что он  совершает прекрасное,  или не знает.  Гурий утверждал,  что не
знает и что, по мнению Пушкина, прекрасное, то есть великое, может совершить
лишь тот,  кто "психологически одинок",  то  есть свободен от  чувств -  все
равно, плохих или хороших.
     Он прочел:

     ...Ты сам свой высший суд;
     Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
     Ты им доволен ли, взыскательный художник?

     - Между тем человек никогда не бывает психологически одинок,  -  сказал
он. - В самом деле, только что родился, как у него появляется мать.
     - Ты хочешь сказать: он появляется у матери...
     - Не вижу разницы.  Он подрастает,  поступает или не поступает в школу,
кончает или не кончает вуз и совершает тому подобные поступки,  свойственные
человеческому индивиду. Так?
     - Допустим.
     - С   первой  минуты  жизни  он  находится  в   условиях,   исключающих
одиночество.  И  эти  условия отнюдь не  мешают ему  участвовать в  создании
величайших творений. Ты согласен со мной?
     - Согласен.
     - Ага! - с торжеством закричал Гурий. - Следовательно, ты считаешь, что
Пушкин не прав?
     Мы  расхохотались,   и  Ниночка  объявила,  что  в  такую  ночь  грешно
заниматься философией.  Но Андрей даже не улыбнулся,  и я почувствовала, что
этот спор глубоко волнует его.
     - Что значит "великое"?  - возразил он. - Египетским фараонам казалось,
что они совершают великое,  воздвигая пирамиды.  Мы убеждены,  что великое -
это то,  что совершается во имя и  для счастья народа.  В основе одиночества
лежит разочарование, ненависть, злоба. Чтобы совершить великое, надо любить.
     Он сказал это, когда мы стояли на старом плавучем мосту и смотрели, как
одна баржа стала отходить,  чтобы пропустить расшиву -  так у  нас на Тесьме
назывались парусные грузовые суда. Расшива была видна издалека, еще когда мы
шли по Овражкам,  а  теперь приблизилась,  и  можно было различить,  как под
большим надувшимся парусом двигаются и что-то делают люди.
     Мне почудилось,  что руки Андрея,  лежавшие на  перилах рядом с  моими,
немного дрожат.  Я взглянула на него - и поразилась. У него были полузакрыты
глаза,  и лицо с крепко сжатыми губами было торжественным и сумрачно-важным.
Трудно поверить,  но я  поняла в этот миг,  что в его душе еще звучат слова:
"Чтобы совершить великое,  надо  любить",  -  и  что  они  сливаются с  этой
картиной ночной реки,  расшивы,  которая под  белым трепещущим парусом гордо
прошла,  точно разрезала мост пополам.  Лоцман стоял на корме в  полушубке и
закуривал - выбивал искры из кремня - и искры гасли и гасли...
     Вот и Пустынька! Она была незнакомая ночью, ручьи шумели на дне оврага,
лунный свет был не такой,  как в городе,  -  таинственнее,  мягче. Пустынька
стояла на  четырех оврагах,  и  прежде через них вели мосты.  Но мосты давно
прогнили,  сломались,  и  теперь нужно было знать тропинку,  чтобы подойти к
монастырскому зданию.
     Мы спустились этой тропинкой в  овраг,  и  стало так темно и так шумно,
что мальчики,  которые спорили теперь о том,  что такое любовь,  должны были
почти кричать,  чтобы услышать друг друга.  Володя подхватил меня и  перенес
через ручей так бережно,  как будто я  была стеклянная и,  если бы он уронил
меня,  разлетелась бы на кусочки.  Он был очень милый, я чувствовала, что он
волновался,  и  в  этот вечер мне было все равно,  что он  немного туповат и
однажды признался мне, что никак не может одолеть "Мертвые души".
     На дне оврага был свой, шумный, пахнущий сыростью мир, и когда из этого
мира мы поднялись наверх,  я даже ахнула -  таким необычайным показалось мне
здание старого монастыря с  его  чистыми строгими стенами,  глухими окнами и
высокой башенкой, в которой виднелись колокола.
     Мы зашли во двор -  как все пустынно,  печально! Каменная панель вела к
разрушенному зданию ризницы.  Толстая железная дуга  была подвешена на  цепи
посреди двора.  Гурий постучал по  дуге  палкой,  и  сдержанный суровый звон
отозвался и замер.
     До утра мы бродили по Пустыньке, ломали черемуху, пели.
