Или я за это прощение отвечать буду? Нет, потому и  прощаю,
что поп я. А с попом и разговор поповский. Никто его прощенье всерьез и не
понимает. Милость господня безгранична -  вот  и  изливай  ее,  не  жалея.
Милость-то, конечно, безгранична, да я-то с какого края к ней  примазался?
Я  разве  приказчик  Богу  моему?  Вот  смотрите,  наша  хозяйка-ларечница
отсидела три года за чужую вину. Подсыпался к ней однажды  бухгалтер:  дай
да дай выручку на два дня. Она и дала. Только его, негодяя, и видела. А  я
его знаю! Он человек набожный! В церковь ходил аккуратно, два раза у  меня
на тайной исповеди был! Теперь появится здесь, обязательно  в  третий  раз
придет. "Отпустите грех, батюшка". Ну и как я ему отпущу?  Сидела  она,  а
прощу я? И он мне за это отпущение еще из ворованных денег, поди,  пятерку
в ладонь сунет? Что же это  за  прощение  будет?  Чепуха  же  это!  Полный
абсурд!
   Волчиха вдруг быстро поднялась и вышла из комнаты.
   - А Христос? - спросил Корнилов и налил  себе  и  отцу  Андрею  еще  по
полстакана. - Как же Христос всех прощал?
   - Спасибо, - сказал отец Андрей и взял стакан в руки,  -  ну,  это  уже
последний. Вот о Христе-то и идет разговор. Христос, Владимир  Михайлович,
так вас, кажется, по батюшке?  -  Христос  мог  прощать.  Недаром  мы  его
именуем искупителем. Ведь он  бог,  тот  самый,  что  един  в  трех  лицах
божества, так почему же он, будучи  Богом,  то  есть  всемогущим,  не  мог
простить, не спускаясь с неба? Даже не простить, а просто отпустить грехи,
вот как мы, попы, отпускаем, не сходя с места? Умирать-то, страдать-то ему
зачем? Вы думали об этом? Конечно, не думали: для вас и Христос, и троица,
и Господь Бог-отец, отпустивший сына на казнь, и сын, молящий  отца  перед
казнью: "Отче, да минет меня чаша сия", все это мифы,  но  смысл  какой-то
таят эти мифы или нет? Мораль сей басни какова?
   - Христос не басня, - сказал Корнилов, - я  верю,  был  такой  человек.
Жил, ходил, учил, его распяли за это.
   - Ну вот, значит, уже легче. В Христа-человека вы, стало быть,  верите.
А я верю еще и в Христа! В Бога-слово. Вот как  у  Иоанна:  "В  начале  бе
Слово, и слово бе Бог". А если все это так, то мораль  сей  басни  проста:
даже Бог не посмел - слышите, не посмел простить людей с неба. Потому  что
цена такому прощению была бы грош. Нет, ты сойди со своих синайских высот,
влезь в подлую рабскую шкуру,  проживи  и  проработай  тридцать  три  года
плотником в маленьком грязном городишке, испытай  все,  что  может  только
человек испытать от людей, и когда они,  поизмывавшись  над  тобой  вволю,
исхлещут тебя бичами и скорпионами -  а  знаете,  как  били?  Цепочками  с
шариками на концах! Били так, что обнажались внутренности. Так вот,  когда
тебя эдак изорвут бичами, а потом  подтянут  на  канате  да  приколотят  -
голого-голого! - к столбу на срам и потеху, вот тогда с  этого  проклятого
древа и спроси себя: а теперь любишь ты еще людей по-прежнему или  нет?  И
если и тогда ты скажешь: "Да, люблю и сейчас! И таких! Все равно люблю!" -
то тогда и прости!  И  вот  тогда  и  действительно  такая  страшная  сила
появится в твоем прощении, что всякий, кто  уверует,  что  он  может  быть
прощен тобой, - тот и будет прощен. Потому что это не Бог с неба ему грехи
отпустил, а распятый раб с  креста  его  простил.  И  не  за  кого-то  там
неизвестного,  а  за  самого  себя.  Вот  какой  смысл  в  этой  басне  об
искуплении.
