В крайнем случае потеряем полгода.
     - Не мало...
     - Слово предоставляется профессору Скрыпаченко, - сказал председатель.
     И  на кафедру поднялся высокий,  смуглый человек в  длинном пиджаке,  с
неопределенно-осторожной улыбкой, чуть показывающейся на тонких губах.
     Это был один из  ростовских учеников Валентина Сергеевича,  закончивший
свой доклад словами:  "Итак,  в  сложном вопросе о  природе фага мы являемся
свидетелями бесспорной победы крамовского направления".
     Победа -  это  было  сказано слишком сильно.  Точнее было бы  сказать -
успех,  и  этот бесспорный успех определился примерно на третий день работы,
когда  все   происходившее  на   конференции  стало  как   бы   само   собой
поворачиваться  в  сторону  крамовской  школы.   Почти  в  каждом  сообщении
упоминались имена Крупенского, Бельской, Мелковой. Все стало "крамовским", в
том числе и мой доклад по лизоциму, не имевший к теории Валентина Сергеевича
ни малейшего отношения.

     С волнением ждала я встречи с Митей. Он писал нам, и, читая эти письма,
в которых,  подсмеиваясь над собой,  он рассказывал о том, как ему живется в
Ростове,  я  невольно сравнивала их с  письмами Андрея -  почерки были очень
похожи.  Но  для Андрея письма всегда были как бы средством объяснить себе и
мне то,  чем заняты его ум и  сердце.  А Митя не только не стремился открыть
себя, а, напротив, прятался в свои остроумные письма. Но как он ни прятался,
а  кое  о  чем  я  догадывалась,  тем  более  что  хвостики нашего памятного
разговора - накануне его отъезда из Москвы - время от времени мелькали среди
торопливых строк.
     Не  помню названия улицы,  на  которой он жил,  помню только,  что окна
комнаты выходили на  бульвар,  по  которому до  поздней ночи  гуляли молодые
ростовчане.
     В этот вечер мы остались одни: наши с утра отправились на "Ростсельмаш"
и позвонили,  что с завода поедут еще куда-то.  Было тихо,  луна поднималась
над городом -  огромная,  красная, "магнетическая", как сказал о ней Митя. И
действительно,  от  нее почему то было трудно отвести глаза.  Фонари нежно и
ярко освещали пышные липы бульвара.
     - Вы ни о чем не хотели бы спросить меня, Таня?
     - О многом.
     - Так спрашивайте.  Но  сначала я:  вы довольны,  что на меня больше не
нужно топать ногами?
     - Довольна. Я не топала.
     - Топала,  -  с удовольствием сказал Митя. - И кричала. И была уверена,
что помогло, не правда ли?
     - Нет, не была уверена. А помогло?
     - Не очень.
     Митя замолчал.  Несколько дней назад, когда он встречал нас на вокзале,
я  обрадовалась,  найдя,  что он почти не переменился за год.  Но сейчас,  в
сумерках,  что-то  орлиное,  мрачное стало заметно в  его осунувшемся лице с
высоко поднятыми бровями.
     - Не очень,  -  грустно повторил он.  - Вы не поверите, Таня, как много
сил я трачу,  чтобы забыть о ней.  Я стараюсь вспомнить ваши доводы и нахожу
тысячи возражений,  которые вам  и  Андрею показались бы,  вероятно,  просто
смешными.  Каждое утро я  задаю себе урок -  не  думать о  ней.  Я  разорвал
единственную фотографию,  которую привез с  собой из Москвы,  а  потом целую
ночь составлял ее из кусочков и клеил. Вот, взгляните.
     Должно быть, Глафира Сергеевна была снята давно, лет десять тому назад.
Прелестное,  задумчивое лицо с  нежным овалом,  с тонко очерченным,  немного
припухшим ртом смотрело на меня с портрета. В сумерках трудно было заметить,
что портрет был разорван и склеен.
     - Вот так-то,  милый друг...  Здесь,  в Ростове,  я встретился...  Меня
познакомили с одной женщиной,  и мне показалось.  Это очень хорошая женщина,
умная и простая...
     Митя снова замолчал. Он был очень взволнован.
     - И что же?
     - Да ничего. А ведь очень милая. Красивая.
     - Она врач?
     - Почему вы догадались? - живо спросил Митя. - Да, хирург. Ученица Б. -
И он назвал знаменитого ростовского врача,  который приезжал в зерносовхоз к
Репнину.  - Я ей говорил, что Глафира Сергеевна всю жизнь требовала, чтобы я
перестал быть самим собой. А она спрашивает: "Она хотела этого для себя? Или
для вас?"
