вду, и ничего тебе  не  будет,
понимаешь: правду! Правду, и все! - И он настойчиво и  еще  несколько  раз
повторил это слово.
   - Понимаю, - вздохнул Корнилов. - Всю правду,  только  правду,  ничего,
кроме правды, не отходя ни на шаг от правды. Ничего, кроме правды, они  от
меня и не вышибут сейчас, Иван Семенович. Как бы они там ни  орали,  и  ни
стучали, и ни сучили кулаками.
   - Ты это что? - несколько ошалел Потапов. - Ты того... Нет, ты чего  не
требуется, того не буровь! Как же это так - орать и стучать? Никто там  на
тебя орать не может. Это же  наши  советские  органы.  Ну,  конечно,  если
скривишь правду...
   - Нет, кривить я больше не согласен! - усмехнулся Корнилов.  -  Хватит.
Покривил раз!
   - Это когда же? - испугался Потапов.
   - Не пугайся: давно. То есть не так  уж  давно,  но  до  Алма-Аты  еще.
Теперь все.
   Он сидел перед Потаповым  тихий  и  решительный.  Он  действительно  не
боялся. Просто нечем его уже было запугать.
   - Ты знаешь, сколько я тогда наплел на себя? - усмехнулся он. - Страшно
вспомнить даже! Да все, что он мне подсунул, то я  и  подмахнул.  Говорит:
"Вот  что"  на  тебя  товарищи  показывают:  слушай,  зачитаю".  И  зачел,
прохвост! Все нераскрытые паскудства,  что  накопились  за  лето  в  нашем
районе, он все их на меня списал. Где какой пьяный ни начудил, все  это  я
сделал. И все не просто, а с целью агитации. И  флаг  я  сдернул,  и  рога
какому-то там пририсовал, и витрину ударников разбил, все я, я,  я!  А  он
сочувствует: "Ну, теперь видишь, что на тебя твои лучшие дружки  показали.
Ведь они с головой зарыли тебя, гады. Так  слушай  моего  доброго  совета,
дурья твоя голова: разоружайся! Вставай  на  колени,  пока  не  поздно,  и
кайся. Пиши: Виноват во всем, но все осознал и клянусь, что  больше  этого
не повторится. Тогда  еще  свободу  увидишь.  Советская  власть  не  таких
прощала. А нет - так нет, от девяти грамм свинца республика  не  обеднеет.
Если враг не сдается, то его  уничтожают,  знаешь,  чьи  это  слова?"  Вот
больше от этих слов я и подписал все.
   - И ты ничего этого?.. - спросил недоуменно Потапов.
   - Господи! Да я близко в тех местах не был. Меня летом вообще в  Москве
не было.
   - Но как же так ты все-таки поверил? Дружков своих ты знал...
   - А как же я мог не поверить? - засмеялся Корнилов. - Никак я не мог не
поверить. Ведь он же следователь, а я арестант,  преступник.  Так  как  же
следователь может врать арестанту? Это арестант врет  следователю,  а  тот
его ловит, уличает, к стенке прижимает. Вот как я думал. А если все станет
кверх ногами, тогда  что  будет?  Тогда  и  от  государства-то  ничего  не
останется! И как следователь может так бандитствовать  у  всех  на  глазах
днем, при прокуроре, при  машинистках,  при  товарищах?  Они  же  заходят,
уходят, все видят, все слышат. Нет, нет, никак это мне в голову прийти  не
могло. Я так и думал действительно:  меня  оклеветали,  и  я  пропал.  Вот
единственный добрый человек - следователь. Надо его слушать. А что  он  на
меня кричит, это же понятно: и он мне тоже не верит, слишком уж все против
меня. - Он вздохнул. - Беда моя в том, Иван Семенович, что у меня отец был
юристом и после него осталось два шкафа книг о праве, а я их,  дурак,  все
перечитал. Но ничего! На этого прохвоста я не в обиде! Научил он  меня  на
всю жизнь. Спасибо ему.
