?  Да?  А-а?"  Там  ведь  все
понимается по одному звуку. Трубку положит, начнет мне шарики  вкручивать,
щупает, какое у меня настроение, то есть что ей сегодня можно, что нельзя.
Вот представил я себе все это и такую муть в душе почувствовал,  что  даже
застонал. Ну нет, думаю, конец! Бери свои цацки и иди от меня  к  чертовой
матери. Не могу больше! Так сижу, мычу, а она через  стол  дотронулась  до
моей руки и спрашивает: "Вы что-то сейчас неприятное вспомнили,  про  дом,
наверно?" Ну как вот она сумела понять, как? А?
   - Эх, брат, брат, - повторил Яков и слегка поворошил ему волосы. -  Эх,
брательник ты мой знаменитый! Ну что, плохо  тебе  живется?  Свободы  тебе
мало? Так если уж так дома невтерпеж, что?  Разве  не  можешь  на  стороне
завести? Квартиру ей снять? Денег нет? Давай я подброшу, если  ты  уж  так
обеднел! Смотри - накаркаешь! Судьба, она такая!  Ее  рассердишь  -  будет
худо! Я с некоторых пор в это очень верю!
   Брат ничего не ответил, только тихо снял его руку и молча крепко  пожал
ее.
   - Да я ведь сам понимаю, что глупость, - сказал он угрюмо.  -  Да,  да!
Видно, не часто мне в жизни бывало хорошо! Это  верно!  -  Он  замолчал  и
молчал так долго, что Яков спросил:
   - Ну а дальше-то что?
   - А дальше вот что. Пришел домой часа в два ночи и долго,  что-то  дней
десять, не видел ее. Куда-то она уезжала. А приехала  -  сразу  позвонила:
"Знаете, я уж по вас соскучилась". И  опять  мы  все  втроем  шатались  по
берегу. А потом купались в море, оно знаешь какое вечером?  Оно  ласковое,
парное, по нему от весел, от рук голубые светлячки бегают. Ты вот на  море
ни разу почему-то не был, а зря, зря - его твои горы никак не заменят! Там
и дышится, и думается, и чувствуется совсем иначе.
   - То-то ты там...
   - Да, да, может быть, и от этого!  От  моря,  может,  это  отчасти!  Но
сколько раз я на море бывал, а ничего  похожего  не  испытывал.  Не  знаю,
брат, ничего тут не знаю и не  понимаю.  Так  вот  купались  мы,  на  луну
смотрели в морской бинокль, а уж под утро пристали к какой-то студенческой
компании - и пошло! На гору с ними  лазили,  хворост  собирали,  я  костер
разжигал, мне за это хлопали! Затем водку и вино откуда-то принесли.  Была
пара стаканов, так женщины из них пили, а мы по кругу из консервной банки.
Хорошо! - Он покрутил головой и засмеялся. -  Потом  какую-то  невероятную
"моржу" они затянули, а  я  подпевал.  И  тут  вот  что  случилось.  Стало
прохладно, и этот ферт снял пиджак и ей на плечи набросил, а она  его  под
руку взяла. Тут одна студентка  меня  спрашивает:  "Это  его  жена?  Какая
красивая!" И тут меня что-то ровно толкнуло. "Нет, - отвечаю,  -  это  моя
жена такая красивая". И так спокойно, даже строго ей сказал, как  будто  в
самом деле это так и что за глупые вопросы.  И  сразу  в  меня  как  будто
вступило: "Ну и правильно! Жена!  Встретил,  так  не  отпускай!  Это  твое
счастье на тебя набрело, дурак! А она пойдет, ты ей понравился,  а  больше
ей и не надо". Нет, ты чувствуешь этот ужас? Так чего же  я,  дурак,  олух
царя небесного, тогда ищу? И чего я в ней нашел? Если ей ничего  не  надо?
Бред же? Вот как ты правильно сказал - пьяный бред  с  перепоя.  А  вот  в
таком бреду люди и творят черт знает что.