     - И что же?
     - А как бы вы, Таня, ответили на этот вопрос?
     - Разумеется,  для себя.  Если иметь в виду,  что она хотела сделать из
вас не  ученого,  а  карьериста.  Ох,  Митя,  вы  всегда понимали ее слишком
сложно!  Ведь,  в сущности говоря,  Глафира Сергеевна - простой человек. Она
надеялась,  что вы  отдадите все силы своего ума и  души тому делу,  которое
кажется ей самым важным:  устройству удобной,  легкой, великолепной жизни. А
вы  погрузились в  изучение  вирусной  теории  происхождения рака  -  весьма
запутанный вопрос,  не  имеющий  к  легкой  жизни  даже  самого  отдаленного
отношения. И все это стало так заметно, когда она...
     Теперь я замолчала.
     - Говорите, Таня.
     - Когда,  выйдя замуж за Валентина Сергеевича, она получила возможность
показывать гостям альбом с газетными вырезками, в которых хоть раз упомянута
фамилия Крамова.
     Митя  сидел  выпрямившись,  откинув плечи и  неподвижно глядя на  линию
фонарей, изогнувшуюся на повороте и уходящую в темноту вдоль бульвара...


У СТАРЫХ ДРУЗЕЙ

     Все эти годы я  следила за  жизнью "Зерносовхоза-5"  -  и  не только по
газетам.  Старые друзья не забыли обо мне, писали, хотя и не особенно часто.
Я  знала,  что к  зерносовхозу подведена железнодорожная ветка,  что снимают
теперь 15-17  центнеров зерна с  гектара,  что липки вдоль проспекта Коммуны
подросли и стали, как писал Бородулин, "типичными, нормальными липами". Меня
давно тянуло в  зерносовхоз,  где были проведены такие трудные,  но  хорошие
годы.
     Я  знала,  что  вскоре после  моего  отъезда Репнин затосковал и  вдруг
исчез...  Куда?  Этот вопрос на все лады разбирался в  зерносовхозе.  Почему
перед  своим  исчезновением он  часто  бывал в  Сальском райздраве?  Почему,
встречаясь  с  друзьями,  горячо  осуждал  недостаток  хороших  фельдшеров в
зерносовхозе, без которых, по его мнению, поставить медицинское обслуживание
на должную высоту было невозможно?  И все объяснилось, когда Репнин вернулся
с  молодой женой,  некой М.  Спешневой,  которая стала работать фельдшером в
медпункте зерносовхоза.
     А вскоре я получила письмо и от самой М.  Спешневой.  "Не только потому
пишу я тебе,  дорогая Таня,  - так начиналось письмо, - что хочу известить о
самой большой перемене, которая только может быть в моей жизни. Но и потому,
что Данила Степанович,  так же  как и  я,  хочет,  чтобы ты первая узнала об
этом.  Тебе одной он рассказывал о своем чувстве,  и ты одна можешь оценить,
что,  если бы я не встретилась с ним,  для меня навсегда осталась бы закрыта
дорога к личному счастью".
     Данила  Степаныч  приписывал,  что  без  нас  Машенька  ни  за  что  не
соглашалась "сыграть свадьбу",  Насилу умолил,  и Андрей, вдруг загоревшись,
решил, что ближайший отпуск мы непременно проведем в зерносовхозе. Но первый
ближайший не  состоялся,  а  второй я  провела в  Крыму.  Зато  когда  стало
известно,  что совещание по фагу состоится в Ростове,  я написала Репниным и
получила в  ответ длиннейшую телеграмму,  в которой подробно сообщался новый
маршрут -  из Ростова в  "Гигант",  а  из "Гиганта" по новой железнодорожной
ветке в  "Зерносовхоз-5" -  и высказывалось твердое убеждение,  что на свете
нет  такой силы,  которая заставила бы  меня  и  на  этот  раз  не  сдержать
обещание...
     Репнины жили на самой окраине Главного Хутора,  в том самом месте, где,
насколько  я   могла   припомнить,   доктор  Дроздов,   заведующий  Сальским
райздравом, некогда раскинул свой изолятор. Теперь здесь, в глубину по обеим
сторонам дороги, стояли домики, одноэтажные, со сверкающими на солнце белыми
железными крышами, и в одном из них жили Данила Степаныч и Маша. Но, подойдя
к палисаднику,  в котором горделиво покачивались высокие конопели, я увидела
не хозяина и не хозяйку, а худенькую пожилую женщину, стриженую, с кудрявыми
волосиками на  маленькой,  как у  ребенка,  головке.  Женщина развешивала на
веревке белье и оживленно беседовала -  очевидно, сама с собой, потому что в
палисаднике, кроме нее, лишь разгуливали с глухим кудахтаньем куры. Это была
Мавруша - старенькая сожительница Павлы Кузьминичны - Машенькиной мамы.
