начинаются съемки,
и  уж тут надолго исчезают из глаз антибиотики,  новые и  старые,  и все мы,
оказывается,   существуем  только  для  того,   чтобы  позировать  с   мнимо
значительными лицами перед съемочным аппаратом.
     Все это -  промежуток,  все это кажущееся затишье,  когда не позволяешь
себе  даже думать о  том,  что  "не  имело права случиться".  Все  это  лишь
нетерпеливое ожидание Андрея.
     Указ об учреждении Академии медицинских наук опубликован в газетах,  и,
боже мой, какую бурю производит этот указ среди людей, никогда до сих пор не
думавших о том,  что придет время,  когда они упрямо,  деятельно,  энергично
будут  стремиться к  высокому званию  действительного члена  или,  на  худой
конец,  члена-корреспондента этого почтенного учреждения!  Сколько волнений,
интриг,  фальшивых улыбок,  передернутых карт!  Сколько  забот,  с  которыми
нельзя сравнить заботы о  самой медицинской науке,  во  имя  которой принято
решение и опубликован указ.
     В   числе  других  деятелей  медицинской  науки  и   я  получаю  звание
члена-корреспондента Академии медицинских наук. Это очень хорошо. И вовсе не
потому, что моя довольно скромная зарплата увеличивается едва ли не вдвое, и
не потому, что эти деньги я, в сущности, буду получать ни за что. Это хорошо
потому,   что,   несмотря  на   вольные  и   невольные,   предусмотренные  и
непредусмотренные попытки расшатать мое  "положение",  несмотря на  то,  что
некоторые  сотрудники  Института  биохимии  еще  огибают  меня,   как  будто
встречаясь с невидимым препятствием,  -  несмотря на все эти обстоятельства,
со всех сторон обступившие супругу некоего А.  Д.  Львова,  арестованного за
свои  весьма  серьезные преступления,  эта  супруга  получает  признание как
полезный - что там ни говори - работник медицинской науки.
     И  все  это лишь промежуток,  затянувшийся,  как затянувшаяся бессонная
бесконечная ночь.  Но ночь никогда не переходит в  ночь.  Ночь кончается,  и
наступает утро.

     Павлик играл в шахматы с Рамазановым,  отец - чистенький, аккуратный, с
расчесанными  пушистыми  усами  -   сидел  в   кресле,   следя  за  игрой  с
добродушно-снисходительным видом,  Агаша гремела посудой на кухне -  словом,
когда я  пришла,  все  было так,  как будто ничего не  случилось.  Так,  без
уговора,  без единого слова повелось с того времени,  когда Павлик приехал в
Москву:  ничего не случилось!  Рамазанов приходил почти каждый вечер, сперва
подыскивая предлог,  что было вовсе не трудно,  потому что на пенициллиновом
заводе дела шли далеко не так,  как бы хотелось, потом без предлогов, - и не
могу передать,  как это было мне дорого в  ту  тяжелую пору.  Он  был из тех
людей,   которые  во  время  потрясений,  переполоха,  внезапного  несчастья
начинают  действовать  размеренно,  неторопливо,  прекрасно  зная,  что  это
незаметно поддерживает мужество,  внушает уважение к себе. Отцу он "выдавал"
необыкновенные истории из далекого прошлого,  а с Павликом играл в шахматы и
спорил о сравнительных шансах Ботвинника и Алехина в случае возможного матча
на первенство мира.
     И  в  этот вечер,  играя с Павликом,  он рассказывал очередную историю,
относившуюся к тем временам, когда Григорий Григорьевич был военным врачом.
     - Приказано было вывезти наш корпус в Березовский лагерь,  а прежде чем
вывезти,  восстановить,  поскольку в этом лагере войска стояли еще в царские
времена, а с тех пор он был забыт и заброшен.
     Мы сидели в столовой -  просторной и все еще нарядной, хотя обои, из-за
которых мы с  Андреем когда-то чуть не поссорились,  выгорели и  потускнели.
Фигурки  из  моржовой кости,  которые Андрей  некогда привез  из  Анзерского
посада, стояли на книжном шкафу. Какую коллекцию кустарных изделий собрал он
тогда -  полотенца,  вышивки,  прялки! Он любил собирать, да все не доходили
руки!  Работая в  метро,  он вдруг заинтересовался археологией,  и  странные
предметы появились у нас -  печные изразцы, старинные аптекарские пузырьки с
узкими горлышками. А однажды он притащил домой страшную ржавую рукоятку меча
и  целый  час  доказывал,   что  этот  меч  принадлежал  польскому  офицеру,
сражавшемуся против Шуйского в начале семнадцатого века.