     Потом Андрей куда-то  пропал;  я  нашла его на  развалинах монастырской
стены,  над обрывом, с которого далеко виднелась Тесьма, и мы долго сидели и
молчали...
     - Да,  совершить великое,  но не вообще,  а конкретно, - наконец сказал
он. - Например, открыть тайну белка. Ведь это было бы подвигом в науке?
     - О да!
     Я  чуть  не  спросила его,  можно  ли  совершить подвиг,  посвятив свою
будущность театру,  но такой вопрос показался мне легкомысленным в сравнении
с тайной белка.
     - Как ты думаешь, чтобы решить такую задачу, нужно быть гениальным?
     - Я думаю, да.
     Андрей замолчал. Потом переспросил упавшим голосом:
     - Да?
     Очевидно, он не считал себя гениальным.
     - Да,  но мы можем стремиться к  великому,  -  вдруг живо сказал он.  -
Представь себе,  насколько все  становится яснее,  когда в  жизни появляется
главная цель.  К ней можно прислушиваться и проверять себя. Ее можно хранить
в тайне или доверить только близким друзьям. Ты знаешь, я убежден, что очень
скоро в нашей стране великое будет совершаться почти ежедневно.
     Я спросила:
     - А несчастья?
     Он не понял,  и я объяснила, что борьба с эгоизмом - внутренняя, а есть
еще  внешняя  -  против  несчастий и  огорчений,  которые тоже  очень  часто
встречаются в жизни. Андрей подумал и ответил, что в подобных случаях должна
помочь воля,  а воля и стремление к цели -  это две стороны одного и того же
явления.
     Звезды стали бледнеть,  первые лучи  солнца скользнули по  башенке,  по
куполам, потом спустились прямо на нас. Большой красный шар стал подниматься
на  той стороне Тесьмы,  над полями.  Похожая на флаг сосна стояла на обрыве
шагах в двадцати от нас.  До сих пор она была незаметная,  ночная,  а теперь
под утренним солнцем стала красная,  стройная, точно ее преобразило какое-то
чудо.
     Стрижи взвились с  колокольни прямо к  солнцу,  крылышки блеснули,  как
будто кто-то рассыпал в  воздухе осколки стекла.  Все вокруг -  на небе и на
земле -  было теперь красным и  золотым от солнца,  и уже не прежние угрюмые
купы   стояли  на   берегу,   а   серебристые  ивы   с   молодыми  листьями,
поворачивающимися под утренним ветром своей нежной,  беленькой стороной. Как
все было прекрасно!  Как великолепно было,  что наступило утро, и что я вижу
солнце и небо,  и что никто не знает,  как я счастлива, и только я знаю, что
буду еще счастливее - счастливее всех людей на земле!

     Почему-то много народу было у нас в передней,  -  так рано?  -  когда я
вернулась домой.  Какие-то женщины громко говорили, ахали и вдруг замолчали,
расступились,  увидев меня.  Мария Петровна в пальто, в туфлях на босу ногу,
непричесанная вышла из нашей комнаты и, поджав губы, уставилась на меня.
     - Что случилось?
     - Ничего, ничего!
     Кто-то белый был в  нашей комнате;  я  вошла и  увидела Митю в  халате.
Разобранный шприц лежал перед ним на столе,  он укладывал его в коробочку и,
когда я вошла,  зачем-то рассматривал одну иголку перед лампой.  У него было
усталое, напряженное лицо, энергично-хмурое, со сдвинутыми бровями.
     - Что случилось?
     Он поспешно бросил иголку,  подошел ко мне к  взял мои руки в  свои.  Я
бросилась к маме.  Она лежала ровно,  неподвижно,  с неподвижным лицом.  Она
была такая же, как всегда, только глаза закрыты и руки крест-накрест сложены
на груди...


НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ

     Митя ушел,  еще раз крепко пожав мне руки, какие-то женщины заглядывали
в  нашу комнату и долге разговаривали в передней,  я слушала и не слышала их
и,  помнится,  удивилась,  когда Мария Петровна рассказала,  что  мама очень
ждала меня и,  когда ей  становилось полегче,  все говорила:  "У  Тани будет
успех, оттого что она по натуре артистка".
     С маминой службы прислали фельдшера,  он поставил ей банки,  но маме не
стало легче,  и она попросила Марию Петровну сходить за Митей. Митя пришел и
остался у  нас на  всю ночь.  Бледный,  нахмуренный,  он  сидел на постели и
каждый час впрыскивал камфору. Под утро он послал Марию Петровну в аптеку за
каким-то редким лекарством и,  когда лекарства не оказалось,  так набросился
на нее,  что мама даже стала смеяться. Она не знала, что умирает. А Митя уже
снова колол ее и делал еще что-то.  Потом закричал: "Чашку!" - и вскрыл маме
вену, но кровь не пошла.
