м,  с
недовольно поднятыми бровями.  Чем ты недоволен,  в  чем я провинилась перед
тобой?   Кого  просить,   кого  умолять,  чтобы  больше  не  приснился  этот
мучительный сон?

     Я не видела Москвы с первых дней войны и поразилась тому, насколько она
стала другая -  опустевшая,  раскрашенная, задумчивая и в то же время полная
сдержанной силы.  Странные темно-красные дома  с  перекошенными окнами  были
нарисованы на площадях,  на манеже, на китай-городской стене. Ящики с песком
стояли у витрин, и окна ТАСС в шутку назывались мешками ТАСС, потому что все
большие окна и  витрины были забиты деревянными досками и завалены мешками с
песком. На площади Коммуны появились маленькие дома, деревья, речка, и театр
Советской  Армии  превратился  в  раскинувшуюся среди  Москвы  искусственную
деревушку.
     Легкие белые  аэростаты по  ночам  висели над  городом,  и  первые лучи
солнца серебрились на них -  только первые,  потому что с  рассветом на всех
бульварах и  скверах начинали скрипеть лебедки и девушки в пилотках спускали
на тросах эти аэростаты, которые оказывались огромными, похожими на какие-то
мягко колеблющиеся, бесшумно дышащие рыбы, на улицах разговаривало, гремело,
пело  радио,  и  часто  после  тревоги  почему-то  передавали "Ночной зефир"
Глинки...  "сквозь чугунные перила ножку дивную продень".  Исчезли,  как  не
бывало,  такси,  сменившись грязными закамуфлированными фронтовыми машинами,
трамваи с  забитыми фанерой окнами шли медленно,  как бы ощупью,  прикрыв по
вечерам свои - и без того неяркие - огни козырьками.
     У  вокзалов  вдруг  появились  извозчики  -  бородатые,  в  армяках,  с
номерами,  и  школьники подолгу  разглядывали их,  как  живую  иллюстрацию к
истории дореволюционной России.
     Новая обувь появилась в Москве - суконные туфли и ботинки на деревянных
подошвах,  и,  присоединяясь к  городскому шуму,  всюду  слышался непривычно
отчетливый стук.
     Кажется,  ничего  не  было  забыто,  чтобы  превратить прежнюю веселую,
многолюдную Москву в этот новый,  полузнакомый,  полный сурового спокойствия
город.  Забыли  только  детский  городок  на  бульваре у  Новоекатерининской
больницы,  и лесенки, мостики, сказочные домики на курьих ножках остались на
своих местах - скучающие, пустые. Не кружилась больше полинявшая под осенним
дождем карусель,  неподвижно висели гигантские шаги,  и  петушки на кровлях,
подняв головы, с удивлением прислушивались к железному лязганью танков.
     Осенью 1941 года Коломнин собрал сотрудников, оставшихся в Москве после
эвакуации института,  и  предложил организовать лабораторию по  производству
фагов.   Месяца   три   эта   лаборатория  работала   на   началах   полного
самоуправления, что не мешало ей снабжать необходимыми препаратами уходившие
на фронт ополченские дивизии. Потом я послала (из Ташкента) просьбу оформить
ее  как филиал отдела.  Возможно,  что это было слишком громкое название для
лаборатории,  состоявшей из пяти человек и  работавшей в единственной теплой
комнате опустевшего здания.  Но нарком согласился, и 31 декабря 1941 года, в
запомнившийся,  радостный день взятия нашими войсками Калуги,  я получила от
сотрудников телеграмму,  в которой они поздравляли меня с тремя событиями: с
победой, с Новым годом и с основанием филиала.
     Из  сотрудников нашего  отдела в  филиале первое время  работали только
Коломнин  и  Ракита.  Рубакины были  в  Казани,  и  Лена  писала,  что  Петр
Николаевич энергично хлопочет о возвращении института в Москву.
     Конечно, это было прекрасно, что новую и сложную работу мы начали не на
пустом месте.  Но  для того чтобы развернуть ее,  нужны были люди,  а  новые
сотрудники никогда  не  занимались антимикробными веществами,  и  обучить их
казалось  делом  нелегким.   Один  из   них,   Петр  Петрович  Зубков,   был
паразитологом,  всю  жизнь  бродившим  где-то  в  пустынях  Средней  Азии  и
интересовавшимся древней  архитектурой Самарканда  куда  больше,  чем  своей
наукой.  Другой -  обыкновенный санитарный врач,  заботившийся доселе лишь о
чистоте  московских  дворов.  Зато  нашелся  -  это  было  важно  -  хороший
хозяйственник, тот самый энергичный, усатый, воинственный Кочергин, которого
Крамов в свое время без всякой причины уволил из института.
