шел и не понял,
кто я,  а  потом сказал с  ласковым изумлением:  "Отпустить старую знакомую,
которую я однажды чуть не убил?  Э, нет! Это не в моих интересах". Это было,
когда он вернулся с  фронта и  носился по Лопахину в  шлеме и  кавалерийской
шинели.  Как он  крепко сжал мои руки в  своих,  как был нежен со мной после
маминой смерти!  Неужели старый доктор был прав? Как он сказал: "Блеск ума -
и слепота эгоизма?"
     Потом я стала думать, что, если бы мы не выгребли, Митя так ничего и не
узнал бы обо мне.  Быть может,  в  ту минуту,  когда я  лежу как мертвая,  с
неловко подвернутыми руками на мокром песке,  он в светлой, нарядной комнате
ждет гостей, открывая вино?
     Почему я думала о нем в эти минуты?  Не знаю. Как будто близость смерти
прогнала все,  чем я жила до сих пор, и на смену из глубины души явилось то,
что  еще  вчера,  казалось,  ничуть  не  занимало  меня.  Как  будто  тайная
полузабытая мысль воспользовалась тем,  что я, слабая, беспомощная, лежу без
сил  на  мокром песке,  на  берегу незнакомой реки,  и,  подкравшись,  стала
распоряжаться моей душой...
     Шорох послышался за моей спиной,  я  обернулась.  Это шофер поднялся на
колени, постоял и снова улегся, свернувшись калачиком, как на постели.
     Нужно идти! Сонными, чуть живыми руками я развязала рюкзак, стала есть,
и  даже слезы выступили на глазах -  таким удивительно вкусным показался мне
бутерброд с колбасой! Шофер сказал, что нужно выпить водки; я выпила и снова
легла, но ненадолго, потому что все-таки нужно было идти.
     - Ты останешься, а я пойду. - Шофер кивнул, не вставая. - Ящики береги!
Скоро пришлю за ними, слышишь?
     Он опять кивнул.
     Первый дом,  к которому я подошла,  был,  очевидно нежилой, потому что,
как я  ни  стучалась,  как ни  окликала хозяев,  никто не  отзывался на  мой
охрипший голос. В соседнем доме окна были занавешены, но мне показалось, что
занавеска дрогнула, когда я поднялась на крыльцо.
     - Откройте! Я врач из Ленинграда. Откройте же!
     Ни шороха, ни звука!
     - Да что вы тут,  вымерли,  что ли?  -  крикнула я  и  топнула ногой по
крыльцу.
     Тишина.  Если бы в посаде была эпидемия не дифтерии, а чумы, и тогда на
этой кривой,  бегущей в гору улице не могло быть более мертво и пустынно.  Я
села на крыльцо,  и впервые за все время моего путешествия мне по-настоящему
захотелось плакать.  Почему-то я решила, что шофер уснул, как только я ушла,
а ящики украли.  И никому не нужны эти заботы и муки,  и я сама,  одинокая и
беспомощная,  зачем-то приехавшая в эту глухую деревню, никому не нужна. Все
на свете к  чертям,  и  врачом я  тоже не буду!  Врачи лечат,  а не возят за
тридевять земель ящики с  сывороткой!  "Нет ли там еще и ангины?  Когда-то я
задумывался над этим вопросом.  Ну-с,  а теперь подумайте вы", - вспомнилось
мне. Вот и подумала!
     Со  злостью,  которая  меня  даже  удивила,  я  вскочила и  бросилась к
широкому,  приземистому дому напротив,  почему-то показавшемуся мне особенно
ненавистным.
     - Откройте же, черт возьми! - закричала я и стала бить в дверь ногами.
     Наконец-то! Голоса. Шаги.
     - Кто там?
     - Врач из Ленинграда.
     Должно быть, я еще не верила, что откроют, потому что это "откройте же"
я  повторила раз десять.  Открыли.  Какая-то девушка,  тоненькая,  с косами,
впустила меня в сени.
     - Врач из  Ленинграда?  -  с  удивлением повторила она.  -  Пожалуйста,
войдите.
     ...Духота тесной,  перегороженной комнаты.  Запах йода.  Икона в  углу,
беленая печь.  Высокая худая старуха в белом платке, перекрестившаяся, когда
я вошла.  Мужчина в халате, склонившийся над кроватью. Закинутое, белое, как
бумага,  лицо ребенка,  мелькнувшее,  когда этот мужчина, не оборачиваясь ко
мне,  поднял руку - как делают, когда мешает шум и хотят, чтобы вокруг стало
тихо...
     Этот жест и то,  что мужчина в халате -  без сомнения,  врач -  даже не
обернулся, когда я вошла, в особенности возмутили меня.
     - Изумилась,  пока переправлялась через эту сумасшедшую реку!  Никто не
встретил!  Брожу,  стучусь во все дома!  Ну, что вы молчите! Я вам сыворотку
привезла.
     Мужчина в халате обернулся. Он сделал шаг, другой, и стетоскоп - у него
в руках был стетоскоп -  упал и покатился со стуком.  Он стоял против света,
да я не вглядывалась в его лицо,  только смутно удивилась,  что это усталое,
широкое,  но  с  тонкими чертами лицо,  этот высокий лоб  и  над  ним прямой
белокурый ежик волос были мне когда-то знакомы.
     - Черт знает что! Неужели не знали, что я должна приехать?
     - Да, Таня, - голосом Андрея сказал мужчина в халате.
     Должно быть, я ослышалась.
     - Так что же, не могли встретить?
     - Мы ждали тебя вчера.
     "Тебя"! Я замолчала, потом взяла его за руку и потащила к окну.
     - Андрей? Андрей? Да ты ли это?