   - Стой, - нахмурился Яков, - а что ж такое они  творят?  Убивают?  Сами
стреляются? Или по пьяному делу расписываются черт знает с какой? Ну  что,
что? Ты уж говори до конца! Я же понять хочу.
   - Да нет, - поморщился Роман, - ты опять все не про то, как бы тебе эти
объяснить, чтоб ты понял. - Он задумался.
   - Да сначала ты себе объясни, а там и я пойму как-нибудь, -  усмехнулся
Яков.
   - Да, это верно, - погладил себя по  волосам  Роман  и  вздохнул.  -  В
том-то, конечно, и беда, что я и сам-то себе никак не... Но тут, вероятно,
надо, как говорит мой шеф, судить по аналогии. - Он подумал. - Вот когда я
вернулся оттуда, мне передали дело каких-то федосеевцев, есть такая  секта
на Кавказе. Так вот что случилось там. В субботу они, преподобные, оделись
в белые рубахи до колен, с рукавами вот такой длинноты, вот такой  широты,
вышли в колхозное поле,  запели  что-то  свое  дикое,  улеглись  навзничь,
рукава раскинули, а у каждого в кулаке по горящей свечке.  Лежат,  поют  и
ждут. Вот-вот слетят  к  ним  ангелы  и,  значит,  заберут  их  в  царство
небесное. Ну, понятно, народ сбежался, стоят,  смотрят:  они  лежат,  поют
свое загробное, свечи горят, бабы воют. Народ на колени повалился, с одним
припадок. Жуть, конечно! Живые же трупы! И так часа три было, пока  кто-то
не догадался позвонить. Ну, тут все быстро завертелось. Через десять минут
прилетели на мотоциклах ангелы-архангелы в  красных  фуражках,  похватали,
побросали в пятитонки и на полном газу в город. А потом рядовых в  ДПЗ,  а
главарей в Москву. Я приехал, а их дело у меня уж на столе. Следователь  в
неделю со всеми  справился,  потому  что  все  ясно,  никто  ничего  и  не
отрицает. Отдали шефу. Ну, шеф полистал дело и приказал отправить  ко  мне
на  заключение,  чтоб  я,  значит,   определил   состав   преступления   и
интерпретировал это их лежание в белых рубахах по соответствующим  статьям
УК. Я же еще с 1928 года считаюсь специалистом по всяким  духовным  делам.
Помнишь  тех  расстрелянных  братьев   Шульцев?   Один   инженер,   другой
преподаватель иностранных языков. Ну вот, с тех пор все христосики идут ко
мне. Я посмотрел - дело ясное: чистая 58-10, часть вторая,  "антисоветская
агитация с использованием религиозных предрассудков, приведшая к  народным
волнениям", -  десятка  или  вышка.  Но  знаешь,  что  меня  больше  всего
поразило? Они в камере  верили,  что  чудо  было!  То  самое,  которое  не
совершилось, понимаешь? Ангелы - к ним прилетели!
   - Нет, - ответил Яков, - не понимаю, что  же  это,  галлюцинация  была?
Массовый гипноз?
   - Да какой там, к шуту, гипноз! Вот разговариваешь с ним: "Так вы же не
полетели! Вы же как легли, так и пролежали, пока вас не похватали! Ну, так
или не так?" - "Так точно! Что верно, то  верно:  похватали  и  морды  еще
начистили". - "Так какие же тогда ангелы, а?"  Молчит.  "Так,  значит,  не
было никаких ангелов?" - "Так точно, не было". - "Не  было?"  -  "Для  вас
нет". - "А для тебя?" - "А что я? Я темный мужик, вахлак, дурак, для  меня
и Бог есть, и ангелы есть, и власть есть, для меня все на свете есть". Вот
и  весь  тебе  разговор.  И  учти,  не  юродивые  -  один  кузнец,  другой
тракторист, третий шофер, коновал! Однажды они меня так довели, что  я  не
выдержал и сказал их вожаку:  "Вот  получишь  пулю,  тогда  и  будут  тебе
ангелы!" А он мне: "Так точно, гражданин начальник, вот и будут мне ангелы
и будет небесное  жито  -  все  правильно,  гражданин  начальник,  все  по
писанию: не пострадаешь - не спасешься. Как от нас это ни  прятали,  а  мы
давно это поняли".