   - Да, - сказал Потапов задумчиво. - Да! Научил! А вот это:  "Если  враг
не сдается..." Это Максим Горький сказал?
   - Горький!
   - Острые слова! Когда Агафья, жена Петра, ходила к следователю,  он  их
первым делом высказал. И в школе Дашутку тоже  на  комсомольском  собрании
этими словами уличали. Да, да. Горький! Ну, значит, знал, что говорит, а?
   - Знал, конечно.
   - Да! Да! Знал! - Потапов еще посидел, подумал и вдруг быстро встал.
   - Постой, там ровно кто ходит. - И вышел на улицу.  -  Это  ты  тут?  -
услышал Корнилов его голос. - Ты что тут? А вот я тебе дам курятник! Я дам
тебе несушек, посмотрю! А ну, спать!
   Он  еще  походил,  запер  ворота,  потоптался  в  сенях,   вернулся   и
неторопливо, солидно сел к столу. Вынул трубку, выбил о  ладонь,  набил  и
закурил.
   - Так выходит, что ты и сам запутался, и следователя своего запутал,  -
сказал он строго и твердо, тоном человека, которому  наконец-то  открылась
истина. - За это, конечно, тебя следовало наказать по всей  строгости,  ты
свое и получил, но сейчас у нас не враг народа Ягода, а сталинский  нарком
Николай Иванович Ежов, он безвинного в обиду никогда не даст. Так  что  ты
это брось!
   - Да я уж бросил, - вздохнул Корнилов и встал.  -  Ну,  я  пошел,  Иван
Семенович. Мне завтра рано вставать. Спасибо за угощение.
   Потапов неуверенно посмотрел на него.
   - Постой-ка, - сказал он хмуро. - Ну-ка сядь, сядь.  Вот  Дашка  к  вам
бегала, а у вас  там  кого-кого  только  не  перебывало.  Ты  язык  широко
распустил, а у нее и  вовсе  ветер  в  голове.  Недаром  ее  на  комсомоле
прорабатывали. Вот дядю Петю поминает, а что мы про него знали? Приехали и
взяли, а за что про что - кто ж нам объяснит, правда?
   - Правда, святая правда, Иван Семенович, - подтвердил Корнилов. -  Нет,
Даша ничего у нас никогда не говорила. Это и я скажу,  и  все  подтвердят.
Ну, пока.
   И уже за воротами Потапов догнал его снова.
   - Тебя директор твой будет спрашивать, - сказал он, подходя, -  так  ты
вот что, ты до времени до поры эти наши тары-бары сегодняшние...
   - Ясно, - ответил Корнилов, - понял.
   - Да и вообще ты сейчас поосторожнее насчет языка...
   - И это тоже понял, раз мы с тобой об этом чуть не час проговорили, то,
значит, уже  оба  кандидаты  -  вон  туда!  Если  только,  конечно,  -  он
усмехнулся, - один из нас, кто пошустрее, не догадается сбежать до шоссе и
остановить попутку в город.
   - Все шуткуешь? - невесело усмехнулся Потапов и вздохнул.
   - Шуткую, Иван  Семенович.  Шуткую,  дорогой.  Незачем  уже  и  бежать.
Поздно!


   Вернувшись, он снова попробовал читать, но  только  пробежал  несколько
строк и отбросил журнал. Повесть только  раздражала,  и  все.  Он  лег  на
раскладушку, накинул одеяло и закрыл глаза. "Мне бы ваши заботы, - подумал
он зло, - показали бы вам тут Карибское море и пиратов. Вот то, что выпить
нечего, это жаль, конечно.  А  впрочем,  почему  нечего?  Сколько  сейчас?
