зья, которые то и дело строили планы,
каким образом мне перешагнуть через класс,  чтобы вместе с  ними поступить в
институт,  объявили,  что они больше не  желают знать меня и  встречаться со
мной.


ГОЛОСУЮ "ПРОТИВ"

     Эта  история началась с  того,  что  в  нашей  школе освободилось место
преподавателя географии, и Глашенька Рыбакова подала заявление о том, что из
школы для взрослых она хочет перейти в нашу школу.
     Это  было еще  до  приезда Мити,  и  тогда ее  желание не  встретило ни
малейших возражений,  тем более что педагоги получали сравнительно небольшой
паек.  Вот  почему мы  были поражены,  когда Нина Башмакова,  которая жила в
одной  квартире с  француженкой,  очень взволнованная,  прибежала ко  мне  и
объявила,  что  на  школьном  совете  Глашеньку решено  провалить.  В  нашей
компании никто до сих пор не интересовался Глашенькой. Но провалить ее - это
было несправедливо!  И  Гурий предложил выступить в  ее  защиту на  школьном
совете.
     Прежде всего он предложил "изготовить мандаты". Володя Лукашевич, Гурий
и я были представителями учкома в совете, и до тех пор никому не приходило в
голову  проверять наши  мандаты.  Но  Гурий  сказал,  и  Ниночка помчалась и
достала четыре листа  великолепной бумаги:  три  для  нас,  а  четвертый для
председателя домового комитета.
     Была и вторая задача:  привести на школьный совет председателя домового
комитета.  По какому-то закону,  о кагором мы впервые узнали от Гурия, право
решающего  голоса  имел  еще  председатель  домового  комитета.  Наша  школа
помещалась в бывшей прогимназии Кржевской,  но во время революции Отнаробраз
несколько классов  отдал  под  квартиры,  и  в  школьном здании  образовался
домовой комитет.
     Председателем его  был  тот  самый  горбатый чиновник,  который некогда
приходил в  гости к  Агаше.  Теперь он служил в продовольственном отделе.  С
моей точки зрения, его не следовало приглашать, потому что он был неприятный
тип,  ко  всему на свете относившийся с  необъяснимым злорадством.  Но Гурий
возразил, что вопрос принципиальный и что математик Шахунянц, например, тоже
является неприятной личностью,  однако это обстоятельство,  к сожалению,  не
лишает его  права подать свой голос против Глашеньки на  школьном совете.  И
Гурий  быстро сбегал к  бывшему чиновнику и,  вернувшись,  сказал,  что  тот
согласился прийти.
     Это очень трудно -  хотя бы  в  самых общих чертах нарисовать заседание
совета Лопахинской единой трудовой школы II  степени.  Еще труднее поверить,
например,  тому,  что  школьные занятия казались нам  каким-то  придатком ко
всякого рода кампаниям, заседаниям, вечерам, к работе комсомольской ячейки -
словом, ко всему, что составляло главное содержание нашей жизни.
     Заседание  совета,  на  котором  решалась  судьба  Глашеньки Рыбаковой,
происходило в швейцарской - самое теплое место в школе, - и, помнится, перед
Глашенькиным вопросом было два других - "дрова" и "танцульки".
     Дрова  -  это  был  важный вопрос.  У  Лопахина с  осени стояли баржи с
дровами,  и  Гортоп предлагал за  выгрузку одной  сажени четыре фунта хлеба,
фунт рыбы и  сто  миллионов дензнаками 1921 года.  Француженка взяла слово и
объявила,  что она,  с  ее больным сердцем,  не в  силах выгрузить даже один
грамм.  В  ответ  выступил Гурий и  разъяснил,  что  выгрузка дров  является
общепролетарским делом  и,  следовательно,  единая трудовая школа  не  имеет
права от него уклоняться.
     У  нас  был почтенный,  седовласый зав с  большой бородой,  умевший все
объяснить и всех примирить. В прошлом он был латинист, а потом, когда латынь
отменили,  стал  преподавать  историю  материальной культуры,  которую  тоже
отменили,  так что ему больше ничего не оставалось,  как сделаться завом. Он
сказал,  что Гурий и француженка одинаково правы.  Итак, tertium non datur -
третьего не дано.  Но школа потребует деньги и  рыбу вперед,  и тогда третье
появится, ибо на полученное вознаграждение можно будет нанять людей, которые
исполнят работу.
