, потому что этот путь обещал нам легкую победу.
Но в науке не бывает легких побед.


23 АВГУСТА

     День был воскресный,  и  ко мне пришли в  гости две дружинницы Красного
Креста,  которых я  взяла к  себе,  потому что в  СЭЛе с  каждым днем работы
становилось все больше.  Одна была еще совсем девочка,  лет шестнадцати,  но
уже сложившаяся, высокая, с нежным лицом. Ее звали Клава, на курсы РОККа она
пошла из восьмого класса. Другая, Валя, работница с "Красного Октября", была
из  тех  находчивых,  веселых  девушек,  о  которых Николай Васильевич любил
говорить:  "Куды ни  пидэ,  за  нею  всюду золотии верби растут".  Она много
смеялась, встряхивал кудряшками и кончая каждую фразу певучей вопросительной
интонацией.
     Девушки принесли мне  арбуз с  очень мелкими семечками,  и  мы  немного
поговорили об  этом сорте,  который я  не встречала в  Москве.  Он назывался
"Победитель".  Потом девушки рассказали,  что им дали отпуск на целые сутки,
что почти все отделение отправилось на  строительство баррикад,  и  они тоже
скоро пойдут,  только нужно заглянуть еще  к  Клавиной маме,  потому что она
должна была в воскресенье вернуться с рубежа и, наверно, очень беспокоится о
дочери.
     Мне  запомнились большие,  красиво  нарезанные куски  душистого арбуза,
лежавшего на белом больничном столе,  и то, что Валя, смеясь, рассказывала о
каком-то краснофлотце,  с  которым она условилась встретиться на набережной,
если не будет тревоги, и то, что я слушала ее с удивлением перед могуществом
молодости,  которая в  этом городе,  в  эти дни назначает свидания.  Все это
запомнилось мне с такими подробностями потому, что это была последняя минута
той напряженной,  очень трудной,  но все-таки укладывающейся в  определенный
порядок жизни,  которою до  сих пор жил Сталинград.  Завыла сирена,  девушки
заторопились,  они должны были немедленно вернуться на пост.  Я сказала, что
зайду к  Клавиной маме,  и  она сперва не соглашалась,  стеснялась,  а потом
торопливо  набросала несколько строк,  и  девушки  подписались "твои  дочери
Клава и Валя".
     Они не были сестрами - почему они так подписались? Почему, прощаясь, мы
заглянули друг другу в глаза? Я видела этих девушек третий или четвертый раз
в жизни - почему в эту минуту мне было так трудно с ними расстаться? Тревоги
объявлялись каждый день,  по  нескольку раз в  день,  откуда же  взялось это
чувство,  что объявлена какая-то особенная,  не похожая на другие,  тревога?
Оно не  обмануло меня...  Воздушная тревога,  объявленная в  середине дня 23
августа, больше не отменялась.
     Я  проводила девушек до подъезда госпиталя,  вернулась к себе и увидела
их  через  окно.  Они  бежали вдоль  забора -  на  той  стороне улицы  стоял
деревянный двухэтажный дом,  обнесенный забором.  Но что-то изменилось за те
две-три минуты,  пока я их провожала:  тень упала на город, и улица, которую
только  что  ярко  освещало солнце,  была  теперь в  этой  странной,  быстро
надвигавшейся тени.  Я услышала крик:  "Немцы, немцы!" Женщина с ребенком на
руках торопливо вышла из-за угла,  за ней мальчик лет пятнадцати с  лопатой,
которую он неловко держал перед собой,  и  в  том,  как женщина взглянула на
небо,  а  потом с  отчаяньем прикрыла головку ребенка рукой,  был ужас перед
этой догоняющей тенью.  Я тоже посмотрела на небо - над городом шло, не знаю
сколько,  но,  должно быть,  не меньше тысячи самолетов. Тень надвинулась, и
вместе с  грохотом рванувшегося воздуха черный столб  земли взметнулся перед
деревянным домом.  Все исчезло в этом столбе -  женщина,  мальчик с лопатой,
забор  и  самый  дом,  рассыпавшийся дождем  досок,  стропил,  рваных кусков
железа.  Вихрь  отбросил меня,  я  упала,  больно  ударилась,  но  сейчас же
вскочила и бросилась во двор,  на улицу, где - я это знала - была ранена или
убита эта женщина, прикрывавшая голову ребенка рукой.
     Девушки-дружинницы,  которые ушли  довольно далеко,  успели  вернуться,
пока,  успокаивая раненых,  я пробиралась между койками, стоявшими на дворе.
Грузовик  с  аварийной командой  вылетел  из-за  угла.  Рвущийся,  свистящий