Двенадцать. У Волчихи самый разгар". Он  прикрутил  лампу  и  вышел.  Ночь
выдалась лунная и ясная. Все вокруг стрекотало и звенело. Каждая  тварь  в
эту ночь работала на каких-то своих особых волнах. Почти около самого  его
лица как мягкая тряпка пронеслась летучая мышь. Он проходил  мимо  старого
дуба, а там постоянно пищало целое гнездо этой замшевой  нечисти.  Большое
окно под красной занавеской у Волчихи светилось. Он  условно  стукнул  три
раза и вошел. Хозяйка сидела за столом и шила. Он сказал ей  "здравствуйте
пожалуйста" и перекрестился на правый передний  угол.  В  этой  избе  и  в
десятке подобных же это всегда действовало  безотказно.  На  столе  стояла
бутылка, тщательно обернутая в газету.
   - Это, случайно, не для меня? - спросил Корнилов.
   Хозяйка подняла голову от шитья и улыбнулась. Была она в сарафане  и  с
голыми плечами и выглядела совсем-совсем молодой (ей недавно стукнуло 29).
Эдакая крепкая черноволосая украинка.
   - И для  вас  всегда  найдется,  -  сказала  она  дружелюбно  и  звонко
перекусила нитку, - а это вон для Андрея Эрнестовича. - И кивнула  головой
на угол.
   Корнилов обернулся. У стены на лавке, там, где около  ведер,  прикрытых
фанерками, испокон веков стояли два позеленевших самовара,  сидел  старик.
Высокий, худощавый, жилистый, с аккуратной бородкой клинышком. На  носу  у
него были золотые очки, а на плечах одеяло.
   - Ой, извините, отец Андрей, - учтиво всполошился Корнилов. - Я вас  не
заметил. Здравствуйте!
   - Здравствуйте, - ответил отец Андрей и поднял на Корнилова  голубые  с
льдинкой глаза.
   Отец Андрей работал в музее инвентаризатором. Но до сих  пор  Корнилову
говорить с ним не приходилось. Месяца за два  до  этого  директор  задумал
учесть музейные коллекции. Дело это было  нелегким:  неразбериха  в  музее
царила страшная. Экспонаты откладывались, как  осадочные  породы,  слоями,
эдакими историческими периодами.
   Первый - самый спокойный, тихий слой.
   Семиреченская губернская выставка 1907 года.
   Фотографии земства, старые планы города Верного, XVIII век, договоры  с
ордами, написанные арабской вязью, с белыми, черными и  красными  печатями
на шнурочках, муляжи плодов и овощей.
   Второй слой.
   Губернский музей 1913 года.
   Сапоги местного  завода,  открытки  Всемирного  почтового  союза,  "ул.
Торговая в городе Верном", образцы полезных ископаемых, набор  пробирок  с
нефтью.
   Третий слой.
   Музей Оренбургского края.
   Вот это уже сама революция: перемешанный, разнородный, взрывчатый  слой
- окна РОСТА  "Долой  Врангеля",  штыки,  ярчайшие  плакаты  с  драконами,
объявления, похожие на афиши, - красная, зеленая, синяя бумага,  а  внизу,
вместо фамилии премьера, игривым кудрявым шрифтом -  "Расстрел".  Газетные
подшивки. И тут же золоченая  лупящаяся  мебель  с  лебедиными  поручнями,
коллекция вееров, золотой фарфор, чучело медведя  с  блюдом  для  визитных
карточек в лапах.
   Четвертый слой.
   В нем сам черт ногу сломит - где что, что к чему, что зачем, - никто не
разберет. Стоит, например, на чердаке забитый досками ящик, и что в нем  -
одному аллаху ведомо: не то жуки, не то  иконы.  На  хорах  в  одном  углу
окаменелости, в другом - старое железо, и опять-таки - что это за  железо,
что за окаменелости, откуда они, никто  не  знает.  Но  это  слой  мирный,
относящийся к двадцатым и тридцатым годам. Он оседал незаметно -  ящиками,
посылками, актами передач. Вот - четыре слоя, и пойди разберись в  них  во
всех. Тогда директор - человек решительный, острый  и  быстрый  -  задумал
навести  порядок  по-военному  -   одним   махом.   Он   запросил   особые
ассигнования, нанял десять работников-инвентаризаторов,  прикрепил  к  ним
Зыбина для консультации и фотографа для документации и заставил их  писать
карточки.