     Следующим  вопросом  были  "танцульки" -  так  назывались  танцевальные
вечера,  которые устраивались у  нас по меньшей мере три раза в неделю.  Что
делать? Математик Шахунянц - сердитый старик с запавшими, горящими глазами -
взял  слово и  сказал,  что  он  знает,  "что  делать":  после занятий нужно
немедленно запирать школу на  ключ.  На  днях он  спросил ученика выпускного
класса,  сколько a + b в квадрате,  и тот ответил 2ab. В школу нужно ходить,
чтобы учиться, а для танцев есть общественные места.
     Я  молчала,  потому что  на  этих "танцульках" мы  с  Ниной всегда были
первые.  Но  Гурий возразил,  что запирать школу на ключ нельзя,  потому что
единая трудовая школа должна быть  открыта для  учащихся днем и  ночью.  Что
касается "танцулек",  то с  ними,  по его мнению,  нужно бороться с  помощью
больших кинофильмов,  не  меньше чем в  двух сериях,  причем обе должны идти
непременно в  один  сеанс!  Тогда  на  "танцульки" не  останется времени,  и
ребята, как правило, должны будут отправляться спать.
     В заключение он сказал,  что "призраки прошлого еще реют над школой", и
мне представился старый,  небритый Шахунянц,  который,  сморкаясь, летит над
школой в распахнутой шубе.
     Словом,  это  была блестящая речь,  но,  к  изумлению оратора,  она  не
произвела особенно  сильного впечатления на  школьный совет,  и  "танцульки"
решено было ограничить одним воскресным вечером в неделю.
     Бывший чиновник пришел,  когда прения по поводу Глашеньки были в полном
разгаре.  Он приоделся и выглядел очень прилично в высокой котиковой шапке и
пальто с бобриковым воротником.
     Зав  посмотрел на  него вопросительно,  очевидно подумав,  что чиновник
пришел по ошибке.  Но тот сел как ни в чем не бывало,  злорадно откашлялся и
зачем-то положил на стол свой мандат.
     Это  была  неприятная  минута;   педагоги  взяли  мандат  и  стали  его
рассматривать,  передавая  из  рук  в  руки.  Француженка  иронически-злобно
засмеялась.  Нужно было спасать положение,  и  Гурий опять сказал речь -  на
этот раз неудачную,  но не по содержанию, а потому, что почувствовалось, что
он стремится исправить неловкость этого неприятного типа,  которого - я была
права - незачем было приглашать на совет.
     - Я  считаю,  что подобное заявление,  поступившее от Глафиры Сергеевны
Рыбаковой,  знающей два языка,  -  сказал Гурий, - является честью для нашей
школы.
     Я видела, что француженка просто кипит, - мне даже казалось, что от нее
идет  пар  и  слышно бульканье и  шипенье.  Гурий кончил.  Француженка взяла
слово. Она поблагодарила Глашеньку за "неслыханную честь". Относительно двух
языков она сказала,  что от души рада за товарища Рыбакову,  хотя и не видит
прямой связи  между  знанием иностранных языков и  географией родной страны.
Тут она сделала подлый намек на Глашеньку, назвав ее "особой", и хотя вообще
в  этом слове не было ничего особенного,  но в  данном случае оно прозвучало
подло.
     Мне кажется, именно в эту минуту у меня наступило то странное состояние
духа,  которое я даже не знаю,  как объяснить, и которое еще и теперь иногда
бывает у меня, но с каждым годом все реже: как будто время останавливается и
все  вокруг себя  я  начинаю видеть в  новом,  неожиданном свете.  Барышня в
беленьком полушубке явилась предо мной как наяву,  румяная, нежно-хрупкая, с
большими глазами.  Она стояла на дворе у  Львовых и вытряхивала из рукавички
записку. Митя выбежал к ней, взволнованный, без шинели. Он гордо вел ее, она
шла  улыбаясь,  и  они были полны той любви,  перед которой у  меня занялось
дыхание.
     И другая Глашенька вспомнилась мне - та, которая зимним вечером явилась
к  нам  вместе  с  холодом и  звонким побрякиванием упряжи на  разлетевшейся
тройке.  Забившись в  мамину постель,  я смотрела,  смотрела на тонкие руки,
сжимавшие голову,  на  волосы,  рассыпавшиеся по  рукам,  на  мрачное лицо с
широко открытыми глазами.  "Поздно,  - вот что говорило это лицо. - Теперь у
меня перед глазами заблестело золото, засверкали бриллианты"...
