемым   ими
преступлениям по окончании  следствия  направлять  в  судебные  органы  по
подсудности в установленном (каком?) порядке...
   8. При НКВД СССР организовать  Особое  совещание,  которому  на  осн