   Так появились в соборе очень удивительные люди: инвентаризаторы.
   В первые дни на них ходили смотреть все отделы. Самому молодому из  них
недавно стукнуло шестьдесят, и он  неделю  назад  отрекся  от  сана  через
газету. К этому  сословию,  презираемому  и  осмеянному  всеми  агатами  и
стенгазами, директор, старый  профессиональный  безбожник,  таил  какую-то
особую слабость. Общался он с батюшками уважительно, кротко, с  постоянной
благожелательностью и из всех выделял вот этого отца Андрея, того  самого,
что сейчас  сидел  в  одеяле.  "Вы  с  ним,  ребята,  обязательно  поближе
познакомьтесь, - советовал он Корнилову и Зыбину. - Вы больше такого  попа
уж никогда не увидите. Академик! Умница! Таких попов наши агитбригады  вам
никогда не покажут! Где им!"
   - А как вас сюда, отец Андрей, занесло? - спросил  Корнилов  неловко  и
покосился на его плечи.
   - Вы про то, что я в этой хламиде-то сижу? - засмеялся отец  Андрей.  -
Так вот видите, конфузия вышла какая. В темноте задел за  сук,  чуть  весь
рукав не сорвал. Спасибо Марье Григорьевне, добрая душа, видите, пришла на
помощь.
   - Я вам и все пуговицы укреплю, - сказала Волчиха, - а то они  тоже  на
одной живульке держатся.
   - Премного буду обязан, - слегка  поклонился  отец  Андрей.  -  Я  тут,
товарищ Корнилов,  у  дочки  живу.  Вроде  как  на  дачке.  Она  агрономом
работает. А сегодня директор послал меня с запиской к бригадиру  Потапову.
Акт какой-то он должен прислать, а мне надлежало помочь его составить.  Да
вот беда, что-то целый день  хожу  по  колхозу  и  не  могу  поймать.  Кто
говорит, что здесь он,  кто  говорит,  уехал.  Вы  ведь  на  его  участке,
кажется, работаете? Не видели?
   - А домой к нему вы не заходили? - спросил Корнилов не отвечая.
   Отец Андрей поморщился.
   - Подходил я под вечер. Да, признаться, не решился зайти.
   - А что...
   - Гости там были.
   "Значит, мог слышать и наш разговор", - подумал Корнилов и спросил:
   - А Георгия Николаевича вы нигде не встречали?
   - Нет. А что?
   - Да куда он делся - не пойму... Поехал в город вчера, обещал сегодня к
полудню вернуться, и нет его. Правда, приехала к нему тут одна особа...  -
Про особу вырвалось у Корнилова как-то само собой и  противно,  игриво,  с
ухмылочкой, он чуть не поперхнулся от неожиданности.
   - Да уж пора, пора ему, - сказал отец Андрей. - В его-то  годы  у  меня
уже была большая семья - трое душ. Правда, тут - канон. Тогда  духовенство
женилось рано.
   - До принятия сана, - подсказал зачем-то Корнилов.
   -  Совершенно  верно.  До  посвящения.  Значит,  знаете.  Ну  а  теперь
времена-то, конечно, не те.
   - Да, времена не те, не те, - тупо согласился Корнилов.
   Хозяйка положила шитье на стол, вышла в сени и сейчас  же  вернулась  с
бутылкой водки.
   - Деньги сейчас платить будете? - спросила она,  беря  снова  френч,  и
осматривая обшлага.
   - Зайду завтра расплачусь. За все, - ответил Корнилов.
   - Только тогда не утром. Утром я в город поеду, -  сказала  хозяйка.  -
Что-то плохо, отец Андрей, дочка о вас  заботится.  Вон  все  пуговицы  на
одной нитке.