   - Расстреляли? - спросил Яков.
   - Да в лагере уже, наверно,  расстреляли  за  саботаж,  они  ж  там  не
работают, а поют. Мы-то не стали мараться, сунули по десятке и  отправили,
ну а там уж, конечно... Пойдем, походим, а то что-то прохладно.
   И пока они ходили, по саду, все лился и лился  из  окон  второго  этажа
золотистый свет, громыхал рояль и пели две женщины.
   - Слышишь? - усмехнулся Роман. - Соловей, соловей, пташечка, канареечка
жалобно поет. Поет, поет моя канареечка, уничтожает пренебрежением.
   На секунду рояль замолчал, затем вдруг ржанул, взвизгнул  и  рассыпался
на  сотни  острых  осколков.  И  женщины  тоже  взвизгнули,  и  в  воздухе
заскакало-заплясало что-то мелкое, подпрыгивающее и подмигивающее. И рояль
тоже стал подпрыгивать с ножки на ножку.
   - Французский шансонет - это она себе такую  подружку  нашла,  -  очень
серьезно прокомментировал Роман, - дочку моего оппонента, одного  адвоката
из самых, самых главных. Третий муж уж ее, стерву,  выгоняет,  вот  она  и
упражняется, хочет четвертого заполучить. Это убиться надо, как моя  таких
вот любит! - Он вздохнул и взял Якова под руку. - Я как соображаю: Фаина к
ее папаше насчет меня ныряла, там они и познакомились. Не знаю, что уж  он
ей посоветовал. Ведь накануне той моей встречи она  собиралась  писать  на
меня в ЦК. Конечно, о бытовом разложении, на большее-то у  них  котелок-то
не варит. Причем не просто в ЦК, а Хозяину, слышишь, как  произносится?  С
большой буквы и с этаким клекотом в горле: "Хооо-зяину!  Я  твоим  друзьям
писать не буду, я Хо-ооо-зя-ину напишу. Он семьянин,  прекрасный  муж!  Он
меня сразу поймет". И смотрит на меня, как  факир  на  кобру:  а  вдруг  я
сорвусь да ляпну что-нибудь про этого-то  верного  мужа,  как  он  свою-то
жену...
   - Зачем это ей? - удивился Яков.
   - Ну вот, зачем? Тогда, по ее бабьему рассуждению, я сразу буду  у  нее
за пазухой, под самыми ее сиськами! Говорю же - безмозглая! - Он встал  со
скамейки. - Идем ужинать! А то и коньяка-то не  попробуем!  Фаина-то  пьет
мало, а адвокатская дочка хлещет как лошадь!


   Он уж засыпал, когда к нему пришел Роман.
   - Те, тес, - пригрозил он ему пальцем, - тихо! - В  руках  у  него  был
поднос, а на подносе бутылка коньяка и две стопки.  -  Из  моих  подкожных
запасов, тихо! Она за стеной! По идее, я сейчас сижу в кабинете и работаю,
и спать там же лягу на диване. Ну-ка, на грядущий, чтоб сны были легкие.
   - А не перебор это? - посомневался Яков. - И закуски нет!
   - Да ты что, адвокатская дочка? Трюфеля  любишь?  Какая  тебе  закуска?
Хотя, постой, постой, кажется, у меня... ага, есть! - Он выгреб из кармана
горсть конфет. - Заключенных угощаю, когда в перерыве пьем чай. Да  смотри
какие - "Мишка на Севере". Бери!  Ну,  за  все  хорошее!  -  Они  тихонько
чокнулись, и Яков закусил конфетой.
   - Богато живете, - сказал он.
   - Ну а ты что думал! Москва! - усмехнулся Роман. - А во Франции и  того
чище, там перед гильотиной ромом угощают, мы еще до этого не дошли.