   - И, значит, теперь, - спросил Корнилов, -  вы  можете  прощать,  а  не
отпускать?
   - Да, теперь, пожалуй, я могу и прощать! Только вот пакость-то; когда я
это право заслужил, то оказалось, что в нем никто не нуждается.
   Корнилов сидел пошатываясь и смотрел  на  отца  Андрея.  Что-то  многое
зарождалось в его голове, но он не мог, не умел этого высказать.
   - И как, вы все грехи можете прощать? - спросил он. -  Или  только  те,
которые перенесли на себе? Вот, например, вас, наверно, не раз  продавали,
так Иуду вы простить можете?
   Отец Андрей посмотрел и улыбнулся.
   - А почему нет? Ведь кто такой  Иуда?  Человек,  страшно  переоценивший
свои силы. Взвалил ношу не по себе и рухнул под ней. Это вечный урок  всем
нам - слабым и хлипким. Не хватай глыбину большую, чем можешь  унести,  не
геройствуй попусту. Три четверти предателей - это неудавшиеся мученики.
   - А Христос что ж, не понимал, кого он вербует в мученики? -  неприятно
осклабился Корнилов. - Ну, знаете,  тогда  далеко  ему  до  нашей  техники
подбора кадров. Те тоже дают  порой  промашки,  но  так...  -  Он  покачал
головой. - Подумать только, какую компанию он себе собрал.  Петр  отрекся,
Фома усомнился, а Иуда предал. Трое из двенадцати! Двадцать пять процентов
брака. Да любой начальник кадров слетел бы  за  такой  подбор.  Без  права
занятия должности. Вот Петр: ведь только случайно и он не стал предателем.
Ну как же. Его тогда какая-то девка из дворца правителя признала:  "Э,  да
ты тоже из них?" А что он ей ответил? "Знать я  его  не  знаю,  ведать  не
ведаю, и дела мне до него никакого нет". И так три раза: нет, нет  и  нет.
Ну а что, если бы кто из власть предержащих тут был и  эти  девкины  слова
услышал? Он сразу бы прицепился: "Как ты говоришь?  Этот?  Вот  эта  самая
борода? А ну, подойди-ка  сюда,  уважаемый.  Так  вы  что?  Оба  из  одной
компании, стало быть? Ах нет? И не видел,  и  не  слышал?  А  что  же  она
говорит? Наговаривает? Ах негодяйка! И этот врет?  И  этот  тоже?  Ах  они
клеветники! Ах  гады,  ну  постой,  я  их  всех!..  Взять!  Этого,  самого
безвинного! В холодную его! Раздеть до низиков! Он думает, что он у тещи в
гостях!  Врешь!  Запоешь!  Вспомнишь!  Как  еще!"  -  Корнилов  с  большой
экспрессией исполнил эту сцену. - Ну вот и  конец  вашему  Петру.  А  ведь
помните, что Христос об нем сказал: "Ты камень, и на камне этом я  возведу
храм свой!" Хорош камень! Впрочем, и храм у вас тоже получился  хорош!  Ну
ладно, с этими двумя в общем-то понятно - а вот куда Пилата денете? Судью,
руки умывающего? Который и на смерть осудил, и в смерти как бы не виноват.
Потому что если общественность вопит "распни, распни!", то что тогда судье
остается, как и правда не  распинать?  Так  вот  с  этим-то  председателем
воентрибунала что нам делать? Тоже прощать? За чистоплотность? Не  просто,
мол, распял, а руки  перед  этим  вымыл?  Не  хотел,  мол,  но  подчинился
общественности. Ах, какое смягчающее обстоятельство! Так что, войдет он  в
царствие Божие или нет?