воздух, грохот зениток, искры, рассыпавшиеся снопами в черно-дымной пыли...
     Мы не расставались весь день,  весь вечер, эти девушки и я, - приводили
в чувство угоревших,  перевязывали раненых, перевозили тяжело раненных, если
удавалось устроить их в переполненные санитарные машины.  Как в причудливом,
болезненном сне,  помнится мне  бомбоубежище на  набережной,  где вдоль стен
сидели,   задыхаясь  от  дыма,  полуголые,  обожженные  люди.  Взрывы  стали
удаляться,  и по траншее девушки провели меня к Волге. Нужно было умыться...
А  потом мы снова пошли по щелям,  где лежали и  сидели в почерневшей одежде
задохнувшиеся,   обожженные  люди,   и  снова  приводили  их  в  сознание  и
перевязывали, перевязывали без конца.
     ...Не только не ослабевал грохот рвущихся бомб,  но усиливался с каждой
минутой.  Не только не утихал, рассыпаясь искрами, дымный вихрь, от которого
тлела и загоралась одежда,  но поднимался все выше, со всех сторон охватывая
город.
     Я  вспомнила,  что в  подвале СЭЛа,  в несгораемом шкафу могли остаться
культуры особо  опасных инфекций и,  хотя  можно было  не  сомневаться,  что
Мельников и Пирогова сделают то, что в подобных случаях полагается делать, я
все-таки беспокоилась и решила зайти.
     Светало - и непередаваемая картина горящего города медленно открывалась
перед нами. Еще не отпылали деревянные здания, еще пламя, бледное в утреннем
свете,  страшно  показывалось из  окон.  Проволока  судорожно  скрутилась  в
спирали  вокруг  упавших  телеграфных  столбов.   Копоть  низко  летела  над
мостовой,   заваленной  осколками  кирпича,  сломанной  мебелью,  изогнутыми
крючьями бетонной арматуры.
     ...Чуть  слышный  стон  донесся  из  полуразбитого дома.  Мы  осторожно
заглянули в  подъезд и  увидели небо  сквозь  рухнувшую,  прогоревшую крышу.
Прислушались  -   стон   повторился.   Осторожно,   стараясь   не   касаться
наклонившихся стен,  мы вошли в одну комнату,  потом в другую.  Никого!  Как
будто самый дом простонал в последней, предсмертной муке.
     - Татьяна Петровна, здесь, - негромко сказала Клава.
     И мы увидели высоко, почти на уровне плеч, чуть заметные в груде мусора
кончики ног, носки женских туфель.
     Женщина была завалена в узком пространстве под лестницей между первым и
вторым  этажом.  Казалось,  что  весь  второй этаж  лежит  на  ней  -  и  он
действительно рухнул бы  вниз,  если бы  его  не  поддерживала накренившаяся
балка перекрытия.
     Нечего было и думать, что удастся вытащить эту женщину своими силами, и
я послала девушек за аварийной командой.  Но,  быть может,  удастся нащупать
голову, освободить дыханье?..
     Два марша лестницы сохранились,  и я стала подниматься очень осторожно,
потому  что  ступени так  и  ходили  под  ногами.  Первая,  вторая...  Вдруг
наступила тишина,  и  с каким-то болезненным чувством услышала я эту режущую
тишину  после  беспрерывного грохота и  гула.  Третья,  четвертая...  Перила
качнулись,  я хотела вернуться,  но стон повторился, и на этот раз отчетливо
послышалось:
     - Помогите!
     Пятая и шестая.  Теперь я была на площадке, но дотянуться было все-таки
трудно и  пришлось -  очень осторожно -  подняться еще  на  одну  ступеньку.
Где-то  здесь должна быть голова -  и  я  действительно нащупала ее в  груде
щебня. Так! А теперь освободим дыханье.
     Лестница качалась, но мне почему-то больше не было страшно.
     - Разожмите рот.
     Рот был набит известкой,  и  пришлось присесть на корточки,  иначе было
трудно работать.  Я отбрасывала известку одной рукой,  а другой держалась за
перила.
     - Вы слышите меня? Разожмите рот!
     Что-то глухо скрипнуло за моей спиной, и стена, которую подпирала балка
перекрытия,  стала медленно оседать,  перестраиваясь перед моими глазами.  Я
схватилась за перила,  но и  они стали уходить,  так что прыгнуть можно было
только под накренившуюся стену.  Но я  вывернулась,  прыгнула в сторону -  и
последнее,  что  мне  запомнилось в  этот день,  в  этот час,  было странное
ощущение,  что я лечу не вниз, а вверх, туда, где в рваной бесформенной дыре
светлело небо, озаренное нежным светом восходящего солнца.