     - Тетя Мавруша, принимайте гостей!
     - Ах  ты  господи,  приехали!  А  наших-то  дома нет!  Да  заходите же!
Говорила я Даниле Степанычу,  что сегодня приедут гости дорогие! Заходите же
в дом! Поцеловаться-то можно?
     Я обняла старушку.
     - Здравствуйте, Мавруша, дорогая!
     Мы  зашли  в  просторные сени,  потом  в  комнату,  которую нельзя было
назвать просто чистой,  потому что  она  была  уже  какой-то  пречистой -  с
сияющим  белым  полом,  по  которому было  страшно  ходить,  со  скатерками,
накидочками, дорожками, лежавшими решительно везде, где только можно было их
положить,  и с попугаем в клетке,  который, увидя нас, закричал: "Никак нет,
ваше благородие!" - обнаружив тем самым, что его сознательная жизнь началась
в дореволюционное время.
     - Так вы, Мавруша, теперь с молодыми живете?
     - Второй год. Ведь Павла Кузьминична-то умерла!
     - Вот что!
     - И так упрямилась, так упрямилась, ни за что не хотела. Уже доктора по
секрету говорят,  что надежда хотя есть,  но самая малая,  и нужно, говорят,
приготовиться ко всему,  а она услышала и спорит, что у вас, дураков, малая,
а у меня большая,  и вы смотрите,  как бы прежде меня концы не отдать. Так и
сказала.  Мне на Машеньку было больно смотреть,  как она ее мучила: "Плохая,
плохая,  не  любишь мать,  плохая!"  А  плохая-то  со  всего  света докторов
позвала,  только и слышишь:  "Мавруша,  чайник согрей!" А чайник как на грех
распаялся,  его Павла на керосинке забыла,  я  прибежала,  а носик-то уже на
полу лежит. И такой славный чайничек был, мне его одна чиновница подарила, я
тогда еще в Новочеркасске жила...
     Мавруша  стала  упрашивать меня  отдохнуть с  дороги,  но  дорога  была
нетрудная.  И, успокоив старушку, которая порывалась пойти вместе со мной, я
отправилась к Машеньке на медпункт.

     - Медпункт?  -  с удивлением спросил меня белокурый паренек, стоявший у
подъезда дома,  в котором помещалась моя "лекарня".  -  Может, больницу? Как
пройдете проспект Коммуны, направо - метеостанция, а налево - больница.
     Напротив   метеостанции   стояла    в    прежние    времена    какая-то
полуразвалившаяся хата,  должно быть  служившая чабанам приютом в  ненастные
дни.  Теперь,  пройдя к саду,  обнесенному невысоким забором,  я увидела три
белых домика,  соединявшихся дорожкой, вдоль которой росли кусты. По дорожке
шла  девушка в  косынке,  в  белом халате и  держала в  руках никелированную
коробку - медсестра, а поодаль на скамейках сидели люди в халатах - больные.
     С  волнением смотрела я  на эти домики,  которые оказались не такими уж
маленькими - каждый в десять окон, - когда я подошла к ним поближе. "Роддом"
- прочла  я  на  одном  из  них,  и  мне  вспомнился разговор с  директором,
упрекавшим меня за то,  что я выписала "выставку-лубок по охране материнства
и младенчества",  не рассчитав,  что самому младшему из жителей зерносовхоза
было не меньше 16-  17 лет.  Небось пригодилась теперь моя выставка, если не
заменили ее давным-давно другой, побогаче!
     Возле кабинета,  в котором принимала Маша, сидели больные, я уселась на
диванчике  в  приемной  и  приготовилась  ждать.  Впрочем,  ждать  долго  не
пришлось:  точно такая же,  как пять лет назад,  только, может быть, немного
бледнее и  тоньше,  Маша вышла из кабинета и  принялась с  озабоченным лицом
считать больных,  -  как  видно,  торопилась домой.  Меня  она  тоже  хотела
сосчитать, всмотрелась, негромко вскрикнула: "Таня!" - и бросилась ко мне.
     - Да что же мне ничего не сказали! Ты давно ждешь меня?
     - Сию минуту пришла.  Ты не торопись,  я подожду. Помочь тебе? Помнишь,
ты мне помогала?