     - Удовлетворим ли мы просьбу Глафиры Сергеевны Рыбаковой? - услышала я,
как во сне. - Кто "за" - поднимите руки.
     "За"  были  Гурий,  один  из  учителей,  бывший  чиновник и  Володя.  У
француженки стало торжествующее выражение лица,  и  все уставились на  меня,
потому что я  не  подняла руку.  Это было ужасно.  Рука висела и  была очень
тяжелая и,  наверно,  я сошла с ума,  потому что мне одновременно и хотелось
поднять ее и не хотелось.
     Гурий посмотрел на меня долгим презрительно-укоряющим взглядом, и через
минуту все кончилось. Глашенька провалилась.
     Зав, который, между прочим, воздержался, объявил об этом с сожалением.
     - Сомневаясь, приходим к истине, - сказал он. - Ходатайство отклонено.
     Когда мы выходили из школы, Гурий догнал меня:
     - Одну минуту.
     Я  обернулась.  От  волнения у  меня  задрожало лицо,  но  я  сразу  же
справилась и  даже  гордо  откинула  голову,  как  будто  мне  было  глубоко
безразлично то, что я услышу сейчас. Если бы безразлично!
     - Вот что,  - холодным голосом сказал Гурий, - ты поступила подло, и мы
объявляем тебе бойкот.


ДУМАЮ

     Из школы я  забежала в  Дом культуры:  мне нужно было спешно посмотреть
слово "бойкот" в энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Сидя на полу в библиотеке,
я  читала статью об  этом  слове,  когда  Агния  Петровна налетела на  меня,
пощупала лоб и руки, сказала, что жар, и прогнала домой.
     Это  было очень странно,  но  ничего не  переменилось в  нашей комнате,
несмотря на то что я совершила подлость,  причем общественную,  а не личную,
поскольку я  была обязана предупредить ребят,  что  голосую "против".  Кошка
сладко спала в  кресле -  ей  было все равно,  что Гурий объявил мне бойкот.
Часы за  стеной у  Марии Петровны захрипели,  долго собирались пробить и  не
пробили,  успокоились -  так было вчера и третьего дня. Уходя, мама оставила
на  столе картошку и  нож,  чтобы я  почистила -  она  не  любила картошку в
мундире. Все как было! Что же случилось со мной?
     В энциклопедии было сказано,  что такое бойкот. Так звали, оказывается,
какого-то капитана,  который заявил,  что не будет платить арендных денег за
землю,  и  тогда  "земельная лига" приказала местным жителям -  это  было  в
Ирландии -  "забыть о его существовании". Почтальоны не носили ему писем, ни
один человек не здоровался с ним,  от него ушли рабочие и домашняя прислуга,
и  в  конце концов сам господь бог послал убийственный град на  его поля,  -
стало быть, даже бог интересовался, внес ли капитан арендные деньги. Но ведь
это  были  деньги,  из-за  которых -  даже  странно было подумать -  некогда
объявляли бойкот!  А  в данном случае это было неправильно,  хотя бы потому,
что  Гурий  должен  был  прежде  выяснить мотивы,  по  которым я  голосовала
"против",  а уже потом объявлять бойкот.  Но хорошо, что он не стал выяснять
эти мотивы!  Все равно я не могла бы выразить их теми обыкновенными словами,
которыми мы всегда говорим.
     Я шагала по комнате и думала,  думала... Итак, я подлец, и мне объявили
бойкот. По каким же мотивам голосовала я против Глашеньки? Я не люблю ее? Не
знаю. Правда, встречая ее, я всегда переходила на другую сторону улицы, хотя
Глашенька все  равно не  узнавала меня.  Но  мне  просто неприятно видеть ее
такой нерешительной,  робкой,  в этом странном пальто из клетчатой шали. Мне
было жалко ее, пока не приехал Митя.
     Пока не приехал Митя? Эта мысль поразила меня.
     "Да,  -  продолжала я  думать,  как  будто распутывая в  душе  какой-то
клубочек,  в  котором была спрятана тайна.  -  Мне  не  понравилось,  что он
побежал к  ней  в  первый же  вечер,  оставив даже гостей,  что  было вообще
неприлично.  Но мало ли что еще не понравилось мне. Он должен был, например,
спросить меня,  как  я  живу,  как  учусь.  Он  не  должен был называть меня
Тонечкой,  как будто я ребенок,  о котором можно не думать - обидится он или
нет.