СОСЕДКА

     Не  стану рассказывать о  том,  как со сломанными ребрами меня вытащили
из-под рухнувшего дома,  - скажу только, что плохо было бы мое дело, если бы
я  не  послала девушек за  аварийной командой.  Но дело было все-таки плохо.
Сказалось ли  напряжение последнего дня или усталость,  постепенно нарастая,
дошла до  своей высшей точки,  но  мертвая неподвижность,  полное,  глубокое
безразличие  овладели  мной.  Я  потеряла  сознание  ненадолго,  голова,  по
счастливой случайности,  была почти не ушиблена,  ранений много,  но легкие.
Почему же  мне  было так  трудно заставить себя поднять руку,  выпить глоток
воды, произнести хоть слово?
     Первую  неделю  нечего было  и  думать о  том,  чтобы  вывезти меня  из
Сталинграда.  Тысячи самолетов продолжали бомбить город,  и, чтобы добраться
до  переправы,  нужно было пройти вдоль падающих зданий,  по  расплавленному
асфальту,  в котором вязли ноги,  пройти, не задохнувшись в дыму. Об этом со
спокойным мужеством говорили  раненые,  назначенные к  эвакуации и  лежавшие
вместе со мной в бомбоубежище областного театра.  А я... странно вспомнить и
немного  смешно,  но  едва  раздавался  грохот  сброшенных  бомб,  как  меня
мгновенно охватывал сон,  с  которым невозможно было бороться.  Я  засыпала,
поднося ложку ко рту, не договорив фразу...
     Давно сбились,  перепутались дни и  ночи,  но  когда бы я  ни открывала
глаза,  толстое озабоченное лицо Белянина неизменно склонялось надо мной. Он
ухаживал за мной трогательно, самоотверженно: доставал откуда-то воду, когда
был  разбит  городской водопровод,  таскал  ко  мне  врачей и  со  страшным,
зверским выражением лица требовал от  них,  чтобы мне  стало лучше.  Он  же,
доложив о моем положении командующему Сталинградским фронтом,  отправил меня
на самолете в Москву.