   - Без всякого сомнения, - ответил  отец  Андрей.  -  Если  судья  вдруг
почувствовал на своих руках кровь невинного - он уже задумался. А если  он
начал  думать,  то  уж  додумает  до  конца.   Помните,   как   Мармеладов
Раскольникову говорит: "Распни меня, распни, судья праведный, но распни  и
пожалей, и я тогда руки тебе поцелую..." Да и что  мы  знаем  достоверного
про Понтия Пилата - проконсула иудейского?


   Обратно шли уже сильно подвыпившие. Отец  Андрей  размахивал  руками  и
говорил:
   - Да, Христово ученье это самое:  "Несть  Эллина,  несть  Иудея"  -  не
оригинально! Все это уже было!  Да!  С  этим  приходится  согласиться!  Но
только в каком смысле, дорогой товарищ Корнилов? Только в одном! В  том-то
и лихость таких истин, что они всегда были с нами, и изречь их не  великая
мудрость, а вот умереть за них... Но вот что-то философы не больно  хотели
умирать...
   Они шли покачиваясь, кричали, и на них даже редкие колхозные собаки,  и
те уже не лаяли. А над садами и горами плыла  полная  черная  южная  ночь.
Тучи закрыли  небо.  Парило,  как  перед  грозой.  И  было  тихо-тихо:  не
стрекотали кузнечики, не  пели  сверчки,  не  кричали  в  длинных  влажных
травах, похожих на водоросли, крапчатые болотные птахи, только внизу,  как
отдаленный  железнодорожный  переезд,  все  грохотала   Алмаатинка.   Этот
раздувшийся к ночи ледяной поток (весь день таяли  снеговые  шапки)  ломал
горы и катил валуны.
   Перед тем как выйти  из  дому,  Марья  Григорьевна  -  мягкая,  теплая,
податливая - набросила на голые плечи, черную  шаль  с  розами,  но  когда
Корнилов хотел обнять ее, то  наткнулся  на  жесткую,  напружиненную  руку
попа. "Вот чертов поп, - подумал он, - а ведь ему больше шестидесяти".
   - Вот у меня, - продолжал  отец  Андрей,  -  сейчас  лежит  книга.  Ваш
директор дал почитать.  "Переписка  апостола  Павла  с  философом  Сенекой
Христианствующим". Слышали такого -  Анний  Луциний  Сенека?  Так  вот,  с
христи-ан-ствующим.
   - Ну, а что же особенного?
   - А то особенное, дорогой товарищ Корнилов, что не  был  этот  господин
Христианствующим. Подделка это все. Он о Христе и не слышал. Как, конечно,
и о Павле. А услышал бы - обоих вздернул на крестах и не охнул. Но веление
века он понял правильно. Вот поэтому он и христианствующий. Нельзя было  в
то время услышать шаги командора и не стать Христианствующим.
   "Услышать шаги командора, - подумал Корнилов. - Наверно, собака,  стихи
пишет вроде попа Ионы Брихничева", - и сказал:
   - А не могли бы вы как-нибудь попроще? А то не совсем понятно, о чем вы
вообще.
   - Я говорю вот о чем. Республика во время Сенеки умерла. Вернее, не  то
уже умерла, не то еще только умирала - этого толком никто не знал,  потому
что никто не интересовался. На свет лезли упыри и уродцы. И назывались они
императорами, то есть вождями народа. Оглянуться было не на  что.  Ожидать
было нечего. Настоящего не существовало. Сзади могилы, и  впереди  могилы.
"Третье поколение уже рождается в огне гражданской войны". Это  Гораций  о
прошлом Рима. "Волки будут спать на площадях и выть  от  голода  в  пустых
чертогах" - это Овидий о будущем Рима. Но то был еще золотой век.  Август.