     - И   посылает  меня  начсандив,   -   неторопливо  продолжал  Григорий
Григорьевич,  -  выяснить,  каковы там условия.  Ну-с, поехал и вижу: лагерь
прекрасный.  Местность пересеченная,  полигон такой, что только во сне может
присниться.  Но что-то не понравилось мне в этой местности:  болот много.  И
стоит оглушительный комариный звон.  А кто не знает, какая болезнь прилетает
на комариных крыльях?
     Павлик играл,  и в том, как он, слушая, поднимал руку и долго держал ее
над  шахматной  фигурой,   было  что-то  от  Андрея,   но  не  взрослого,  а
лопахинского,  когда  он  еще  ходил  в  серой  гимназической курточке и  не
смотрел, а всматривался своими серьезными серыми глазами.
     Давно пора было идти в  свою комнату и  приниматься за  план подготовки
института к зиме - в прошлом году холода застали нас врасплох, - но я все не
шла, а смотрела на Павлика, серьезного, бледного, погруженного в обдумывание
очередного хода.  Как он переменился,  как вырос!  Он стал высокий, с худыми
прямыми плечами,  а  светлые доверчивые глаза  глядели рассеянно-пристально,
как у близоруких,  когда они снимают очки.  Но у него -  я проверила -  было
нормальное зрение.
     - И вот взялись мы за малярию, - продолжал Рамазанов. - Старые землянки
засыпали -  это  прежде  всего,  нефтевальщиков двинули вперед,  палатки при
распланировании подняли  в  здоровые  места,  подальше  от  "стариц"  -  так
называются тихие заводи,  остающиеся после половодья. Людей хинизировали, но
как! Каждое утро выстраивались полки, гремели оркестры и каждый красноармеец
получал по стаканчику спиртного раствора хины.  Та же водка, а какой русский
человек откажется от  стопки водки  перед завтраком?  Это  вам  не  таблетка
какая-нибудь,  тем более горькая, которую и выбросить недолго. Вот тут дело,
между прочим, пошло.
     - Григорий Григорьевич,  а  в  Сталинграде,  когда вы с папой работали,
была малярия? - спросил Павлик.
     - Нет.
     - Григорий Григорьевич, а что он сейчас делает в Сталинграде?
     - Фью, что делает! Там, брат, хватает работы.
     - А почему же он не может приехать хоть на несколько дней?
     - Ну, как же он приедет, голубчик, - мягко сказал Григорий Григорьевич,
- если без него там сразу все вверх йогами пойдет? Тебе шах, между прочим.
     - Я вижу.
     "Догадывается.  Смутно  чувствует,  что  от  него  что-то  скрывают,  -
продолжала я  думать.  -  Почти не  спрашивает меня  об  отце  -  как  будто
понимает, что мне особенно трудно сказать ему правду".
     Позвонил телефон,  я  сняла трубку и не сразу узнала Коломнина:  у него
был непривычно бодрый и даже легкомысленный голос.
     - Дела  на  ять,  -  весело сказал он.  -  И,  кроме того,  не  все  же
заниматься делами!
     - Иван Петрович,  что случилось? - Признаться, мне пришло в голову, что
наш  вечно хмурый,  сумрачный Коломнин хватил лишнего.  Это случалось с  ним
последнее время.
     - Со  мной?  Решительно ничего,  дорогая  Татьяна  Петровна.  Вы  лучше
спросите, что с так называемым Скрыпаченко?
     - А что с Скрыпаченко?
     - То самое.
     - Арестован?!
     - Нет еще,  к сожалению,  но вроде. Исключен из партии - это во-первых.
Уже не директор Института профилактики - это во-вторых.
     - Быть не может!
     Григорий  Григорьевич вскочил,  подбежал  ко  мне,  и,  прикрыв  трубку
ладонью, я торопливо сообщила ему необычайную новость.
     - Это верно?
     - Как пуля. Я хочу сказать, он вылетел, как пуля. Вам это нравится?
     - Очень.
     - Вот видите,  есть,  оказывается, правда на земле. И даже, может быть,
выше.  Не сердитесь на меня, это я на радостях хлопнул. Я, между прочим, вас
люблю, честное слово.
     Это было невероятно -  услышать от Коломнина подобное признание. Я тоже
сказала,  что очень люблю и уважаю его.  И мы простились, пожелав друг другу
доброй ночи.
     - Лю-бо-пыт-но, - значительно подняв брови, сказал по слогам Рамазанов.