     В начале марта Никольский,  которому минуло 83 года и который уже давно
не  то  что  "ушел на  покой" (он  не  любил этого выражения),  но  почти не
работал, явился в институт, сказал: "Ну-ка, покажите, что у вас тут есть?" -
и проворно облазил все наше хозяйство.
     - Хороши разбойнички,  -  с  довольным видом  сказал он,  увидев редкий
прибор,   который  по   необъяснимой  причине  остался  после   эвакуации  в
Мечниковском институте. - Стащили?
     - Николай Львович,  такую вещь  бросить!  Это  уже  только перед концом
света.
     Он помолчал.
     - Штат укомплектовали?
     - Какое!  Ведь  мы  сейчас  вообще  без  определенного штата  работаем,
Николай Львович. На хозрасчете. Людей можно было бы сколько угодно взять. Да
где их найдешь? Вот нам, например, фармаколог нужен - просто до зарезу!
     Дед снял очки,  подышал на  них и  стал долго протирать большим носовым
платком.
     - А микробиолог не нужен?
     - Вы говорите о Караеве?
     - При чем тут Караев?  - сердито наморщив большой мясистый нос, спросил
Николай Львович.  -  Караев еще  человек молодой,  а  я  вам хочу предложить
работника со стажем.
     Караеву  было  лет   шестьдесят,   так  что  нетрудно  было,   кажется,
догадаться, кого имеет в виду дед, предлагая мне "работника со стажем". Но я
все еще не понимала.
     - Пожалуйста,   Николай  Львович,   -  сказала  я  с  глупым,  любезным
выражением.  -  Кого бы вы ни рекомендовали -  найдем работу. Вот сейчас мы,
например, раневой фаг налаживаем. Может быть, в эту лабораторию? Или...
     Дед сурово засопел.
     - Вам бы этого... немного отдохнуть, Татьяна Петровна, - сказал он. - А
то вот тоже на днях зашла к нам молочница,  а моя старуха берет у нее молоко
и платит,  я вижу,  десять копеек.  И говорит: "Это тебе за две кружки, а на
три копейки ты нам в  другой раз картофеля принесешь,  ну там еще морковочки
да  капустки".  Вдруг назад отъехала лет  этак на  сорок.  Теперь я  для нее
путевку хлопочу. Отдохнуть надо. Так вот, может быть, и вам бы...
     - Николай Львович,  - я вскочила и поцеловала его. - Вы хотите работать
у нас?
     - А что же,  мне в такое время сложа руки сидеть? - сердито сказал дед.
- Дадите дело - возьму. А на нет и суда нет. Пойду восвояси.
     К сожалению,  дед успел побывать у нас только несколько раз. Узнав, что
он  хочет работать,  нарком уговорил его взять на  себя руководство одним из
вернувшихся в Москву институтов.

     В  апреле 1942 года мы  получили план и  выполнили его  с  превышением.
Препарат  мы  научились  готовить  в   сухом  виде,   что  дало  возможность
перебрасывать его воздушным путем на любые расстояния.  Потом (благо в нашем
распоряжении было  все  здание на  Ленинградском шоссе) мы  организовали еще
одну лабораторию - по раневому фагу...
     Нужно было поставить производство,  которое было одним из тысяч больших
и  маленьких  производств,   связанных  с  войной,   и  вокруг  лаборатории,
затерянной  в  пустом,  холодном  здании  эвакуированного  института,  стали
собираться люди - техника и люди.
     Зимой сорок первого года многие москвичи оставались ночевать на  работе
- одни  были  на  казарменном положении,  другим не  хотелось возвращаться в
опустевшие,  без жены и детей, заброшенные квартиры. Оставался, когда я была
в  отъезде,  и  Андрей.  Но с тех пор как я вернулась в Москву,  решено было
непременно ночевать дома,  хотя  дома  было  холодно и  темно и  приходилось
возиться с  "буржуйкой",  а  на  работе  -  сравнительно тепло  и  старинная
лампа-молния,  которую  откуда-то  достал  Кочергин,  горела  по  уговору до
полуночи...
     В марте после оттепели ударил мороз -  очевидно, зима, как и полагается
военной зиме,  отступила стратегически,  чтобы  с  новыми  силами  перейти в
наступление.