     Вдруг он  наклонился над мамой и  громко назвал ее  по имени:  "Наталья
Тихоновна!"  И  Мария  Петровна ясно  видела,  как  у  нее  в  последний раз
вздрогнули и закатились глаза...
     Меня увели из нашей комнаты, потому что маму нужно было "готовить", и я
долго сидела у Марии Петровны.
     Андрей приходил несколько раз,  но как-то незаметно,  так,  что я  даже
забывала о нем.  Потом я вернулась к маме; она лежала причесанная, чистая, и
рукава белого платья были  наспех крупными стежками приметаны друг к  другу,
так  что нитки порвались бы,  если бы  мама подняла руки.  На  глазах у  нее
лежали медяки.  Эти  медяки и  сшитые рукава -  это было то,  что никогда не
делают с живыми.  Она умерла,  ее нет, ветки цветущей черемухи лежат у нее в
ногах, потому что она умерла!

     В  Лопахине  кладбище расположено на  Павской  горе,  поросшей сосновым
лесом,  и мальчики с Ниной без меня выбрали высокое,  чистое место. Не знаю,
откуда они  взяли цветы -  садоводство было только в  Петрове,  но  когда мы
уходили,  между  цветами  был  едва  виден  некрасивый песчаный холмик,  под
которым лежала мама.
     Какой холодной,  слишком просторной показалась мне наша комната, едва я
переступила порог!  Во  всем,  что я  видела вокруг,  была мамина жизнь,  ее
заботы, ее прошлое, ее увлечения, а моя в этой комнате была только полочка с
книгами, да и эти книги мама прочитала прежде меня.
     Без мысли, без чувства стояла я у окна, глядя на улицу и слушая, как за
стеной у  Марии  Петровны маятник ходит  туда  и  назад,  равнодушно отбивая
секунды. Еще одной больше, с тех пор как она умерла!
     Еще одной!
     Мы почти не расставались -  как же вышло, что она даже не простилась со
мной?  Часы захрипели,  собрались бить,  но раздумали, и маятник - тик-так -
снова стал отбивать секунды. Почти не расставались, вот в чем дело! Все было
обыкновенным,  незаметным, привычным, - вот почему я не замечала, не ценила,
как нежно мама любила меня...
     Андрей пришел,  когда я колола дрова под лестницей (нужно было затопить
"буржуйку",  вымыть пол,  постирать -  прежде все  это делала мама),  и,  не
сказав ни  слова,  отнял у  меня  топор.  Он  наколол и  натаскал так  много
маленьких аккуратных поленьев,  что их некуда было девать и пришлось сложить
под  кроватью.   Каждый  раз,   когда  он   приносил  вязанку,   мы  недолго
разговаривали - и он опять уходил. В первый раз он сказал:
     - Неприятный шум из-за этой женитьбы. Ты знаешь, о ком я говорю?
     - О Глафире Сергеевне и Мите.
     - Да. Причем я совершенно согласен с тобой. Она только кажется сложной.
     Он подумал и сказал, что был бы очень рад, если бы они уехали поскорее.
     - В  конце концов доказано,  что любовь -  это состояние,  зависящее от
прилива крови к  продолговатому мозгу,  -  серьезно объяснил он.  -  И  мне,
например,  не  ясно,  почему из-за этого факта,  имеющего место в  организме
моего старшего брата, весь дом должен переворачиваться вверх ногами.
     "Вверх ногами",  по его мнению,  перевернулась Агния Петровна,  которая
плачет и  жалуется,  что еще не слышала от Глашеньки ни одного умного слова.
Тем  не  менее  она  продала серьги,  чтобы купить молодым шесть простынь из
ярославского полотна и  кружевную накидку.  Но Глашенька только сделала вид,
что она довольна, а Митя откровенно сказал, что "это мещанство".
     Андрей нарочно рассказывал о "молодых",  - наверно, хотел, чтобы я хоть
ненадолго забыла о маме.
     - Между  прочим,  это  ерунда,  что  Глашенька  не  знала  о  заседании
педсовета,  на котором ее провалили, - продолжал он. - Прекрасно знала. Сама
говорила Митьке, я слышал...
     Он искоса посмотрел на меня, - должно быть, думал, что я буду поражена.