НОЧНОЙ ОБХОД

     Через час ящики с  ампулами были доставлены в посад,  и мы стали ходить
из одного дома в  другой.  Мы -  это были Андрей,  я и Машенька -  так звали
тоненькую девушку с  косами,  оказавшуюся фельдшерицей.  Я  почти  не  могла
представить,  что все это происходило в  тот самый день,  когда мы с шофером
садились в  лодку  и  в  легком свете  заката еще  розовели отраженные водой
облака
     Потом наступила ночь.  Многое казалось мне странным,  и, если бы у меня
было  больше  времени,   я,  без  сомнения,  задумалась  бы  над  некоторыми
загадками,  в  особенности над  одной,  относившейся к  Машеньке,  и  смутно
поразившей меня.  Стало светать, а мы все еще ходили и впрыскивали, и что-то
повелительное,  вдохновенное было в этом ночном обходе, в этой невозможности
отложить то,  что нужно было сделать сейчас, в этих твердых, уверенных руках
Андрея,  освещенных слабым огнем лучин, ночников, лампад. В конце концов мне
стало казаться,  что мы  ходим из дома в  дом не для того,  чтобы бороться с
дифтерией, а только для того, чтобы снова увидеть эти широкие, твердые руки,
разбивающие ампулу, подносящие к свету шприц. Но они делали и многое другое.
Они гладили и успокаивали детей,  глядевших на наши приготовления застывшими
от ужаса глазами. Они бережно меняли повязку на рассеченном горле, в которое
была вставлена трубочка - через нее дышал полузадушенный крупом ребенок. Они
боролись с  женщиной,  у которой двое детей погибли от дифтерии и которая не
пускала нас к третьему,  исступленно клянясь,  что он совершенно здоров. Они
исчезали в резиновых перчатках и появлялись снова,  и мы снова шли из одного
дома в другой,  из одного безмолвного мира,  в котором не было ничего, кроме
свистящего шума дыхания,  в другой. И мне казалось, что всюду, где появлялся
Андрей, слабый свет надежды загорался в воспаленных растерянных глазах.
     ...Этот  свет  не  появился  в  глазах  белокурого мальчика  лет  семи,
лежавшего  безучастно,   с   посиневшим,   сонным  лицом,   на  котором  уже
устанавливалось тусклое  спокойствие смерти.  Должно  быть,  она  стремилась
войти в  этот дом  -  богатый,  просторный -  вместе с  нами,  но  почему-то
замедлила шаги,  остановилась у порога. Я взяла за кисть беспомощно повисшую
ручку и нащупала слабый, ускользающий пульс.
     Свечи  горели  на  столе,  стоявшем у  изголовья умирающего ребенка,  и
старик в очках,  склонившийся над толстой книгой, не обернулся, не встал, не
произнес ни  слова,  когда мы  вошли.  Потом он  стал молиться громко,  и  я
поняла,  что перед лицом смерти,  стоявшей у  порога,  он  не  считал нужным
обращать  внимание  на  каких-то  ничтожных  людей,   стремившихся  изменить
беспощадный закон, которому обречено на земле все живое.
     - "Владыко,  господи вседержителю, - громко молился старик, - душу раба
твоего Алексея от  всяких уз  разреши и  от  всякия клятвы освободи,  остави
прегрешения ему,  ведомые  и  неведомые,  в  деле  и  слове,  исповеданные и
забвенные... "
     Но доктор с усталым тонким лицом,  очевидно,  не соглашался отпускать к
вседержителю душу бедного раба его Алексея -  кстати сказать,  напоминавшего
мне самого доктора в те далекие времена, когда он старался узнать, есть ли у
тараканов  сердце.  С  минуту  он  стоял  неподвижно,  внимательно глядя  на
распростертое маленькое тело, а потом решительно сказал:
     - Нужно приготовить, Машенька.
     И   Машенька  открыла  свой  чемоданчик  и   достала  горелку,   спирт,
инструменты...
     Нужно было завернуть мальчика в  простыню,  сесть на  табурет и  крепко
зажать коленями его ножки.  Сперва это сделала я, но Андрей почему-то велел,
чтобы села Машенька,  а  я держала голову ребенка,  и мы поменялись местами.
Это была интубация, введение в гортань металлической трубки, и у Андрея, как
это ни странно, был такой вид, как будто он делал это тысячу раз.
     - Таня,  голову прямо и неподвижно, - сказал он. - Нет, немного вперед.
Машенька, держите крепче.
     И  быстрым движением руки он вставил трубку в бедное,  забитое пленками
горло.
     - Вот и все, - сказал он.
     Но,  увы,  это  было далеко не  все.  Мальчик захрипел,  открыл глаза -
туманные,  вздрагивающие...  С силой,  которую нельзя было вообразить в этом
худеньком,  легком теле,  он рванулся,  судорожно втянул воздух - и трубочка
выскочила из горла и вместе с брызгами кашля полетела прямо в лицо Андрею.
     - Ах!
     Машенька вскрикнула,  хотела  подняться...  Я  почувствовала,  как  она
задрожала.
     - Спиртом, скорее!
     - Не вставайте! - повелительно сказал Андрей.
     Он наскоро вытер лицо спиртом, и все началось сначала.
     - "Земнии бо  от  земли создахомся и  в  землю тую  же  пойдем,  яко же
повелел еси  создавый мя...  -  читал старик.  -  Яко  земля еси и  в  землю
отыйдеши".
     - Так, готово, - сказал Андрей.
     И тотчас же послышался шум дыхания, свистящий, с металлическим оттенком
- верный признак, что трубочка попала в гортань.
     Это  было странно -  видеть,  как  жизнь,  казалось уже  покинувшая это
худенькое, покорное тело, вернулась, окрасила мертвенно-бледные щеки и точно
за руку привела глубокий, успокоительный сон.
     Было совсем светло,  когда,  шатаясь, мы вышли из этого дома. Усталость
совершенно прошла,  по крайней мере у  меня,  так что я не понимала,  почему
меня все-таки тянет прилечь и приходится время от времени следить за ногами.
Я шла и смотрела на Андрея,  и мне ясно вдруг стало, что он мог стать только
таким  -   с  этими  неторопливо-задумчивыми  движениями  рук,  свертывающих
папиросу, с этими ясными, прямыми глазами.
     - Таня,  неужели это  все-таки ты?  -  спросил он.  -  Все некогда было
посмотреть, чтобы убедиться, что это действительно ты. Смешно, правда?
     Я хотела сказать, что, конечно, смешно, но у меня закружилась голова, и
я  подумала,  что станет лучше,  если пересилить себя и  идти.  Но  лучше не
стало. Андрей подхватил меня... Он нес меня на руках, а я говорила, чтобы он
отпустил меня, потому что все хорошо, и удивлялась, что говорю громко, почти
кричу, а он не слышит, не слышит.