     ...Это  было  первое  утро,  когда  мне  вновь  захотелось  вспоминать,
сравнивать, думать. Осторожно, чтобы не спугнуть это чувство, я повела глаза
направо  -  кроватный столик,  покрытый салфеткой.  Потом  налево  -  дверь,
освещенная солнцем.  Голова  начинала кружиться,  когда  я  смотрела на  эту
ослепительно белую дверь.
     Больше я не сомневалась в том, что все это уже было когда-то: точно так
же я лежала на спине и боялась вздохнуть.  Точно так же мне казалось,  что в
этой комнате я не одна и что,  если осмотреться вокруг,  можно увидеть того,
кто  ровно  дышит  где-то  рядом  со  мной.  Но  тогда мамонты поднимались и
спускались по лестнице, и с медленно бьющимся сердцем я долго прислушивалась
к их удалявшимся,  тяжело переступавшим шагам. Это было, когда Митя нечаянно
ранил меня и я лежала у Львовых.
     ...Дверь внезапно распахнулась,  и  высокий человек в  шапочке и халате
стремительно ворвался в комнату.  Он не вошел,  а именно ворвался, и за ним,
уступая друг  другу  дорогу,  торопливо вошли другие врачи.  В  тихой палате
сразу стало тесно и  шумно.  Один  из  врачей стал  что-то  говорить о  моих
сломанных ребрах,  он  молчал,  прищурясь,  потом  перебил,  подсел ко  мне,
послушал сердце и одобрительно буркнул.  Я едва удержала улыбку - у него был
озорной вид,  точно он раздумывал,  не выкинуть ли ему какую-нибудь забавную
штуку?  Две медсестры торопливо, но почтительно записали это бурканье. Потом
он вышел,  и врачи, негромко и тоже почтительно переговариваясь, повалили за
ним.
     Это был профессорский обход, и высокий стремительный человек с бледным,
умным  лицом,  в  котором мелькало что-то  мальчишеское,  был  профессор Ю.,
знаменитый хирург.
     А ведь я в палате действительно была не одна!  Первые дни мы лежали, не
видя друг друга,  две забинтованные куклы.  Мы разговаривали, и я уже знала,
например,  что моя соседка - военный врач, хирург, что она ранена где-то под
Ростовом.  Она рассказала мне о своем сыне, а я - о своем. С помощью сиделки
мы обменялись фотографиями и,  таким образом,  увидели своих сыновей прежде,
чем друг друга. Мальчик был курчавый, с торчащими ушками, милый, но все-таки
не такой милый, как мой.
     Соседка говорила лениво,  как будто с трудом,  и по этому неторопливому
разговору  я  почему-то  решила,  что  у  нее  круглое,  добродушное лицо  с
улыбающимися глазами.  Ничуть не бывало! Когда мы наконец повернулись - я на
левый бок,  она на правый,  - я увидела одно из тех смелых, поражающих своей
сдержанной силой  лиц,  которых в  жизни  встречаешь немного.  И  какое  там
добродушие -  к  Елизавете Сергеевне (так  звали  мою  соседку) меньше всего
подходило это слово!
     Я  видела  до  этой  встречи только  двух  настоящих красавиц:  Глафиру
Сергеевну - в молодости - и одну подавальщицу в столовой зерносовхоза. И обе
они не только прекрасно знали,  что они красавицы,  но именно это заставляло
их говорить и думать так, а не иначе.
     А  моей соседке было все  равно,  что у  нее такое нежно-смуглое лицо с
крупными сходящимися бровями.  Ей  было все  равно,  что,  когда она  нехотя
смеялась,  становились видны такие удивительно ровные, с голубоватым отливом
зубы.  И то,  что врачи, осматривая ее, немного терялись, как будто она была
особенным  существом,  которому  неловко  было  давать  обыкновенный бром  с
валерианой, - все это не имело для нее никакого значения. Я сказала, что она
смеялась нехотя.  Это  и  было первое впечатление -  все  она  делала как бы
нехотя,  сдерживая раздражение и сердясь на себя.  Сестры,  ухаживая за ней,
немного  робели,  сиделки  -  я  слышала  -  сердились на  нее:  "Подумаешь,
королева!" Она никогда не говорила ничего лишнего,  и в этой определенности,
законченности было даже что-то неженское,  резкое.  Мне становилось неловко,
когда она двумя словами обрывала не в меру разговорившегося собеседника.
     Однажды к  ней  зашли однополчане,  и  один  офицер глупо пошутил,  что
Елизавета  Сергеевна  живо  поправилась бы,  если  бы  начальство  позволило
прибавить двести граммов беленькой к больничному рациону.  Все засмеялись, а
она даже бровью не повела.  Офицер, взглянув на нее, неловко замолчал. И все
замолчали.

     Андрей бывал у меня очень часто, но впервые с ясной головой я встретила
его все в тот же запомнившийся день. По-видимому, идиотическое равнодушие, в
котором я находилась так долго,  очень напугало его, потому что, увидев меня
очнувшуюся, он с трудом удержался от слез. Зато я не удержалась!
     Он  очень  похудел,  пиджак  смешно  болтался  на  плечах,  глаза  были
запавшие,  испуганные. Он принес бульон, который сам сварил в лаборатории, и
сказал,  чтобы я не беспокоилась ни о чем:  Павлик здоров, мама пишет часто.
Вчера звонил Малышев,  справлялся обо  мне  и  просил передать,  что группа,
работавшая в  Сталинграде,  представлена к награждению.  С продовольствием -
хорошо. На фронте - тоже хорошо, наши наступают.
     - Словом, дело только за тобой, - сказал он с такой, непохожей на него,
наигранной бодростью,  что  я  испугалась,  что  все эти новости -  сплошное
вранье,  не  только фронтовые.  О  том,  что на фронте плохо,  что мы отдали
Новороссийск и бои идут в самом Сталинграде, я знала.
     - Что случилось?
     - Ничего, все в порядке.
     - Павлик здоров?
     - Я же тебе сказал, что здоров.
     - Скажи: честное слово.
     - Честное слово.
     - А Митя?
     - Собирается в Москву.
     - Вот хорошо! И надолго?
     - Не знаю.
     Так я и не поняла,  чем был расстроен Андрей,  -  да и не старалась!  С
какой-то  эгоистической бережностью обходила я  в  эти  дни  все,  что могло
огорчить меня. Мне нужно было поправиться скоро, очень скоро! Поправиться и,
едва  позволят  врачи,   вернуться  к  работе.   Коломнин  уже  перестраивал
лабораторию на плесневой "крустозинный" лад.