   - Дочка у меня замечательная, Марья Григорьевна,  -  с  тихим  чувством
сказал отец Андрей, - работящая. С пятнадцати лет на семью зарабатывала, я
уже и тогда  был  не  кормилец.  И  муж  у  нее  великолепный.  Спокойный,
выдержанный, вдумчивый. Читает много.  Сейчас  он  зимовщиком  на  острове
Врангеля, так целую библиотеку с собой захватил. Вот ждем, в  этом  месяце
должен в отпуск приехать.
   - Вот вы уж с ним тогда... - сказал Корнилов,  мутно  улыбаясь  (словно
какой-то бес все дергал и дергал его за язык).
   Отец Андрей улыбнулся тоже.
   - Да уж без этого не обойдется. Но у него душа меру  знает.  Как  выпил
свое - так все! А дочка, та даже пиво в рот не берет. Юность не та  у  нее
была. Не приучена.
   - А вы?
   - А я грешный человек - на Севере приучился. Я там в  открытое  море  с
рыбаками выходил - так там без этого никак нельзя. Замерзнешь, промокнешь,
застынешь - тогда спирт первое дело. И растереться и вовнутрь.
   - А в молодости так и совсем не пили? - посомневался Корнилов.
   - Водку-то? Помилуй Бог, никогда! - очень серьезно покачал головой отец
Андрей. - Теплоту, что оставалось, верно, допивал из чаши. Теплота  -  это
по-нашему, поповскому, церковное вино, кагор, которым причащают. Так  вот,
что в чаше оставалось, то допивал, а так - боже  избави!  А  сейчас  после
Севера грешу, ох как грешу!  Достать  тут  негде  -  так  вот  я  к  Марье
Григорьевне и повадился. Спасибо, добрая душа, не гонит.
   - А что, я не человек, что ли? - спросила хозяйка серьезно. - Я хорошим
людям всегда рада. Только от вас, отец Андрей, да и услышишь что  стоящее.
От вас да вот их товарища. Тот тоже ко мне заходит.
   "Ах, вот куда Зыбин нырял, -  подумал  Корнилов.  -  Однако  надо  идти
выспаться. Директор завтра вызовет обязательно. Он меня терпеть не  может.
Ну что ж? Скажу - ничего не  знаю,  ничего  не  слышал,  днем  работал,  а
вечером пил с отцом Андреем".
   - Хозяюшка, - сказал он, - а что, если мы с отцом Андреем вот  здесь  у
вас по стопешнику и опрокинем, а?
   - Я уж сказала, хорошим людям всегда рада, - опять-таки очень  серьезно
ответила Волчиха, - я сейчас соленых огурчиков из кадки принесу. Вот  ваша
одежда, отец Андрей, - она подошла к шкафу, вынула стопки, тарелку. Стопки
поставила на стол, а с тарелкой вышла в сени.  Отец  Андрей  надел  френч,
подошел к зеркалу и одернулся.
   И оказался стройным, аккуратным, почти по-военному подтянутым стариком.
Он посмотрел на Корнилова и подмигнул ему. И вдруг с Корниловым  произошло
что-то совершенно непонятное. На мгновение все ему показалось смутным, как
сон. Он даже вздрогнул. "Боже мой, - подумал он, -  ведь  все  как  в  той
повести. Правда и неправда. И есть и нет. Да что это со мной?  И  зачем  я
тут? В такой момент? С попом? С шинкаркой этой? Или  я  уже  действительно
тронулся?"
   Ему даже подумалось, что все - стол, две бутылки, одна в газете, другая
так, мордастая баба-шинкарка, поп во френче, - все это сейчас вздрогнет  и
расслоится, как колода карт. Такое у него бывало в бреду, когда  он  болел
малярией. И вместе с тем, как это  бывало  у  него  иногда  перед  хорошей
встряской,  выпивкой   или   баней,   он   почувствовал   подъем,   легкое
головокружение, состояние обморочного полета. И еще порыв  какого-то  чуть
не горячечного вдохновения. Он встал и подошел к зеркалу.  Нет,  все  было
как всегда, и он был таким, как всегда,  серым,  будничным,  неинтересным.