   - А может, Зиновьева и Каменева тоже...
   - Не знаю, не присутствовал, - слегка поморщился Роман, -  я  от  этого
отказался раз навсегда. Нервы слабые. Ну что ты! Какой там ром! Слушай,  а
что, если нам вот с такой  штучкой  да  закатиться  в  Сандуны,  в  особое
номерное отделение,  там  у  меня  такой  чудесный  грузин  есть,  он  так
промассирует, что либо с ходу инфаркт схватишь, либо  десять  лет  с  плеч
сбросишь. Пойдем?
   - Там видно будет.
   - Ну и отлично! А теперь я тебе вот какую  загадку  загадаю.  Вот  как,
хорошо я живу? Просторно или нет?  Ведь  все  это,  -  он  сделал  круг  в
воздухе,  -  это  ведь  все  не  казенное,   а   кровное,   так   сказать,
благоприобретенное. Так с какого же дохода оно? В американской разведке  я
не работаю, взяток не беру,  существую  на  зарплате  плюс  премиальные  и
командировочные. Пакетов нет. Всего этого и на одну комнату не хватит, а у
меня их восемь! И своя машина! Так откуда же это, а?
   - Правительственный подарок? - спросил Яков.
   - Да что я - Папанин или академик? - рассмеялся Роман. - Нет, брат, нам
такое не подносят. Ну, я  тебе  открою.  Все  это  цена  одного  газетного
подвала в "Известиях" на четыреста строк.
   - Да неужели там так платят? - обомлел Яков. - Один подвал?
   - Да, всего один  подвал.  Только  потом  я  этот  подвал  переделал  в
рассказ, рассказ в либретто, либретто в сценарий, сценарий в драму,  драму
в радиопередачу - собрал все до кучи, слепил и смотрю - дача. Это пока что
дача, а там еще капает, капает. Правда, приходится делиться, но пока  я  в
прокуратуре второе лицо, это еще так... не очень чувствительно - берут, но
по-божески, смущаясь. Драть потом уж будут.
   - Пока ты еще!.. - воскликнул Яков.
   - Тише, - поморщился Роман, - ну-ка повторим, - он налил еще по стопке,
- на-ка еще парочку трюфелей. Когда-то я той, в  адвокатский  ее  ротик...
Она и губки вытянет! Страсть как она, стерва,  сладенькое  любит...  -  Он
проглотил какое-то ругательство. - Да, брат, думаю,  думаю.  Во-первых,  и
заработаю я в десять раз больше, а во-вторых, силы  уже  не  те.  Нервишки
зашалили. Знаешь, все чаще что-то вспоминаю Гамлета. Хорошо это  место  во
втором МХАТе у Чехова выходило: "Я бы в ореховой скорлупке чувствовал себя
царем вселенной, когда б не сны". Так вот недавно такое привиделось, что в
холодном поту вскочил.  Так  только  во  сне  можно  испугаться.  Вскочил,
смотрю: рядом жена лежит, гудит-дудит, полипы у нее, что  ли,  там?  Мощно
гудит, как ведерный самовар перед бедой, помнишь, как у нас  в  17-м  году
самовар гудел? Я помню. Моя нянька все ходила и обмирала: быть беде,  быть
беде! Вот так и моя гудит. Зажег свет: лежит на боку, рубашка задралась, а
бок крутой, сырой, лошадиный, лоснится, как у пони. Ах ты! И  такая  тоска
опять на меня навалилась. Такая смертельная, что я даже замычал в подушку.
   - А с доктором ты не советовался? - осторожно спросил Яков.
   - Нет еще, с этим я не тороплюсь. Когда все согласую, обговорю, тогда и
пойду за заключением. Ну-ка давай-ка еще по последней - и спать, спать,  а
то слышишь, там за стеной что-то загудело.
   - А сон расскажешь?
   - Расскажу потом, в другой раз, сейчас не могу,  а  то,  чего  доброго,
опять приснится.