     Когда мы сломя голову бежали на Развяжскую, он мог бы не рассказывать о
Курочкине -  просто так, чтобы о чем-нибудь говорить, а хотя бы вспомнить то
время, восемнадцатый и почти весь девятнадцатый год, когда Львовы голодали и
мы с мамой ездили по деревням,  меняя на продукты мебель и разные вещи. Юлий
Генрих Циммерман уехал в  Париж,  и  Агния Петровна отдала Музотделу все его
инструменты,  но одно пианино осталось,  и мы с мамой очень выгодно обменяли
его на крупу.  Нам пришлось взять в  свои руки все хозяйство в  "депо" -  об
этом-то Митя мог бы сказать хоть слово!
     Но при чем же здесь Глашенька, боже ты мой?"
     Мама пришла сердитая и  сказала,  что у станции Ашево бандиты напали на
почтовый поезд.  Мы ужинали, и она все говорила об этой истории, хотя ничего
особенного не произошло: почтовые служащие отстрелялись.
     ...День  прошел,  и  даже  Андрей не  заглянул ко  мне,  а  он-то,  без
сомнения,  давно уже знает все от  Гурия или от Нинки!  День прошел -  вот и
мама ложится.  Сейчас она погасит свет и  уснет,  и  я снова останусь одна и
снова буду думать -  о  чем?  Я  уткнулась в  подушку и  немного поплакала -
тихонько, чтобы не слышала мама.
     Где  я  читала,  что  усилием  воли  можно  заставить  себя  уснуть?  Я
постаралась в душе сделать это усилие.  Не знаю,  помогло ли оно, но я стала
засыпать -  уже смутно услышала скрежет ключа в  замочной скважине и грузные
шаги Надежды Петровны по коридору.  "Как хорошо,  что кончился этот день!" -
подумала я, а почему хорошо, уже не могла вспомнить, забыла.
     И вдруг сон пропал.  Поджав ноги,  я села на постели и прислушалась. Но
все было тихо вокруг,  я снова легла, и тогда кто-то точно взял меня за руку
и привел к домику, где жила Глашенька на Развяжской. Темные окна отсвечивали
под луной.  По снежному голубому полю медленно шла Глашенька,  и  мы с Митей
ждали ее.  Как это было страшно, как стыдно, что она хотела встать перед ним
на колени! Как томительно отозвался во мне этот крик, полный треки и счастья
и еще какого-то непонятного чувства, от которого мне захотелось убежать куда
глаза глядят, чтобы ни один человек на свете в ту минуту не увидел меня...

     Всю ночь я ворочалась, читала, старалась уснуть, ела холодную картошку,
долго стояла в одной рубашке у окна,  за которым была ночь, и ночной снег, и
ночное зимнее небо.  Потом пришел день,  очень грустный, потому что заболела
мама.
     С утра она еще храбрилась,  даже задумала перетопить прогорклое масло и
чуть  не  устроила пожар,  пытаясь  вопреки законам физики  смешать масло  с
соленой водой.  Но  часам к  двенадцати села на  кровать,  очень бледная,  и
сказала,  чтобы я сбегала в швейную мастерскую предупредить, что сегодня она
не придет.  Я побежала, но сперва к доктору Беленькому, который всегда лечил
маму, а потом в мастерскую.
     Был прекрасный воскресный полдень,  солнце сияло так,  что на снег было
больно смотреть,  и  уже весна чувствовалась в  этом теплом сиянии,  а я шла
несчастная-пренесчастная и думала о том, что у меня странная душа, в которой
не  помещаются огорчения.  Из моей души они всегда почему-то торчат,  и  все
видят  их  хвостики и  видят,  как  мне  хочется,  чтобы огорчения кончились
поскорее.  И  я  мысленно спрятала хвостики и  сделала непроницаемое лицо  -
очень кстати,  потому что  в  эту минуту из-за  угла выскочила и  вприпрыжку
побежала ко мне навстречу Леночка Бутакова.
     Я училась тогда во втором классе второй ступени,  а вся наша компания в
третьем.  Леночка тоже училась в  третьем,  но она была еще такая маленькая,
что играла в куклы и читала "Голубую цаплю",  о которой сказала мне однажды,
что это самая хорошая книга на земле и  она не понимает,  как можно написать
еще лучше.  И  вот эта Леночка,  на  которую мы  смотрели,  как на  ребенка,
подойдя ко мне,  закинула голову и,  не здороваясь, прошла мимо как ни в чем
не бывало.