Ничего на земле не изменилось. И его возьмут, и тоже ничего не  изменится.
По-прежнему этот поп будет жить с шинкаркой и трескать ее водку.
   Он откупорил бутылку и налил себе и попу по стопке.
   - Ну, батюшка, - сказал он грубовато, - за все хорошее и плохое. Ура!
   - За плавающих, путешествующих и пребывающих в темницах, -  серьезно  и
плавно, совсем по-церковному, не то произнес, не то пропел отец Андрей.  -
Марья Григорьевна, берите-ка стопку! При таком  тосте  сейчас  все  должны
пить.


   Потом заговорили о жизни. Все трое были уверены, что никому из них  она
не удалась, но каждый относился к этому по-разному: Корнилов  раздраженно.
Волчиха безропотно, а отцу Андрею такая жизнь так даже и нравилась.
   - Да, рассказывайте, рассказывайте байки, - грубо усмехнулся  Корнилов.
- Так мы вам и поверили. У меня нянька была, - повернулся он к Волчихе,  -
вот ее спросишь: "Нянь, а ты пирожные любишь?" "Нет, -  отвечает,  -  няня
только черные сухари любит".
   - А ведь, - отец Андрей улыбнулся, - она правильно отвечала  -  я  тоже
черные сухари люблю больше, чем пирожные. Эх, товарищ дорогой, или как вас
там назвать,  ведь  вы  еще  не  знаете,  что  такое  черный  хлеб,  самая
горбушечка - ведь вкуснее ее  ничего  на  свете  нет.  Этому  вас  еще  не
научили.
   - А вас давно этому научили? - прищурился Корнилов.
   - Меня давненько, спаси их Господи. И по совести скажу: хорошо сделали,
что научили, спасибо им. Вот брожу по земле, встречаюсь со всякими людьми,
зарабатываю  этот  самый  черный  хлеба  кус  горбом,  тяжко  зарабатываю,
воистину в поте лица своего! - эту работу  у  вас  я  как  по  лотерейному
билету получил, через месяц ей конец - и радуюсь! И от всей души  радуюсь!
Хорошо жить на свете! Очень хорошо! Умно установлено  то,  что  у  каждого
радость точно выкроена по его мерке. Ее ни украсть, ни присвоить:  другому
она просто не подходит.
   - А когда, отец, вы губернаторским духовником были, вы тоже думали так?
   - Нет, тогда не так. Но тогда я еще не знал вкус черного хлеба.
   - А чувствовали себя как? Хуже?
   - Хуже не хуже, а, как бы сказать, обреченнее. По-поповски. Ни горя, ни
радости. Течет себе река и течет. И  все  по  порядку.  Родничок,  верхнее
течение, нижнее течение - и конец: влилась в море и канула.
   - Обедни каждодневно служили, наверно?
   - Иногда и другим поручал, грешен.
   - Грехи прощали?
   - Прощал. Много что прощал. Да все прощал!  И  грабеж,  и  убийство,  и
растление, и то, что мой духовный сын по толпе велел стрелять, - все,  все
прощал: "Иди и больше не  греши".  -  Он  поднял  на  Корнилова  спокойные
серьезные  глаза.  -  А  это  хорошо,  что  вы  сейчас  иронизируете.  Это
действительно и смеха и поруганья достойно.
   - Как же так, батюшка? - удивилась Волчиха.  Она  уже  успела  украдкой
незаметно поплакать над долей (просто два раза дотронулась до глаз - сняла
слезы) и теперь сидела похожая на снегиря-пуховичка  -  тихая,  печальная,
пригожая.
   - А вот так, дорогая, - ответил отец Андрей ласково, - что  не  смел  я
никого прощать. Откуда я взялся такой хороший  да  добрый,  чтоб  прощать?
Как, скажи, простить  разбойника  за  убийство  ребенка?  Что  это,  моего
ребенка убили?