Принципат. Расцвет искусств.  А  после  уже  действительно  пошла  тьма  и
безысходность. И юрист Ульпиан объяснил причину этого так:  "Что  нравится
государю, то имеет силу закона, потому что народ  перенес  и  передал  ему
свои права и власть". И Сенека понимал: раз  так,  надо  опираться  не  на
народ - его нет, не на государя - его тоже нет, не на  государство  -  оно
только понятие, - а на человека, на своего ближнего, потому что вот  он-то
есть, и он всегда рядом с тобой: плебей, вольноотпущенник, раб, жена раба.
Не поэт, не герой, а голый человек на голой земле. Вы понимаете?
   - Ну, я слушаю, все слушаю, - ответил Корнилов.
   - Ибо человек, если так на него взглянуть, не только самое дорогое,  но
и самое надежное в мире. Вот последнее-то, кажется,  товарищ  Сталин  себе
уяснил далеко не полностью!
   "Вот выдает, - подумал Корнилов, - зачем  это  он  так?  При  ней?"  Но
неожиданно для себя сказал:
   - Я слышу речь не мальчика, но мужа, она с тобой, отец, меня мирит.
   - Спасибо! И безо всяких лишних слов спасибо! - серьезно  ответил  отец
Андрей. - Да, Сенека это понял и за это у позднейших отцов церкви  получил
прозвание Христианствующего. Но не Христа! Теперь вот  о  Христе.  Лет  за
тридцать до этого на другом конце империи бродил по песчаным дорогам Иудеи
плотник или строитель, говорят еще, что он делал плуги, нищий  проповедник
с кучкой таких же бродяг, как и он. Они хоть не сеяли и не жали, но урожай
собирали - то есть попросту попрошайничали. Что соберут, то и поедят,  где
их тьма застанет, там и заночуют. Все беспрекословно слушали своего вожака
- нрав у него был вспыльчивый, яростный,  но  отходчивый.  А  вообще  имел
характер ясный и простой. Образован не был, хотя греческий и  знал  (иначе
как бы он говорил с Пилатом?). А проповедовать умел, и его  заслушивались.
Говорил картинно, хотя  и  суховато,  просто  и  четко,  с  великим  жаром
убежденности. Был очень осторожен,  и  заставить  его  проговориться  было
невозможно. И хотя всем было ясно,  что  он  отрицает  все  -  императора,
власть императора, богов императора, мораль императора, - за язык  поймать
его не удавалось. Вести из Рима просачивались  скупо,  и  что  делалось  в
империи - никто не знал, да и что было этим рыбакам  да  ремесленникам  до
высокой политики? Философские же и исторические  сочинения,  так  сказать,
книги века, конечно, доходили и в эту тьму тараканью, но этот плотник  или
строитель их никогда не  развертывал.  Зато  яснее,  чем  все  эти  поэты,
философы, ораторы и государственные умы, он понимал одно:  мир  смертельно
устал и изверился. У него нет сил жить. Выход  один  -  надо  восстановить
человека в его правах. Но знал он и еще  одно  -  самое  главное!  За  это
придется умереть! И не  так  умереть,  как  умер  Сократ,  среди  рыдающих
учеников, не так, как кончал с собой римский вельможа в загородной  вилле,
то открывая, то вновь перевязывая жилы, - а просто нагой и наглой смертью.
А вы понимаете, что такое крестная смерть? - спросил  отец  Андрей,  вдруг
останавливаясь. -  "Masmera  min  hazluv"  -  длинные  гвозди  креста,  а?
Понимаете?
   - Что, очень больно? - как-то  даже  всхлипнула  Марья  Григорьевна,  и
Корнилов почувствовал, что она прильнула к отцу  Андрею,  а  тот,  сминая,
нарочито больно, придавил ее к себе.
   - Ну зачем вы это завели? - спросил Корнилов досадливо.