     Погода стояла солнечная,  с  крепким,  скрипящим под ногами снегом -  и
вдруг капель начинала стучать по  корочкам льда,  намерзшим под водосточными
трубами.
     В  эту  ночь,  пасхальную,  пятого  апреля,  разрешено было  ходить без
пропусков,  и мы с Андреем, встретившись у моего института, прошли пешком до
Серебряного  переулка.   Пусто  было  на  улицах,   снежные  сугробы  лежали
нетронутые, как в поле, и холодно было смотреть на их овальные тени.
     Накануне я  узнала о  смерти Оли Тропининой от голода в  Ленинграде,  и
страшные вести,  которые до  сих  пор были все-таки только вестями,  впервые
предстали передо мной во всем их бессмысленном, бесчеловечном значении.
     Мы  почти не виделись со студенческих лет,  но следили друг за другом и
как-то гордились теми особенными,  милыми,  хотя и сдержанными, отношениями,
которых у меня никогда не было ни с кем,  кроме Оли. И эта прекрасная, умная
женщина умерла,  потому что отдавала свой хлеб старику отцу, который пережил
ее несколькими часами.
     Весна 1942 года,  -  пожалуй,  это  было самое трудное время.  В  марте
почему-то ничего не выдавали по февральским талонам, в коммерческих столовых
стало пусто,  хоть покати шаром,  за хлеб на рынке спекулянты просили по 100
рублей за  килограмм,  и  наше хозяйство,  и  без того не  очень-то прочное,
окончательно развалилось. Вероятно, оно все равно развалилось бы, потому что
я давным-давно отвыкла от хозяйства и теперь, во время войны, никак не могла
заставить себя думать о том,  что приготовить к ужину или к обеду.  Впрочем,
обед и  ужин происходили обычно в  один и  тот же очень поздний час,  когда,
возвращаясь с  работы,  мы  с  Андреем вынимали из  портфеля небогатый паек,
состоявший иногда из селедки и куска пшенной каши.
     ...Все было под рукой в этой комнате:  белье,  книги, посудный шкафчик,
который, разумеется, не шел в сравнение с новым буфетом, стоявшим в будущей,
когда  кончится  война,   столовой.   Обеденный  стол,   в   зависимости  от
обстоятельств,  превращался то в письменный,  то в кровать,  когда оставался
ночевать кто-нибудь из друзей,  приезжавших с  фронта.  Это было настоящее -
тесная, заваленная вещами, книгами, газетами комнатка, в которой соединилось
все  необходимое для  двух очень занятых людей,  редко бывавших дома.  А  те
большие, светлые, просторные комнаты, в которых мы так и не успели пожить, -
будущее. Случалось, что я заглядывала в это "будущее" и с грустью убеждалась
в том, что матовые стены выглядят уже не так красиво, как прежде, на потолке
здесь и  там появились трещины,  белила пожухли.  Бывали солнечные,  веселые
дни,  когда казалось,  что от настоящего до будущего только шаг - распахнуть
дверь и  вбежать навстречу яркому зимнему солнцу!  Но трудно,  ох как трудно
сделать  этот  шаг!   Далеко  было  до  светлого,  прекрасного,  просторного
будущего. Ох, как далеко!


В СТАЛИНГРАД

     Нарком предлагает на выбор два самолета,  и я выбираю более поздний - в
шесть тридцать утра.  Плохо только одно:  Андрей на заседании,  и туда,  где
происходит это  заседание,  нельзя позвонить.  Ну  что ж,  придется оставить
записку: "Михаил Алексеевич расскажет тебе, в чем дело. Вылет с Центрального
аэропорта,  шесть тридцать.  Если успеешь -  приезжай.  Хлебные карточки - в
столе.  Каша - в газете под подушкой. Обнимаю тебя". Записку - условлено - я
прикалываю к  абажуру настольной лампы,  ключ  -  тоже условлено -  оставляю
соседям. Смена белья, полотенце, мыло, зубная щетка, пачка печенья. Кажется,
все.  Нарком сказал, что он ждет меня дней через десять. Самолет специальным
приказом прикомандирован ко мне.
     Спускаюсь по  лестнице.  Темно,  хоть глаз выколи!  За  углом водитель,
приоткрыв дверцу, окликает меня.
     Сегодня дежурит Коломнин -  вот что удачно!  Нужно поговорить, на время
командировки он заменит меня.