Он  ничего не  знал о  письме,  которое мы с  Рубакиным послали Генеральному
Прокурору,  но  он,  разумеется,  прекрасно знал о  непреодолимой склонности
Скрыпаченко к  "анонимной литературе" и,  вероятно,  не раз подумывал о том,
что эта склонность сыграла заметную роль в аресте Андрея.
     - Да, любопытно.
     Отец  вопросительно  посмотрел  на  меня,   должно  быть,   надеясь  на
пространный объяснительный комментарий, но я только прибавила:
     - И очень.
     - Григорий Григорьевич, кто это Скрыпаченко? - негромко спросил Павлик,
когда Рамазанов вернулся к шахматам и вечер пошел своим чередом.
     - Это, брат, очень плохой человек.
     - А плохой человек ведь не должен быть членом партии, верно?
     - Еще бы. Твой ход.
     "Ох,  какой сегодня,  должно быть,  переполох среди разбойников,  какое
смятение!  Крупенский уже,  без сомнения, бросился к шефу, а шеф не в форме,
шеф болен.  Одно огорчение за другим.  Жена есть жена, и все-таки неприятно,
когда жена, какова бы она ни была, бросается в пролет лестницы и разбивается
насмерть. Теперь Скрыпаченко. Что значит это крушение? В чем он промахнулся,
с кем не поладил?  А впрочем, шеф не особенно удивлен, что этот сомнительный
и  всегда производивший какое-то  неприятное впечатление субъект исключен из
партии и снят с поста директора института.  Скрыпаченкам не место в науке. И
Крупенский,  нервно сощурившись,  зажигая папиросу от  папиросы,  смотрит на
шефа:  "Что  ты  сделаешь,  если  надо мной разразится гроза?  Тоже продашь?
Попробуй! Обойдется дороже".
     "Да,  это  внушает надежду -  то,  что мне сообщил Коломнин.  Лиха беда
начало,  как говорится.  Взялись за Скрыпаченко,  доберутся и до других. Ох,
поскорей бы!  А  что,  если его исключили из партии в  связи с делом Андрея?
Здесь нет ничего невозможного. Прокурор мог переслать наше письмо в ЦК, и не
то  что  мог,  а  был  обязан,  потому  что  мы  опирались  на  проверенные,
неопровержимые факты".
     Совершенно забыв  о  плане  подготовки института к  зиме,  я  принялась
шагать из угла в угол, крепко сжимая виски. "Но почему, собственно говоря, я
думаю, что это так? Разве мало было за Скрыпаченко и других преступлений?"
     Нужно было ложиться,  Павлик учился в первой смене, и ему нравилось - я
это знала, - когда не дед, а я провожала его.
     Я умылась, надела халатик и пошла к нему - взглянуть и поцеловать, если
он  еще не  уснул.  В  комнате было не очень темно.  Дед с  внуком спали при
открытой  форточке,  и  на  ночь  приходилось поднимать бумажную штору.  Мне
показалось,  что у Павлика чуть-чуть дрогнули веки,  когда я наклонилась над
ним - не спит? Но он ровно дышал, и я подумала, что ошиблась.
     Вот  и  ночь!  Я  лежала  с  закрытыми глазами  и  уговаривала себя  не
принимать снотворного: "Ну, еще хоть час. Лучше помучиться, чем проснуться с
туманной, тупой головой".
     И я помучилась,  а потом,  должно быть,  все же уснула,  потому что мне
почудился легкий звон - такой легкий и нежный, как это бывает только во сне.
Он был нисколько не похож на звонок у парадной,  и мне стало смешно,  потому
что это был не звонок у парадной,  а родник,  бьющийся в зеленой ложбине. Но
он  повторился,  и  как ни  жаль было расставаться со сном,  а  приходилось,
потому что  отец  проснулся и  стоял в  дверях моей комнаты,  испуганный,  в
большом, запахнутом вдвое халате Андрея.
     - Открыть?
     - Подожди, я сама.
     Руки немного дрожали,  когда я одевалась. Три часа ночи! Что за поздний
визит? Отец хотел зажечь свет в передней, я остановила его и, прислушиваясь,
постояла  у  двери.  Тишина.  Нет,  шепот.  Кто-то  негромко разговаривал на
площадке,  и мне,  быть может,  удалось бы расслышать - дверь была тонкая, -
если бы  сердце не  билось так  непростительно громко.  Тишина.  Потом снова
звонок. Голоса.
     Женский. Никого.
     Мужской. Ох, не пугай!
     Женский. Вот видишь, нужно было дать телеграмму.
     Мужской. Если спросят, ответишь ты. Хорошо?