   - А крестная смерть значит вот что, молодой человек, -  продолжал  отец
Андрей. - Вот легионеры с осужденными добрались до места. Кресты  там  уже
торчат. "Остановись!" С осужденных срывают одежду. Их  напоили  по  дороге
каким-то дурманом, и они как сонные мухи, их все время клонит в  дрему  от
усталости. На осужденных накидывают веревки, поднимают и усаживают  верхом
на  острый  брус,  что  торчит  посередине   столба.   Притягивают   руки,
расправляют ладони. Прикручивают. Прикалывают. Работают вверху и внизу. На
коленях  и  лестницах.  Кресты  низкие.  Высокие  полагаются  для  знатных
преступников. Вокруг толпа  -  зеваки,  завсегдатаи  экзекуций  и  казней,
родственницы. Глашатаи. Все это ржет, зубоскалит, шумит,  кричит.  Женщины
по-восточному ревут, рвут лицо ногтями. Солдаты орут на осужденных. Кто-то
из приколачивающих резанул  смертника  по  глазам  -  держи  руки  прямее.
Нелегко  ведь  приколотить  живого  человека,  поневоле  заорешь.  Наконец
прибили. Самое интересное прошло. Толпа тает. Остаются  только  кресты  да
солдаты.  И  там  и  тут  ждут  смерти.  А  она  здесь  гостья  капризная,
привередливая. Ее  долго  приходится  ждать.  Душа,  как  говорит  Сенека,
выдавливается по капле. Кровью на кресте не истечешь  -  раны-то  ведь  не
открытые.  Тело  растянуто  неестественно  -  любое   движение   причиняет
нестерпимую боль, - ведь осужденный изодран бичами. Часа  через  два  раны
воспаляются, и человек будет гореть как в огне. Кровь  напрягает  пульс  и
приливает к голове - начинаются страшные головокружения.  Сердце  работает
неправильно - человек исходит от предсмертной тоски и страха.  Он  бредит,
бормочет, мечется головой по перекладине. Гвозди под тяжестью  тела  давно
бы порвали руки, если бы - ах, догадливые палачи! - посередине не было  бы
вот этого бруса, осужденный полусидит, полувисит. Сознание то  появляется,
то пропадает, то вспыхивает, то гаснет. Смерть разливается от  конечностей
к центру - по нервам, по артериям, по мускулам. А над землей - день - ночь
- утро. День, вечер, ночь, утро - одна смена приходит,  другая  уходит,  и
так иногда десять суток. Служат здесь вольготно, солдаты режутся в  кости,
пьют, жгут костры  -  ночи-то  ледяные.  К  ним  приходят  женщины.  Сидят
обнявшись, пьют, горланят песни. Картина.
   - Да, картина, - сказал Корнилов неодобрительно, - и вы, видать, мастер
на такие вот картины.
   - Христу повезло. Он умер до заката.  Страдал,  однако,  он  очень.  Он
изверился во всем, метался и бредил: "Боже мой,  Боже  мой,  для  чего  ты
оставил меня?" И еще: "Пить". Тогда кто-то из стоявших  обмакнул  губку  в
глиняный горшок, надел ее на стебель степной  травы,  обтер  ему  губы.  В
горшке была, очевидно, обыкновенная римская поска - смесь воды,  уксуса  и
яиц: ее в походах солдаты пили. Тогда, вероятно, сознания у  него  уже  не
было. Один из воинов проткнул ему грудь копьем. Потекла кровь и вода - это
была лимфа из предсердия. Так бывает при разрыве сердца, а в особенности в
зной  при  солнечном  ударе.  Вот  так  умер  Христос.  Или,  вернее,  так
народилось христианство.
   Он остановился, вобрал в себя полной грудью воздух и сказал:
   - То есть так произошло  искупление,  друзья  мои.  Человек  был  снова
восстановлен в своих правах.
   - Чтоб наш любимый вождь через  две  тысячи  лет  мог  сказать:  "Самое
дорогое, что есть на свете, - это человек", - ответил Корнилов.
   - Ах, как он неосмотрительно сказал это, - покачал головой отец Андрей.
- Ах, как неосмотрительно. И не ко времени!