     ...Коломнин горбится,  на узкие плечи накинуто старенькое пальто, грудь
впалая, худое лицо в морщинах. Мы работаем не спеша: времени вдруг оказалось
много.  Из лабораторного оборудования - самое необходимое. Из медикаментов -
набор  проверенных  противохолерных сывороток.  Среди  пленных,  взятых  под
Сталинградом, отмечены случаи холеры.
     - Татьяна  Петровна,   возьмите  с   собой   раневой  фаг.   Когда  еще
представится случай испытать его в боевой обстановке!
     Я смотрю в его умные, терпеливые глаза много видевшего, много думавшего
человека. Наши опыты над лечебными свойствами зеленой плесени были прерваны.
В  атмосфере всеобщего напряжения,  недоверия,  арестов не  только  трудно -
небезопасно было заниматься внеплановой работой,  которая была объявлена (на
внутриинститутской дискуссии) "антинаучным бредом".  Теперь  раневой  фаг  -
наша  главная надежда в  борьбе  против нагноения ран,  заражения крови.  Но
работа не кончена, количество добытого препарата ничтожно.
     - Возьмите, Татьяна Петровна. Приготовим новый.
     Легко  сказать  -   приготовим  новый!  Но  Коломнин  настаивает,  и  я
соглашаюсь.
     - Товарищам кланяйтесь.
     - Непременно.
     - Деду привет.
     - Передам.
     - На Клинский завод не забудьте послать за посудой.
     - Не забуду. Берегите себя.
     - Спасибо. Все будет в порядке.
     ...Утро встает над городом,  медленное,  неторопливое,  в  равнодушных,
бледно-желтых красках июньской зари.  Я  стою у  подъезда аэропорта.  Машины
подкатывают одна за другой,  военные,  разговаривая, проходят в подъезд. Нет
Андрея. Дежурный по вокзалу приходит за мной. Пора.
     В большом самолете летят пять военных кроме меня. Один из них генерал -
пожилой, сухощавый, с умным, мрачноватым лицом. Пилотов двое, и, как всегда,
кажется  немного странным,  что  сейчас  они  поднимут в  воздух  просторное
помещение самолета с окнами, полом, стенами, потолком и двумя рядами длинных
скамеек,  на которых сидят,  читают,  курят,  разговаривают люди.  Но как ни
странно,  а  чудо  происходит -  помещение поднимается и  послушно летит над
землей, над облаками, встречая и обходя темные, грозовые тучи.
     Проходит час,  другой,  третий.  Спят пассажиры,  спит генерал, прикрыв
лицо воротником шинели.  Уснуть бы  и  мне.  Да  не спится,  все думается...
Сталинград.
     Когда  мы  с  Леной  ездили  на  Астраханский  икорный  завод,  пароход
почему-то  долго  простоял  в  Сталинграде,  и  мы  успели  посмотреть  этот
прекрасный город.  Мы  успели лишь пробежать по нему,  но в  памяти осталось
впечатление чистоты,  ровных  газонов,  бегущих к  Волге  аллей,  обсаженных
акацией и  тополями,  частого сочетания двух цветов:  белого и  зеленого.  А
вечером,  когда  зажглись огни,  стало  видно,  как  далеко по  берегу Волги
раскинулся  город;   "на  пятьдесят  километров",  -  сказал  нам  вежливый,
загорелый,  в  ослепительном кителе  помощник капитана.  Пароход отошел -  и
прощальная музыка,  грустная и веселая,  прозвучала над Волгой. Мы отплывали
все дальше, а музыка слышалась и слышалась. Нас провожал Сталинград...
     Частая  дробь  мгновенно прокатывается по  самолету,  стекло  вылетает,
осколки падают на колени. Пилот приоткрывает дверцу кабины:
     - Никто не ранен?
     - Что случилось?
     - Обстрелял, паразит.
     Самолет  с  ревом  устремляется вниз,  все  падают  друг  на  друга.  Я
поднимаюсь,  смотрю в  окно.  Мы летим низко,  над самой Волгой.  Неподвижно
лежит она  под  сверкающим солнцем,  белый берег сбегает к  ней стремительно
круто,  замаскированные зелеными ветками,  стоят у  причалов лодки,  катера,
пароходы...


ВСЕ ЛИ СДЕЛАНО?

     Несколько пленных, взятых под Сталинградом, заболели холерой - впрочем,
мне  еще  предстояло проверить  этот  установленный местными  микробиологами
факт.  Просочившиеся через фронт слухи о  том,  что на  территории,  занятой
противником,  -  в  Ровенках  -  вспыхнула  эпидемия,  полностью подтвердила
разведка.