   Однако сон свой брат рассказал тут же, минут  через  двадцать.  К  тому
времени бутылка была уже опорожнена, а сам Роман сидел  на  стуле  верхом,
держался за спинку и покачивался, а Яков смотрел на него и думал:  "Плохо,
совсем плохо! Вот что значит наша работа! Сверхсрочный  выход  на  пенсию.
Брат, видать,  уже  весь  вышел".  Но  а  сон  был-то  как  раз  как  сон.
Обыкновенный  сон  переутомившегося  следственного  работника   -   ничего
удивительного в нем не было. Брату приснилась его черноморская  чаровница.
Будто ее арестовали, и он  ее  допрашивает.  Ну  что  ж?  И  такое  иногда
случается, и никто от этого на стену не  лезет.  Опять-таки  -  такова  уж
профессия. Будто она стоит перед Романом, вперилась в него и молчит. А  он
отлично знает, что у нее или в ней таится какой-то страшный секрет, и  как
только этот секрет откроется - а для этого ей только стоит  заговорить,  -
так ему тут же и конец. И вот он сидит за столом,  смотрит  на  нее  и  не
знает, что сказать, что сделать, как зажать ей  рот.  А  она  стоит,  руки
назад, пуговицы срезаны, смотрит на него и молчит.
   - Так ты что, и срезанные пуговицы заметил? - спросил Яков.
   - Их-то всего яснее, - ответил Роман, - обратил  еще  внимание:  черные
ниточки болтаются. Так вот так я испугался,  так  испугался!  Будто  дверь
сейчас отворится, войдут и схватят меня. И от этого такая слабость,  такая
слабость! Будто вот - а-аа-а! - и упаду. И главное, сказать  я  ничего  не
могу, голоса нет, и смотреть на нее тоже не могу, вот так.
   - А у тебя было что-нибудь  подобное?  -  спросил  Яков.  -  Ну,  когда
знакомого приходилось...
   - Было, - поморщился Роман. - Даже и хуже того было.
   - И что?
   - Да ничего. Когда я в своем кабинете за столом, у меня в голове полный
порядок, я власть, государство, Закон! Ну а  как  же  мой  шеф  с  Николай
Ивановичем, своим благодетелем,  можно  сказать,  посаженым  отцом  своим,
"разумом века", недавно разговаривал в одном кабинете? А  ведь  того  тоже
без шнурков, без пуговиц привезли. Как-нибудь расскажу тебе про это.
   - И ничего? - спросил Яков.
   - Еще как ничего! На  самом  высшем  уровне  ничего!  А-аа!  Ты  хочешь
спросить, так  как  же  я  тогда  пишу,  что  людям  нужно  доверять,  что
бдительность и подозрительность ничего общего между собой не имеют, и  все
такое? Ты ведь это хочешь спросить? Так вот так и  пишу.  С  легкой  душой
пишу. И рассказы и  трагедии  об  этом  пишу.  Вот  психологическую  драму
собираюсь еще выдать на эту тему. Под Стриндберга, во всех театрах пойдет.
В сукнах! Посмотришь - наплачешься!
   - О чем же?
   - О духовном  перерождении  бывшего  вредителя  под  влиянием  гуманных
методов советского следствия. Монодрама. Хотя нет.  Участвуют  только  два
человека. В сукнах. Вот так.  И  никакого  тут  противоречия  нет.  Там  -
идеальное,  тут  -  реальное,   там   должное,   тут   существующее,   там
художественный вымысел, тут наша суровая советская действительность.  Что,
удовлетворяет тебя такая форма?
   - Вполне, - усмехнулся Яков. - Сам придумал?
   - Да нет, где же мне! Это за меня один подследственный выдумал. Ну  что
ты  так  на  меня  смотришь?  Правда,  правда!  И  все   мои   драмы   мне
подследственные пишут: сидят в одиночке и того... строчат, строчат! А я их
за это "мишками" потчую. А когда уж очень здорово  потрафят,  так  что  до
слез продерет, я им коньяк приношу. Не ром, нет, у нас его не  производят,
а три звездочки или старку. Опять не веришь?  Зря!  Сейчас  у  меня  такой
американский резидент сидит, что я его думаю сразу  за  трехтомную  эпопею
усадить - на материале капиталистических разведок. И в это не  веришь?  Эх
ты, Фома неверующий!