     Все ясно! Не только Гурий, весь третий класс презирает меня. Скоро я не
смогу показаться не  только в  школе,  но  просто на  улице,  если  от  меня
осмелилась публично отвернуться даже эта маленькая Леночка Бутакова.
     От  волнения  я  пробежала мимо  Власьевской,  на  которой  жил  доктор
Беленький,  и  вернулась,  стараясь издалека рассмотреть,  не  идет  ли  еще
кто-нибудь из  третьего или нашего класса.  У  доктора был маленький сын,  и
когда он  открыл мне дверь,  я  стояла несколько мгновений молча,  как дура,
точно этот мальчик лет десяти,  весь в чернилах,  тоже мог показать,  что он
презирает меня. Но мальчик только втянул носом воздух и сказал, что папы нет
дома.
     Одним духом пролетела я  Власьевскую -  на  этой  улице была  городская
библиотека.  Не  глядя  ни  на  кого,  пробралась я  через толпу мальчишек и
девчонок, стоявших в очереди у кино. Расстроенная, взволнованная, забежала в
швейную мастерскую,  сказала,  что мама больна,  и вышла черным ходом, чтобы
попасть не на улицу Карла Либкнехта, а на Овражки.
     Солнце зашло,  деревья на Овражках стояли некрасивые, черно-голые, снег
потускнел и лежал не блестя.  Вот такая же потускневшая, скучная я вернулась
домой и на лестнице догнала Андрея.
     Он  принес новый номер "Юного пролетария",  в  котором была  интересная
статья,  и не менее получаса мы говорили об этой статье, как будто ничего не
случилось.  Потом Андрей осторожно сказал,  что вчера Гурий просидел у  него
целый день. Они спорили. Я спросила: "О чем?" - он ответил:
     - Об антропоцентризме.
     Я  тогда не  знала,  что  это идеалистическая теория,  согласно которой
человек считает себя центром вселенной,  и не поняла,  какое отношение имеет
антропоцентризм ко мне. Но на всякий случай я сказала иронически:
     - Вот как!
     Мама охала и кряхтела за ширмой,  и Андрей сказал, что он попросит Митю
зайти, чтобы посмотреть ее. Я поблагодарила.
     Потом спросила небрежно:
     - Итак, что ты думаешь об этой истории?
     - Я думаю, - серьезно сказал Андрей, - что это трагедия.
     Мне захотелось спросить:  для кого трагедия, для меня или Глашеньки? Но
я не спросила.
     - Вот как? Почему же?
     - Потому,  что Митя может бросить ее,  - продолжал Андрей. (Значит, для
Глашеньки. ) - И тогда будет лучше, если она останется в нашей школе, а не в
школе для взрослых.
     Почему лучше, это было неясно. Но другое поразило меня.
     - Как бросить?
     - Очень просто.  Кончится отпуск,  и  Митя  уедет -  возможно,  даже  в
Москву. Ты уверена, что он возьмет ее с собой? У него там, между прочим, нет
квартиры.  И  вообще,  мне кажется,  для нее было бы  лучше,  если бы она не
любила его.
     - Почему?
     - Потому,  что тогда она казалась бы ему загадкой. Он давно разлюбил бы
ее, если бы она не убежала с Раевским.
     - Какая ерунда!
     - Нет,  не ерунда, - медленно возразил Андрей, - я бы тоже давным-давно
ее разлюбил.
     - Ты?
     - Да, я. Ведь это только кажется, что мы с Митькой не похожи.
     Я закричала:
     - Ого-го!
     - Так могла бы ответить и лошадь,  -  сказал Андрей.  -  У нас семейное
сходство.  Я прежде не думал об этом,  а теперь часто думаю,  особенно с тех
пор,  как он приехал.  Насчет бойкота я тоже буду думать - вот только еще не
знаю когда.
     - Ах, вот как? Еще не знаешь когда. Это прекрасно.
     Андрей помолчал.
     - Бойкот -  это вообще устаревшая форма.  Так что я  считаю,  что Гурий
принципиально не прав,  -  сказал он.  -  Другое дело, если бы он согласовал
свою точку зрения с ячейкой.  Послушай, а ведь я понял, почему ты голосовала
"против".
     Мама опять закряхтела -  как раз в ту минуту, когда я собралась сказать
Андрею, что он понял то, чего я не понимала сама.
     - Из-за Америго Веспуччи,  -  сказал Андрей,  -  и я считаю, что с этой
точки зрения ты  была совершенно права.  Преподавательница географии обязана
знать подобные вещи.
     Америго Веспуччи? Я едва успела сделать значительно