ДАВНО ПОРА

     - Татьяна Петровна,  как ваша фамилия?  -  спросила меня соседка, когда
Андрей  ушел  и  наступило то  спокойное предвечернее время,  когда  нас  не
кормили,  не  лечили  и  дневные сиделки перед  уходом  домой  занимались не
нашими, а своими делами.
     Я  назвала себя,  и  у нее дрогнуло лицо,  точно она надеялась услышать
что-то совсем другое.
     - Вы огорчились?  Вы думали,  что с  вами в одной палате лежит Уланова,
да?
     Она улыбнулась.
     - А как ваша, Елизавета Сергеевна?
     - Гордеева.
     Гм, Гордеева! Я подумала и решила, что горьковский Фома Гордеев виноват
в том, что мне показалась знакомой эта фамилия.
     - Нет,  я потому спрашиваю,  - помолчав, сказала Елизавета Сергеевна, -
что он напомнил мне одного человека.
     - Кто напомнил?
     - Ваш муж. Он не родственник Дмитрия Дмитриевича Львова?
     - Родной брат.
     - Родной брат?
     Я взглянула на соседку и поразилась:  это было так,  как будто прежняя,
сдержанная Елизавета  Сергеевна  мгновенно исчезла  куда-то,  а  вместо  нее
появилась  совсем  другая  женщина,   живая,  вдруг  вспыхнувшая,  с  широко
открытыми глазами, с изменившимся от волнения лицом.
     - А вы знакомы с Дмитрием Дмитриевичем?
     - Да. Мы вместе работали в Ростове. - Она посмотрела на меня и опустила
глаза. - Вы не знаете, где он теперь?
     - Знаю.
     Елизавета Сергеевна перевела дыханье.
     - Он жив?
     - Да.
     И  мы  замолчали.   Елизавета  Сергеевна  потому,  что  ей  нужно  было
справиться с волнением,  а я... Мне вспомнился тот вечер в Ростове, когда мы
с  Митей остались одни,  и  он  показал мне разорванный и  склеенный портрет
Глафиры Сергеевны.  Мы  сидели на  балконе,  фонари нежно  и  ярко  освещали
нарядные липы бульвара,  и  я чувствовала,  что о своей "тяжелой болезни" он
может говорить только со мной.  "Меня познакомили здесь с одной женщиной,  -
сказал он тогда. - И мне показалось... "
     Он   не  договорил,   а   потом  стал  рассказывать  об  этой  женщине:
врач-хирург, ученица Б. Я спросила: "Красивая?" Он ответил: "Да. Очень".
     Елизавета Сергеевна -  вот кто была эта женщина, и вовсе не горьковский
Фома  Гордеев  был  виноват в  том,  что  эта  фамилия показалась мне  такой
знакомой!  Я  услышала ее от полусумасшедшей сестры в Красноводске,  которая
рассказала о том, как некая доктор Гордеева спрятала Митю в подвале, а потом
бежала с ним к партизанам.
     Широко  открытые  темные  глаза   смотрели  на   меня   с   мучительным
нетерпением,  и я стала торопливо говорить о Мите, так торопливо, точно была
виновата перед этой  женщиной,  которая,  быть может,  была бесконечно ближе
Мите, чем я.
     - Я  сама еще ничего толком не  знаю,  мы  от него получили только одно
письмо,  да и то какое-то беглое. Все-таки можно понять, что он был где-то у
немцев в тылу, потому что пишет, что прошел пешком больше тысячи километров.
Андрей придет послезавтра,  я попрошу его принести это письмо. Очень беглое,
вы увидите - все о нас спрашивает, а о себе - два слова. Когда вы видели его
в последний раз? Это правда, что вы спрятали его в каком-то подвале, а потом
бежали с ним из Ростова?
     Ни разу в течение тех дней, что мы лежали в одной палате, я не слышала,
чтобы моя  соседка смеялась.  Теперь услышала -  когда спросила ее  об  этой
истории.
     - Я была мобилизована в первые дни войны, он проводил меня, и больше мы
не виделись. Это было второго июля.
     Мне захотелось спросить:  откуда же взялись такие странные слухи?  Но я
только подумала и не спросила.
     Елизавета  Сергеевна  лежала  на   спине,   повернув  ко   мне  голову,
забинтованную,   трогательно-красивую,   с   темными  большими  глазами.   Я
рассказывала о  Мите и  думала:  "Да,  милая.  И красивая.  И давно пора.  И
прекрасно".
     Но все было совсем не так прекрасно, как мне представлялось.

     - Я  была уже лет пять замужем и любила мужа,  хотя он был много стар