МАШЕНЬКА

     Я проспала почти сутки и, открыв глаза, не поняла, где я и что со мной.
Потолок был так близко,  что его можно было достать рукой,  вниз шли широкие
ступени,  и  я  лежала на  самой верхней из  них.  На окне и  на самодельных
полочках,  висевших вдоль  бревенчатых стен,  стояли чашки Петри,  штативы с
пробирками,  колбочки.  Тонкие ослепительные полоски солнца, перекрещиваясь,
играли на  стекле.  Это была лаборатория.  Но  на самом деле это была просто
деревенская банька -  недаром два пышных березовых веника висели в  углу под
потолком.
     Машенька сидела на табурете у  окна,  вполоборота ко мне,  и  несколько
минут я смотрела на нее, не показывая, что проснулась.
     У нее было приятное лицо,  очень молодое.  Косы, аккуратно заплетенные,
как у девочки, волосок к волоску, тоже молодили ее. Она была тонкая, прямая,
и,  едва взглянув на  эти  нежные щеки,  на  маленькие уши,  видневшиеся под
косами, переходившими в гладкую прическу с пробором, можно было сказать, что
у Машеньки мягкие движения, тихий никуда не торопящийся голос.
     - Доброе утро.
     - Ах,  вы проснулись?  -  Она встала и подошла ко мне. - Шофер заходил,
просил вам кланяться. Он уехал. Как ваше здоровье?
     - Хорошо, спасибо.
     - Как же вышло,  что мы с  Андреем Дмитриевичем не встретили вас на том
берегу? Нам сообщили, что сыворотка выслана самолетом, а прошел день - нет и
нет!  Мы думали,  где же может спуститься самолет?  И решили,  что на Черной
Поляне, - здесь есть такое место, километрах в пяти.
     Я рассказала о том,  как самолет долетел только до В - ска, как мы чуть
не утонули в Анзерке. Машенька слушала, широко открыв глаза; видно было, что
она не только глубоко сочувствует мне, но от всей души желает, чтобы со мной
ничего подобного больше никогда не случалось.
     - Как жалко,  что Андрея Дмитриевича нет!  -  сказала она.  - Не слышит
вас. А ведь второй раз вы не захотите рассказывать, правда?
     Я  засмеялась.  Она с  удивлением взглянула на меня,  покраснела и тоже
стала смеяться.
     Теперь была моя очередь спрашивать, и я начала с эпидемии: давно ли она
началась, и как случилось, что в посаде не оказалось сыворотки.
     - Ах,  нет,  оказалась,  - возразила Машенька. - Из Архангельска вскоре
прислали,  но  Андрей Дмитриевич сказал,  что  не  годится,  потому что  ее,
по-видимому,  в  очень холодном помещении держали.  Она промерзла и потеряла
активность.  А  дифтерия началась сразу во многих домах,  и в такой тяжелой,
знаете,  форме.  Если бы локализованная,  ну,  как обычно бывает,  а то ведь
почти сплошь токсическая, и все с крупом, все с крупом!
     Машенька  рассказывала  обстоятельно,  с  учеными  словами,  звучавшими
немного странно в  ее простодушной речи.  Но именно их-то она и выговаривала
особенно неторопливо.
     - А  круп -  вы  вчера видели,  какая картина?  На третий день начинают
задыхаться.  Что делать?  Вы подумайте только,  как это страшно! Смотришь на
ребенка с отчаянием и думаешь: чем же помочь? Андрей Дмитриевич все говорил,
что мы попали сразу в девятнадцатый век.  Хорошо, что он такой образованный,
знает,  как лечили дифтерию в девятнадцатом веке.  Вы не поверите -  ведь он
трубочкой пленку высасывал.
     - Как трубочкой?