   Что они потом  говорили  и  где  были,  Корнилов  помнит  очень  плохо.
Кажется, вдвоем они провожали  Марью  Григорьевну.  Кажется,  потом  Марья
Григорьевна проводила их. Затем как  будто  бы  они  шли  вдвоем  с  отцом
Андреем и тот ему  о  чем-то  толковал.  Отрезвление  наступило  внезапно.
Впереди вдруг вспыхнул прямой зеленый луч фонарика, ослепил его и  осветил
высокую, тонкую женскую фигуру на тропинке. Голос из этого луча позвал:
   - Владимир Михайлович...
   - Даша! - крикнул он, бросаясь вперед, и сразу же  стало  опять  темно.
Пропал ли отец Андрей сейчас же или все время был с ними третьим, но стоял
в темноте - от так и не помнит и потом тоже выяснил не с полной точностью.
Во всяком случае, голоса он больше не подал.
   - Дядю сегодня увезли, - сказала Даша из темноты.
   - Что? Как? - крикнул Корнилов и стиснул ее руку.
   С этой минуты все, что он говорил ей и  слышал  от  нее,  он  помнит  в
каких-то отрывках, словно в скачущем луче фонарика. То свет,  то  темнота.
Он хорошо помнит, что она сказала:
   - Достучался  один  военный.  Очень  вежливый.  Поздоровался.  Попросил
поехать с ним на час. Сказал, что потом доставит обратно. Я ждала,  ждала,
потом пошла к вам.
   - Я ничего не знал, - быстро ответил он зачем-то, а  потом  добавил:  -
Это, наверно, по поводу Зыбина. Ведь его тоже...
   Она вцепилась ему в руку.
   - Как?
   - Да вот так, - ответил он.
   Потом они стояли, молчали, подавленные всем этим, и вдруг он  обнял  ее
за плечи и сказал:
   - Ничего, ничего, все образуется! - И в эту  минуту  ему  действительно
стало казаться, что все образуется. Что все так неважно, что  об  этом  не
стоит и думать. Потом Даша вдруг заплакала. Просто уткнулась ему в грудь и
заплакала тихо, горько, как маленькая. А  он  гладил  ее  по  волосам  как
сильный, старший и повторял: "Ничего, ничего".
   И спросил:
   - А бумажку-какую-нибудь он показывал?
   Оказалось, нет, не показывал. Просто военный  сказал:  "Я  вас  попрошу
только на час, а потом сам вас довезу до дома..." И дядя как-то  незаметно
вздохнул и ответил: "Ну что ж, едемте!" И поглядел  на  нее,  будто  хотел
что-то сказать, но так ничего и не сказал. Просто снял  пиджак,  оделся  и
вышел за военным. А на дороге, под горой, стояла, светила лиловыми  фарами
машина, и за рулем сидел шофер. Вот так все и случилось.
   - Да, - сказал. Корнилов, - да, это уже случилось. Ну что  ж,  пойдемте
ко мне.
   И опять он был совершенно спокоен.
   Когда они вошли, он повернул выключатель. Зажегся свет.
   - Вы смотрите, починили-таки электростанцию! - удивился он, и, хотя это
было совершеннейшим пустяком, он почему-то очень  обрадовался.  Подошел  к
столу, отодвинул стул  и  сказал  Даше  просто  и  обыденно:  -  Садитесь,
пожалуйста! Не убрано у меня, конечно, и грязюка страшенная, но...
   - Ничего, ничего! - ответила она так же обыденно, по-школьному  и,  вот
странность, - улыбнулась!
   И он тоже улыбнулся.
   Отчаянность и бесшабашность, как крепкое вино, били ему в голову.
   - Ничего, как увезли, так и привезут, - сказал он бодро и твердо. - Вот
что с нами-то будет...
   Она воскликнула:
   - С вами?!
   - С нами, - кивнул он головой, - со мной, с Зыбиным.
   - А его не... - Она сидела выпрямившись и смотрела на него  блес