     - Ну что ты! Я скоро кончу. Ты была у нас?
     - Да.
     - Маврушу-то хоть застала? Ты не отдохнула с дороги!
     - Какая там  дорога!  Иди  кончай,  а  я  тут поброжу.  Катя моя уже не
работает в больнице?
     - Давно! Вышла замуж и уехала на Дальний Восток.
     Машенька не  поняла,  почему я  засмеялась.  Две медсестры,  работавшие
прежде Кати, выйдя замуж, тоже уехали на Дальний Восток.
     - Ладно! Найду кого-нибудь.
     Но  я  никого не нашла -  все новые люди работали в  новой больнице,  и
пришлось представиться одному  из  врачей,  недавно  кончившему ленинградцу,
который охотно показал мне больницу.
     - Нет,  нет,  я счастлива, - несколько раз, как будто убеждая не только
меня, но и себя, повторила Маша.
     Мы сидели в садике,  который, судя по тому, с каким выражением говорила
о  нем Маша,  был ее гордостью.  И в самом деле,  садик был хорош.  Особенно
понравились мне  маленькие вьющиеся розы,  которые кто-то  привез Репнину из
Сухуми.
     - Я сперва боялась Данилы и,  между прочим,  -  хотя это тебе, наверно,
покажется странным,  -  боялась,  что  он  такой большой...  Такого высокого
роста.  Нам  сперва очень  маленькую комнату дали  в  совхозе,  всего  шесть
метров,  и вот, когда он, бывало, придет, так и кажется, что для меня уже не
осталось места. Мне все думалось: а что, как и в жизни так будет? Я и теперь
еще  его  иногда по  ночам бужу и  не  потому,  что он  храпит,  -  серьезно
объяснила Машенька, - а очень шумно дышит, и мне становится страшно.
     Я засмеялась. Она посмотрела на меня и тоже стала смеяться.
     - Ты понимаешь,  Таня,  мы, безусловно, очень разные люди, - продолжала
она.  -  Вот отчего первое время я все допытывалась, почему он меня полюбил.
Мне ведь никогда не верилось -  и  теперь тоже,  -  что можно полюбить ни за
что.  И  вот он мне объясняет -  за то и за это,  а я слушаю и просто в ужас
прихожу,  потому что вижу,  что я в его глазах -  одна, а на деле совершенно
другая. Я его очень серьезно убеждала не жениться на мне и доказывала, что у
меня, в общем, характер неважный. Но с ним, ты знаешь, положительно сладу не
было, - немного покраснев, закончила Машенька.
     Я  рассказала ей о том,  как Даниле Степанычу,  когда он был едва ли не
при смерти,  помогали разговоры о ней,  и, подняв на меня большие доверчивые
глаза, она слушала внимательно, серьезно.
     - Нет,  что он меня полюбил, это я, как женщина, почувствовала сразу, -
сказала она. - Между прочим, еще до моего приезда он очень о маме заботился,
и  меня  тронуло,   что  он  ей  откровенно  обо  всем  рассказал...  Но  ты
понимаешь...  Я сперва привыкла к нему,  а уже потом полюбила,  -  как будто
немного извиняясь передо мной,  объяснила Маша.  -  Он-то все время говорил,
что я полюблю.  Он вообще очень самоуверенный,  и у нас на этой почве иногда
даже бывают ссоры.  А я боялась,  что нет, хотя мне смутно что-то говорило в
душе,  что  все-таки в  конце концов полюблю.  Я  ведь очень привязчивая,  а
потом...
     - И очень хорошо.  -  Я поцеловала ее. - И прекрасно! Данила Степаныч -
отличный человек,  и  чувства у  него открытые,  сильные,  прямые.  А что вы
разные люди - ну и что же? Мы с Андреем тоже разные, а между тем...
     Еще идя из больницы,  мы с  Машенькой спокойно разговаривали об Андрее.
Но  в  эту  минуту не  нужно было мне упоминать о  нем!  Машенька помолчала,
отвела глаза,  и  мы  заговорили о  Павлике -  о  том,  как жаль,  что я  не
захватила с собой его фото.
     Данила Степаныч,  веселый,  шумный,  грязный, с черным от пыли лицом, в
комбинезоне и  резиновых сапогах выше колен,  ввалился,  когда стемнело и мы
уже перешли из садика в дом.
     - Татьяна, - сказал он беспомощно. - Доктор! Верить ли глазам?