     - А  вот как:  вставит трубочку в  горло ребенка и  высасывает.  И  еще
смеется. Говорит: "Это вам, Машенька, наглядный экскурс в историю медицины".
     - Но ведь это же очень опасно!
     - Ну, как же! Очень. Вы читали Чехова "Попрыгунья"? Там рассказывается,
как один прекрасный врач высасывал пленки и умер.  Теперь,  разумеется,  так
никто не лечит.  Но,  с другой стороны, ведь сил же не хватает смотреть, как
задыхаются дети!  Мы  им горло разными дезинфицирующими смазывали -  да ведь
это разве поможет?  Андрей Дмитриевич в шести случаях трахеотомию сделал,  а
сам же мне говорил,  что прежде - только один раз, и то студентом, на трупе!
И потом,  вы знаете какая здесь обстановка?  Про все болезни говорят: "Кровь
мучит",  -  и сейчас же кровопускание.  В Судже знахарка живет, я ее видела,
так она первой весенней водой лечит.  И заговорами:  "На море, на окияне, на
острове Буяне лежит камень Алатырь,  на  том камне сидят три старца,  идут к
ним  навстречу двенадцать сестер-лихорадок -  трясея да  знобея,  хрипуша да
огнея...  "  -  и Машенька досказала заговор до конца.  -  Вас зовут Татьяна
Петровна?
     - Просто Таня. А я вас - Машенька, хорошо?
     - Да меня еще никто и не называл иначе!
     - Вы постоянно живете в посаде?
     - Да.  Я могла поехать в Сальск.  Я родом из Сальска. Но не захотела. Я
сама выбрала такую глушь...  - добавила она и снова немного покраснела. - Но
нисколько не жалею, нисколько.
     - Почему?
     - Ну, как же - почему? А Андрей Дмитриевич? Ведь я только здесь поняла,
зачем и вообще-то училась! Мне казалось, чтобы зарабатывать побольше да жить
получше.  И все!  А когда я приехала...  Но вы не подумайте,  что он со мной
говорил об этом, хотя я сразу поняла, что это человек идейный. Он просто жил
здесь,  вот в этой баньке,  и работал. А когда я приехала, его ни в один дом
даже на порог не пускали.
     - Как не пускали?
     - А  вот так!  Привыкли к  знахарке и  говорят:  "Она нас лучше всякого
доктора лечит".  Конечно, она их подговаривала, тем более что здесь все-таки
кулаков много.
     Машенька говорила то  "идейный",  то "партийный",  очевидно понимая под
этими словами одно и то же.
     - Но,  знаете,  случай помог,  уже когда я  приехала.  Тут соль варят в
таких специальных варницах.  И вот однажды приводят такого солевара - ослеп!
Андрей  Дмитриевич посмотрел,  подумал,  да  и  капнул  ему  на  конъюнктиву
несколько капель кокаина. Солевар поморгал - и бух ему в ноги! Прозрел!
     Машенька рассмеялась - тихо, но от всей души.
     - А  у  него от  дыма просто слизистая очень распухла.  Вот после этого
случая Андрея Дмитриевича стали ценить.
     - А теперь?
     - А теперь одни его ненавидят,  а другие -  ну, просто готовы за него в
огонь и в воду!
     - За что же ненавидят?
     - А за то,  что он такой волевой. Он ведь очень волевой и всегда своего
добьется, если захочет.
     Я слушала с интересом.
     - А чего же приходится добиваться?
     - Ну,  как  же!  Всего!  Тут ведь кулаков много,  и  нам в  медицинской
практике приходится с ними бороться.
     Мы с  Машенькой болтали все утро,  потом нагрели воду,  и  я  умылась с
наслаждением,  в котором было даже что-то дикарское. Машенька помогала мне и
смеялась.