А  мне  стало  горько и  смешно,  что  еще  так  недавно эта  глупая история
волновала меня. "Да, она сложная и страшная, - подумалось мне о Глашеньке. -
И  я была жалкой девчонкой,  когда,  дрожа,  разговаривала с ней в передней.
Какое счастье, что они уезжают и я навеки забуду о них".
     Второй раз он спросил, думала ли я о нашем последнем разговоре.
     - Я хочу сказать,  -  он немного покраснел,  - что тебе стало бы легче,
если бы ты иногда вспоминала,  что согласилась со мной. Помнишь, я говорил о
стремлении к  великому,  и ты спросила:  "А несчастья?" Ведь ты согласилась,
что воля и стремление к цели очень тесно связаны между собой?
     В  другой раз он вернулся с каким-то тощим гражданином в измятом пальто
и  полотняной шляпе.  Я сразу узнала его:  это был звездочет из посада.  Без
чалмы у  него был довольно жалкий вид,  в  особенности когда он снял шляпу и
оказалось,  что у него большая плешь,  которая смешно сморщивалась, когда он
говорил.
     - Имею честь видеть перед собой дочь покойной Натальи Тихоновны?
     Впервые маму назвали покойной. Я ответила:
     - Да.
     - Очень  приятно.  Ваша  мамаша  была  выдающаяся женщина,  и  я,  могу
сказать,  всегда был счастлив,  что состоял,  если можно так выразиться,  ее
коллегой.
     Он  высоко поднял брови,  и  плешь  сморщилась.  Он  был  вежливый,  но
неприятный.
     - Теперь,  так-с...  Мне известно,  что от вашей мамаши остались книги,
как-то:   "Гадание  девицы  Ленорман",   "Магический  круг  царя  Соломона",
"Оракулы" и  другие,  которые она брала у меня.  Теперь я прошу вас вернуть,
поскольку вам, осмелюсь полагать, не особенно нужны эти книги.
     С  тех  пор  как  мама  стала  работать в  швейной мастерской,  она  не
прикасалась к картам. У звездочета она никогда не брала книг, так что он мог
бы не приходить за ними на другой день после ее похорон.
     Должно быть, я побледнела, потому что Андрей подвинул стул и сказал мне
повелительно:
     - Сядь.
     - Значит,  как-с?  -  спросил  звездочет.  -  Вернете  добровольно  или
прикажете через суд?
     Андрей осторожно обошел меня  и,  странно улыбаясь,  взял звездочета за
шиворот.  Никогда прежде я не видела,  чтобы Андрей так улыбался.  Звездочет
крикнул:   "Ай!"   Пальто  стало  сниматься  с   него,   и  Андрею  пришлось
остановиться, чтобы свободной рукой всунуть звездочета в пальто. Они исчезли
в  передней,  но через открытую дверь я  видела,  как Андрей,  приладившись,
поставил  звездочета  на  верхнюю  ступеньку  лестницы  и  толкнул  ногой  в
поясницу.   Звездочет  все  повторял  жалобно:  "Ай,  ай!"  Потом  наступило
молчание, и его голос донесся уже снизу:
     - Ай! Шляпу!
     Андрей вернулся и бросил в пролет лестницы шляпу.

     Несколько раз  мне  казалось той ночью,  что я  засыпаю,  но  как будто
кто-то толкал меня:  "умерла!", и, вздрогнув, я открывала глаза. То чудилось
мне,  что мама бродит по темному, незнакомому дому и входит в комнату, где я
одна сижу за столом. И с отчаянием, с ужасом я догадываюсь, что она не видит
меня.  То мне слышался ласковый голос:  "Доченька,  спишь?" Так она по утрам
окликала меня.  То мы мчались куда-то в  пролетке -  она молодая,  как я,  с
золотыми кольцами-серьгами в  ушах,  в  развевающейся шали,  а  у театра уже
стоял актер Максимов,  в  которого она была влюблена,  и,  сияя,  старомодно
кланяясь,  она представляла меня:  "Подруга".  То,  сверкая черными глазами,
мама  страстно защищала кого-то...  То  стояла у  окна,  а  на  Михайловском
происходило что-то  из  древней истории:  всадники -  половцы или  скифы,  -
громко разговаривая, слезали с коней...