     Белянин,  тот  самый  толстый,  пыхтящий,  с  красным,  зверским лицом,
который был помощником Андрея по Метрострою,  сидит рядом со мной в  машине.
Мы едем в СЭЛ, Санитарноэпидемиологическую лабораторию фронта.
     - Всю жизнь мечтал пожить на Волге,  поудить рыбу.  Поудил!  Как Андрей
Дмитрич? Его бы сюда.
     - Здоров. А что, и для него нашлась бы работа?
     - Еще  бы!  Что вы  смотрите на  меня?  -  скорчив свирепую физиономию,
сказал Белянин. - Потолстел?
     - Все тот же.
     И  правда,  Белянин все  тот же,  война мало изменила его.  Гимнастерка
сидит на нем нескладно, по-штатски. Фуражка измята. Ремень нетуго затянут на
большом животе.
     - Как Малышев?
     - А вот Малышев похудел, как собака. Мы с ним все телячью ногу жуем.
     - Какую телячью ногу?
     - Жена на дорогу дала.
     - Вы же здесь вторую неделю!
     - Ну  так что ж!  Еще хорошая нога.  Мы  строгаем ее и  жуем.  Местами,
правда,  заплесневела.  Но  я  ему  говорю:  "Ведь Власенкова доказала,  что
плесень полезная вещь!"
     СЭЛ помещается в маленьком деревянном домике за железнодорожным мостом.
В  одной  из  маленьких комнат можно устроить бокс  -  это  удобно.  Белянин
знакомит меня с сотрудниками:
     - Доктор Мельников.  Доктор Пирогова.  Садитесь,  товарищи, и, не теряя
времени, расскажите Татьяне Петровне, в чем дело.
     Оба доктора -  из Харьковского института микробиологии, эвакуированного
в Сталинград.  "О кадрах не беспокойтесь,  - это сказал мне Белянин. - Кадры
первоклассные. И гости и хозяева. Действуйте смело".
     Доктор Мельников,  пожилой,  загорелый,  в очках,  с коротко стриженной
седой головой, рассказывает о том, как среди множества ежедневно проверяемых
культур  он  обнаружил две  подозрительные.  Доктор  Пирогова  -  маленькая,
кругленькая,  пришепетывающая от волнения,  -  о том, как были проверены эти
две культуры.
     - Нечего и  говорить,  как мы  были бы  счастливы,  если бы вам удалось
доказать,  что мы  не  правы,  Татьяна Петровна.  Вот я  был под Харьковом в
окружении,  насилу вырвался,  многое пережил.  Но когда пришлось убедиться в
том, что...
     С  тяжелым сердцем принимаюсь я  за  работу.  Нужно ответить на вопрос:
угрожает ли новая опасность Сталинграду,  который днем и ночью, на дальних и
ближних подступах готовится к обороне? Который пропускает сотни тысяч бойцов
к излучине Дона,  где в середине июня развернулось еще не виданное по своему
размаху  сражение.  Который  принимает  в  свои  госпитали бойцов  со  всего
Донского фронта,  потому что пути на  север (через Балашов) и  на  юг (через
Котельниково) закрыты.  Который переполнен войсками, эвакуируемым населением
из других городов.  В котором, как в любом южном городе, очень много фруктов
и овощей,  и никто не задумывается -  некогда! - над преимуществом кипяченой
воды перед сырой.

     Заседание   ведет   Покровский,   заместитель  председателя  исполкома,
высокий,   уверенный,   усталый,   с  характерным  движением  руки,  которым
подкрепляет свою неторопливую речь.
     - Прежде всего  санитарно-гигиенические меры  -  изоляция,  дезинфекция
очагов. Затем - бактериофаг. В каких пределах? Поголовно.
     Он  переходит к  санитарному состоянию Сталинграда,  и  с  первых  слов
становится ясно,  что город он знает глубоко, подробно. Не только тот город,
который  знает  каждый  коренной  сталинградец,   но  и  другой,  подземный,
невидимый,  бесшумный  -  тот,  который  раскинулся  сетью  электрических  и
телефонных кабелей, сетью труб водопроводных и канализационных.
     Ночь,  а в комнате душно.  Приглушенный стук время от времени пробегает
по окнам, завешенным синими плотными шторами - ветер бросает в стекла песок.
     Выступает сухощавый генерал  с  жесткой  складкой  у  рта,  тот  самый,
который летел со мной из Москвы и за всю дорогу не сказал ни слова. Впрочем,
он и сейчас не особенно многословен.
     - Кто не  знает,  что холере не страшны надолбы и  против