БОЛЬШОЙ РАЗГОВОР

     Говорят,  что борьба с  эпидемиями напоминает войну:  те  же  разведки,
прорывы,  отступления,  атаки.  Но  ничего похожего на  войну не было в  той
тщательной однообразной работе,  которой мы занимались днем и ночью -  ночью
потому, что нужно было не только лечить, но и ухаживать за больными.
     И  лишь  в  одном  отношении наш  труд  напоминал войну:  мы  не  могли
предсказать  потери.   Так  погиб,  несмотря  на  огромные  дозы  сыворотки,
белокурый мальчик,  напомнивший мне Андрея.  Погиб третий ребенок у женщины,
потерявшей  двух,  и  она  часами  стояла  у  нашей  баньки,  простоволосая,
страшная, качая завернутое в тряпку полено.

     Бай-бай, да усни,
     Да большой вырастай.
     На оленя гонец,
     На тетеру стрелец, -

     пела она, и нельзя было выйти, чтобы не встретить ее тусклого взгляда.

     Ты на елке тетерку имай,
     На озерке гагарку стреляй.
     Еще на море уточку,
     На песочке лебедушку.

     Машенька не боялась ее,  а  я  боялась и каждый раз,  выходя из баньки,
должна была сделать усилие, чтобы не побежать со всех ног.

     Есть что-то  неуверенное в  отношениях людей,  знавших и  любивших друг
друга в юности и встречающихся,  когда миновали в разлуке не дни и месяцы, а
годы. Была ли эта разлука полным забвением или все же не переставало звенеть
в  душе воспоминание о том,  что казалось забытым?  Кто знает?  Расстаются в
юности,  когда удивительно близки впечатления и размышления.  Встречаются не
очень или очень охладевшими и, сравнивая две жизни, поражаются, сочувствуют,
негодуют.
     Нужно  было  что-то  переломить в  душе,  чтобы  между  Андреем и  мной
возникли прежние отношения -  не прежние, другие, но которые были невозможны
без прежних.  То,  что было между нами в Лопахине, теперь представлялось мне
чем-то легким, тонким, похожим на первую сквозящую зелень вязов, когда ночью
мы шли на Пустыньку после школьного бала.

     Солнце заходило,  бледно-желтый шар  без  лучей  уже  коснулся зубчатой
линии кряжей,  когда,  посмотрев больную девочку лоцмана,  жившего в крайнем
доме посада,  мы вышли и,  одновременно вздохнув, пошли не налево - домой, а
направо - вдоль пологого берега Анзерки.
     Мы шли,  и я думала,  что в здешнем закате нет теплоты,  как у нас... я
мысленно чуть не сказала -  в России,  как будто здесь,  в Анзерском посаде,
была не Россия.  Вокруг не лежал теплый, желтый отсвет ух