     Митя?  Или все это снится мне -  взволнованные голоса на площадке и то,
что я стою босиком,  прислушиваясь и стараясь унять стучавшее,  как колокол,
сердце.
     - Кто там?
     - Ох, слава богу! Таня, это мы, мы!
     - Митя?
     - Да,  да, это я, это мы. Откройте же. Мы напугали вас? Я говорил Лизе,
что нужно было подождать до утра.
     Они вошли на цыпочках,  встревоженные,  загорелые,  большие - я забыла,
какие  они  большие  -   и,   едва  войдя,   стали,  перебивая  друг  друга,
расспрашивать об Андрее.
     - Неужели это правда? Нам в самолете сказал один врач. Когда? Почему вы
не написали нам? Лиза приехала бы, она давно освободилась, в июне!
     - Все расскажу.  Ох, как хорошо, что вы приехали! Как хорошо, если б вы
только знали!
     Я  обнимала их,  милых,  загорелых,  обветренных,  точно прилетевших на
крыльях, чтобы помочь мне, и теперь тревожно хлопотавших вокруг меня, потому
что я все-таки не удержалась и немного всплакнула.
     - Ничего,  будем надеяться,  что все обойдется. Я надеюсь, и очень. Что
же вы стоите, раздевайтесь, идите сюда, скорее, скорее!
     В столовой стояли открытые чемоданы;  на диване,  на стульях -  повсюду
было что-то набросано, и уже невозможно было вообразить, что только что была
ночь и все в доме спали.  Правда, ночь еще продолжалась, и нужно было прежде
всего устроить гостей,  тем более что Елизавета Сергеевна проговорилась, что
ей было нехорошо в самолете. Но это была уже совсем другая ночь и другой дом
- дом с Митей и Елизаветой Сергеевной. Я выпроводила Агашу на кухню, уложила
отца, и мы, наконец, остались втроем - я и милые нежданные гости, на которых
я не могла наглядеться,

     Целой ночи не  хватило бы,  чтобы рассказать все,  что случилось,  и  я
начала с  конца,  потому что  это  было,  без  сомнения,  важнее всего.  Мне
хотелось,   чтобы  Митя   и   Елизавета  Сергеевна  поняли  и   оценили  все
предположения, мелькнувшие передо мной, когда позвонил Коломнин.
     - Нет, все-таки с начала. Хоть самое главное! - взмолился Митя.
     И я стала рассказывать самое главное.  Но что же не было главным в том,
что  касалось судьбы самого близкого на  земле человека?  Все  было связано,
переплетено -  вольно и невольно - и, упомянув, что Рубакин две недели ходил
с  перевязанной правой рукой,  я должна была подробно рассказать о том,  что
произошло в институте. Но о чем бы я ни рассказывала, как в стену, упиралась
я в ту ночь, когда ко мне приехала Глафира Сергеевна. Может быть, лучше было
не говорить Мите о том,  что случилось в ту ночь,  или сказать в другой раз?
Должно  быть,  Елизавета Сергеевна почувствовала,  что  нам  нужно  остаться
наедине,  потому что вдруг ушла -  сперва в ванную,  а потом, вернувшись, не
дала  мне  хозяйничать и  сама  принялась  устраивать постель  на  диване  в
столовой.  Она хотела поднять чемодан,  Митя шумно сорвался со стула, отнял,
отнес -  и я поняла, почему она так смутилась, упомянув, что ей было дурно в
дороге. Елизавета Сергеевна ждала ребенка.
     Митя слушал,  не шевелясь,  прикусив губу,  и у него было усталое лицо,
энергично-хмурое, со сдвинутыми бровями.
     - Умерла? - немного побледнев, спросил он.
     Я кивнула. Мы помолчали.
     - Да,  Танечка, я слушаю. - Митя сказал это так же строго, как покойная
Глафира Сергеевна говорила о нем. - Когда я был у нее перед отъездом, у меня
мелькнула мысль,  что все это кончится плохо.  Это был пустой дом, и пустота
была угнетающей,  безнадежной. Тогда она сказала мне, что прочитала рассказ,
не помню чей,  в котором мордвин,  чтобы отомстить обидчику, вешается у него
на воротах. И прибавила, что ведь, в сущности, это только кажется, что нужно
жить во что бы то ни стало.
     "Вы передайте Мите,  что если я любила кого-нибудь в жизни,  так его, -
припомнилось мне,  -  насколько, впрочем, была способна любить". Сказать? Но
дверь в столовую была открыта,  и, взглянув на Елизавету Сергеевну, которая,
постелив  на  диване,  прошлась  по  комнате  еще  по-прежнему  плавной,  но
потяжелевшей походкой, я промолчала.