     Я  очнулась.  Я  спала  с  открытыми глазами,  а  этот  шум,  смятенье,
разговоры все  продолжались,  как будто всадники,  приснившиеся мне,  ожили,
раскинув лагерь подле нашего дома.  Я встала и не поверила глазам:  в слабом
предутреннем свете я увидела множество коней и телег, перепутавшихся и тесно
надвинувшихся друг на  друга.  Какие-то  тонкие,  желтые люди в  армяках,  в
полушубках сидели и лежали среди этой тесноты на мостовой, на телегах. Среди
них ходили,  распоряжаясь, наши лопахинские - старший Рубин и другие. Митя в
шинели и шлеме вышел из-за угла и громко сказал председателю горсовета:
     - Прежде всего нужно мобилизовать людей на  прожаривание тряпья -  и  в
баню.
     Мария Петровна зашла ко мне испуганная,  в  одной рубашке,  и я впервые
заметила, какие у нее острые, худенькие плечи.
     - Таня, ты не спишь? - сказала она. - Привезли голодающих с Поволжья...
     Каждый день я читала в "Красном набате" о голодающих Поволжья. У бывшей
аптеки  Принца  висел  плакат:  растрепанная седая  женщина  с  обезумевшими
глазами держала на руках мертвого ребенка -  и внизу было написано: "Помни о
голодающих".  "Юный пролетарий" обратился с воззванием к молодежи.  В "Синем
журнале" я  читала о  том,  что известный путешественник Нансен "опровергает
клевету буржуазных газет  о  том,  что  его  снимки поддельные".  Он  сделал
несколько тысяч снимков,  и  один из  них был напечатан в  "Синем журнале" -
бесконечная белая равнина,  по  которой,  держась друг  за  друга,  шатаясь,
бредут люди, а в стороне лежат две мертвые женщины, полузанесенные снегом...
В  Лопахине открылся магазин Помгола.  Весь сбор с  нашего спектакля пошел в
Помгол,  и,  помнится, мы выручили около ста миллионов - по тому времени это
была довольно крупная сумма.  Но все это - спектакль, магазин, плакат - было
так бесконечно далеко от  скрипа телег,  ржания коней,  тесноты,  смятенья -
всего, что вдруг появилось на Малой Михайловской под окнами нашего дома.
     Я оделась и обошла весь город.  Окрестные крестьяне привезли голодающих
на  телегах,  и  на  всех улицах -  на  Овражках,  вдоль набережной до самой
Пустыньки, вокруг маленьких костров, над которыми висели закопченные чайники
- сидели тонкие,  желтые,  исхудалые люди.  Многие были в  высоких войлочных
шляпах,  в онучах и лаптях.  Некоторые неподвижно сидели на мостовой, другие
ходили,  шатаясь,  в  распахнутых полушубках,  и  было  очень  много  детей,
разговаривающих между  собой  серьезно и  тихо.  У  бани  висело объявление:
"Требуются рабочие за повышенную плату", - и Гурий сидел за столом и скучал:
записывалось мало -  боялись сыпного тифа.  Он  сказал мне,  что комсомольцы
мобилизованы, и я тоже хотела бежать в райком, но в эту минуту Гурий вскочил
и закричал:
     - Вот он!
     Я  обернулась:  Митина  кавалерийская шинель  мелькнула  и  скрылась  в
переулке.
     - Какой организатор, а?
     - Кто?
     - Доктор Львов, - сказал Гурий с восторгом, и я не сразу поняла, что он
говорит о Мите.
     Это были дни, запомнившиеся мне на всю жизнь, и не только потому, что я
впервые встретилась с настоящим бедствием,  поразившим меня до глубины души,
но и потому, что я впервые почувствовала себя участницей борьбы с несчастьем
многих.
     ...Можно было подумать,  что  Митя приказал всем лопахинцам от  мала до
велика стать добрыми и  храбрыми,  а кто не захотел подчиниться приказу,  на
тех  он  кричал,  топал ногами,  и  они волей-неволей поступали так же,  как
другие,  на которых не приходилось кричать. Я сама видела, как он выбежал из
кино "Модерн",  где развертывался госпиталь,  и схватил за шиворот сторожа с
мельницы бывшей Лассен,  который отказывался куда-то идти и  делать то,  что
приказывал Митя.  Сторож вывернулся, и Митя в бешенстве схватился за кобуру,
которая, к счастью, оказалась пустой.
     Он распределил детей по квартирам,  и  мы с Марией Петровной тоже взяли
ребеночка,  еще совсем маленького и  такого худенького,  что невозможно было
без подступающих слез смотреть на его тонкие темные ножки.
     На заседании горсовета Митя предложил открыть сорок банных пунктов -  у
него был широкий размах.  Рабоч