   Но тут вошла Фаина в японском халате с голубыми цветами  и  цаплями,  а
сзади нее показалось улыбающееся козье лицо дочки адвоката, -  засмеялась,
заужасалась, замахала на них развевающимися  душистыми  рукавами,  погнала
мужа наверх и потушила свет.
   И стало темно и тихо.
   Он долго лежал в этой теплой темноте и тишине,  вспоминал  и  думал.  А
ведь у Романа это все неспроста: их бабушка по матери, как тогда говорили,
сбилась с панталыку 35 лет от роду  и  еще  столько  же  провела  в  одном
частном пансионе  для  тронутых.  А  про  его  собственного  отца,  Абрама
Ноевича, говорили, что он,  конечно,  прекрасный,  сочувственный,  честный
человек, золотые руки, работяга, если нужно, может сутками не выходить  из
типографии, только вот не в пример брату:  маленько  он  тряхнутый,  из-за
угла пыльным мешком его ударили, пьет много, а  пьяный  рассуждать  любит,
жена  рано  померла,  сына  оставила,  а  сын  тоже  не  утешает,   растет
ворлаганом, по двору целый день бегает, голубей гоняет, с типографскими  в
бабки сшибается, и никому-то до него дела нет. Так выйдет ли из него толк?
Ой, сомнительно!
   Вышел толк, папа, вышел. Посмотрел бы ты сейчас, Абрам Ноевич, какой  я
мундир ношу, с какими он у меня нашивками, значками, выпушечками, в  каком
кабинете я сижу, чем занимаюсь! Небось  расстроился  бы,  замахал  руками,
заплакал: "Ой, Яша, зачем же ты так? Разве можно!" Можно,  старик,  можно!
Теперь уж не я перед людьми виноват, а  они  передо  мной.  И  безысходно,
пожизненно, без пощады и выкупа виноваты! Отошли их времена, настали наши.
А вот к лучшему они или к  худшему,  я  уж  и  сам  не  знаю.  Ну  ничего,
торопиться нам некуда - подождем, узнаем. Все скоро выяснится! Все! Теперь
ведь до конца рукой подать. Я чувствую, чувствую это, папа!


   Зыбин проснулся внезапно, среди ночи, как будто от  толчка,  и  увидел,
что кровать напротив занята. На ней лежит кто-то длинный, худой и  старый.
Желто-бурая кожа лица, впалые черные виски, острый колючий подбородок.
   - Черт, - сказал Зыбин ошалело. - Неужели опять кого-то  подбросили  из
городской колонии?
   Он осторожно поднялся, так, чтобы ничего не звякнуло, и сел. Да, скорее
всего этот тоже из лагеря - узбек  или  таджик.  А  впрочем,  может  быть,
кавказец. Как-то он видел целую колонну таких. Посреди мостовой их вели  в
тюрьму.  Конвой  шел  рядом  вразвалку,  заходил  на  тротуар,  глядел  по
сторонам, улыбался встречным. Да и арестованные чувствовали себя  довольно
вольготно,  разговаривали,  смеялись,  курили,   махали   руками.   Обычно
этапируемые так  себя  не  ведут.  Было  много  прохожих,  и  они  стояли,
смотрели.
   - Что это? - спросил Зыбин у стоящего рядом усатого дядьки.
   Тот махнул рукой.
   - А перебежчики, -  ответил  он  с  каким-то  непонятным  и  неприятным
подтекстом. - Из Синьцзяня. Видишь, так и  несет  их  в  тюрьму!  Водят  и
водят.
   - И что им будет? - спросил Зыбин.
   - А известно что - два года, - пренебрежительно улыбнулся дядька, - раз
в тюрьму с Дзержинского погнали, то это верные два года.