     Он хотел обнять меня, но Маша не дала, увела в сени, позвала Маврушу, и
добрых двадцать минут симфония разнообразнейших звуков слышалась за дверьми:
хлопающие,  как  будто палкой выбивали ковер,  шаркающие,  как будто жесткой
шваброй подметали полы,  булькающие,  фыркающие,  льющиеся и  т.  д.  Потом,
умытый, красивый, в новом костюме, Данила Степаныч вошел в комнату и сказал:
     - Воюем с болотными чертями, Татьяна! Прокладываем дорогу через Большой
Ярлык!

     Все   пришли  сразу   -   Шурхин,   руководивший  одним  из   отделений
зерносовхоза,  Чилимов,  Клава  Борисова,  которая  была  теперь  помощником
механизатора парка комбайнов.  В общем,  за столом в подавляющем большинстве
собрались мои  бывшие пациенты.  Потом  явился главный пациент -  Бородулин,
по-видимому   так   и   оставшийся   живым   памятником  моей   плодотворной
деятельности, поскольку возгласы: "А, просвечоный!" - послышались за столом,
едва его мешковатая фигура появилась в дверях.
     Как  будто  зерносовхоз был  организован не  семь,  а  по  меньшей мере
двадцать пять  лет  тому назад,  -  так  вспоминали эти  люди о  первой поре
строительства,  о  таборной жизни в  вагончиках и фургонах.  Потом Бородулин
сказал,  что,  как  жертва науки,  он  желал  бы  знать о  дальнейшей судьбе
светящихся вибрионов,  выделенных впервые  на  земле  из  его  организма,  и
пришлось  сознаться,  что  мне  так  и  не  удалось  открыть  причину  этого
загадочного явления.  Зато  с  удовольствием рассказала я  о  том,  что  мне
удалось, и самый большой успех имела история о состязании на икорном заводе.
     Мы  сидели  за  столом до  тех  пор,  пока  за  окном  стало  светать и
показались неясные очертания Машиного сада. Спать не хотелось, но нужно было
все-таки хоть ненадолго прилечь,  тем более что на другой день я  собиралась
обратно в Ростов, где мне предстояли еще выступления на заводах.



Глава шестая. В ЧУЖОМ ДОМЕ




НОВЫЙ ПЛАН

     Вопрос о плесени не значится в плане,  но в свободное время я продолжаю
им  заниматься.  Перелистываю  -  в  который  раз!  -  записи  лекций  Павла
Петровича,  подбираю литературу,  и думаю,  думаю -  больше,  чем полагается
думать о зачеркнутой теме.
     Отец по прежнему пишет мне длинные письма,  в  которых доказывает,  что
Раевского,  а  стало быть,  и рукопись старого доктора можно и должно найти.
Эти   строго   логические   доказательства   перемежаются   с    рассказами,
посвященными,  главным образом,  грандиозным аферам прошлого века. Какому то
князю Тер Мурзавецкому удалось,  оказывается, в 1913 году продать англичанам
Марсово поле.  Что в  сравнении с этой смелой идеей жалкие происки какого-то
просвиставшегося авантюриста?
     Андрей едет в  Среднюю Азию,  и я прошу его на обратном пути непременно
заглянуть к отцу, на маленькую станцию под Ташкентом.
     Как  и  прежде,  наш  институт считается одним  из  центров медицинской
теоретической  мысли,   и   Догадов,   Бельская  с  железной  настойчивостью
доказывают это на всех собраниях, конференциях, совещаниях. Последовательно,
разнообразно,  с  блеском  развивает  ту  же  мысль  и  Крупенский,  который
фактически становится руководителем института.
     Ряд  сотрудников,  в  том  числе Рубакин и  я,  получает звание доктора
медицинских наук,  по  совокупности работ,  без  защиты.  Валентин Сергеевич
приезжает сравнительно редко -  у  него определился свой особый маршрут,  по
которому можно судить, что Институтом биохимии микробов он воспользовался, в
сущности,  лишь  для  разбега.  В  ВИЭМе  -  огромной  организации,  недавно
созданной,  объединявшей десятки  научных учреждений,  он  занимает одно  из
руководящих мест. Медицинские журналы редко печатают иммунологические статьи
без его ведома и согласия.  Подчас начинает казаться,  что он давно перестал
интересоваться не  только нашей лабораторией,  но  и  своими.  Но это ложное
впечатление.  По-прежнему он  смотрит на  Институт биохимии микробов как  на
свою теоретическую базу.  Именно с этой точки зрения он знакомится -  редко,
но  внимательно -  с  итогами наших работ.  Именно этим  объясняются громкие
фразы  Крупенского  и   Догадова,   утверждающих,   что  если  бы   не   наш
высок