     - Ну,  ложитесь,  завтра доскажу, вы устали с дороги. Мы будем говорить
еще много.  Митя,  я совсем забыла.  Что случилось у вас в экспедиции? Очень
странные слухи донеслись до  Москвы.  Мне даже казалось одно время,  что все
вокруг знают что-то о вас, а мне не хотят говорить. Что это было?
     Он рассеянно смотрел на меня, думая о другом. Потом пробормотал:
     - А, вздор!
     - У вас среди сотрудников был случай чумы?
     - Да,  заболела одна сотрудница, - ответил он и засмеялся. - К счастью,
оказалось,  что это была не чума,  а  туляремия.  Напугала до смерти.  -  Он
глазами показал на жену.
     Я  уложила гостей,  потому что  все  еще была ночь,  и  легла сама,  не
надеясь  больше  уснуть,   а   только  дожидаясь  уже  недалекого  утра.   И
нежданно-негаданно поплыли сонные,  неторопливые мысли.  Я не одна.  Приехал
Митя с  женой,  такие хорошие,  загорелые,  большие.  Удобно ли им вдвоем на
диване?  Ждут ребеночка, как хорошо. Я не одна. Что они будут делать теперь?
Оба в армии, и ничего за душой. Митя поседел, оба черные, как индусы. Ну да,
ведь  там  очень  жарко,  наверное.  Как  обрадовался  бы  ему  Андрей!  Еще
обрадуется,  я надеюсь,  надеюсь.  Может быть,  они долго пробудут в Москве?
Едва ли.  Митя уедет,  а  Елизавета Сергеевна останется у  меня.  Она милая,
гордая, я ее люблю, останется непременно. У Мити не было детей, а как у него
всегда светлело лицо, когда он говорил о детях!
     Уже подумалось о чем-то другом, вдруг о летней даче, сухой, пронизанной
солнцем,  с  чьими-то  быстрыми детскими шажками на  открытой террасе.  И  в
подступающем сне я уже радостно,  раскинув руки, бежала навстречу этим милым
стучащим шажкам,  когда точно что-то толкнуло меня, и я с ужасом, с трепетом
открыла глаза:  Павлик слышал наш разговор! Он не спал. Не может быть, чтобы
он не проснулся!
     И,  сдерживая дыхание,  я  прошла  к  нему,  стараясь осторожно ступать
босыми ногами.
     В комнате был уже слабый утренний свет.  Дед похрапывал, лежа на спине.
С  каждым вздохом его седые усы поднимались и опускались.  И Павлик спал так
бесшумно,  что мне, как всегда, стало немного страшно, и я наклонилась к его
лицу,  чтобы послушать дыхание.  Я наклонилась, чтобы быть поближе к нему, и
снова, как тогда, мне почудилось, что у него дрогнули веки. Осторожно, чтобы
не разбудить,  если он все-таки спал,  я встала подле него на колени.  Он не
спал.  Веки дрожали.  Он  чувствовал меня рядом с  собой.  И  со слезами,  с
гордостью,  от  которой сердце сжалось больно и  сладко,  я  поняла,  что он
слышал наш разговор и теперь не хочет, чтобы я догадалась об этом. Не хочет,
потому что ему кажется, что мне станет еще тяжелее, если я догадаюсь. Потому
что для меня лучше так: лучше думать, что он ничего не знает.
     Я  вернулась в  свою комнату,  и снова пошли чередой ночные беспокойные
мысли и чувства. Все те же, но и еще одно: гордость за сына. И не ради себя,
нет,  ради него я вдруг потребовала - сама не знаю у кого, у судьбы, - чтобы
дверь  распахнулась  и  вошел  Андрей,  такой  же,  как  всегда,  с  плащом,
переброшенным через плечо, в старом сером костюме, который, казалось, сейчас
треснет на его сильных плечах,  в кепке, из-под которой виднелось его доброе
лицо,  с  твердыми,  соскучившимися глазами.  Пусть он войдет,  если есть на
свете справедливость и честь! Пусть он войдет, или дайте мне умереть, потому
что я  не хочу больше жить,  обманываясь и теряясь и трепеща от страха,  что
может победить подлость - подлость и ложь.


     Эпилог

ИЗ ДНЕВНИКА ПОСЛЕВОЕННЫХ ЛЕТ

     Могильная тишина  стояла  в  погибших  городах,  страшные,  почерневшие
поднимались к небу остовы разрушенных зданий. Запах тл