вика к сараю,  в котором был устроен приемный покой.  Времянка жарко
топилась в сарае,  и молодая женщина - врач, сопровождавший раненых - сушила
шинель над  огнем.  Я  показала ей  историю болезни:  она  сказала,  что да,
помнит, это из разбившихся, и что его еще привезут, если станет спокойнее на
дороге.
     - Как из разбившихся?
     - А  вы разве не слышали?  Под Клайпедой разбился наш самолет,  человек
пятнадцать погибли,  все офицеры.  Вы из группы Кипарского? - вдруг спросила
она с любопытством.
     - Да. Вы привезли Репнина?
     - Нет.  Дорога  простреливается,  а  ведь  тяжело  раненных  быстро  не
повезешь.  Говорят,  какие-то бандиты засели,  немцев-то здесь уже нет. Ну и
пришлось повернуть! А истории болезней я захватила с собой.
     - Вы смотрели его?
     - Нет.
     Я поблагодарила и пошла искать своего шофера.

     Прошел час,  прежде чем мы тронулись в  путь,  -  и  это был бесконечно
тянувшийся час,  потому что с тех пор, как я поняла, что должна, не теряя ни
одной минуты, ехать к Репнину, все стало происходить в тысячу раз медленнее,
чем  прежде.  Медленно делал  что-то  с  машиной шофер  на  дворе,  ушла  за
инструментами  и  тысячу  лет  не  возвращалась  сестра.  Среди  только  что
привезенных раненых нашелся офицер,  летевший вместе  с  Данилой Степанычем,
меня провели к нему, и он долго рассказывал о том, как произошла катастрофа.
     - Очнулся -  лежу  грудью на  спинке сиденья,  повезло:  смягчила удар.
Земля рядом, и, вы не поверите, вижу, как по травинке букашка ползет. Поднял
голову,  -  самолет горит,  людей выбросило,  только один, вижу, идет весь в
крови.  Я ему кричу:  Репнин,  ложись!  Не слышит.  Я снова:  ложись, я тебе
говорю!  Послушался,  лег... Притащили нас потом в избу и давай, представьте
себе,  обливать прямо из шлангов.  Боль невыносимая,  все ругаются,  стонут,
грозят.  Сосчитал я людей,  -  нет Репнина.  Спросил у доктора,  он вынул из
кармана ордена,  партбилет и положил на стол,  так бережно,  осторожно.  Ну,
думаю, все. И вдруг вижу - несут.
     Он рассказывал неторопливо,  подробно,  радуясь,  что все так прекрасно
обошлось для него, и не замечая, что мне тяжело его слушать.

     Это  был  почерневший  от  дыма  бревенчатый  дом  с  выбитыми  окнами,
выходившими в  старый  яблоневый сад.  "Белегт"  (занято)  было  написано на
двери;  женщина в  подоткнутой юбке,  стоя на  крыльце,  старательно смывала
мокрой тряпкой острые буквы,  и я вспомнила, что на всех домах, мимо которых
мы проезжали,  было написано "Белегт",  "Белегт". Должно быть, немцы недавно
ушли из этой деревни.
     Забора не  было,  мы  въехали прямо  в  сад,  переломанный,  с  жалкими
торчащими ветвями.  Водитель сказал:  "Кажется,  здесь",  и толстый военврач
выбежал на крыльцо и вытянулся, приняв меня за начальство.
     - Майор Репнин? Да, у нас, - сказал он.
     За дверью слышались голоса, но все смолкло, когда я вошла и, ища Данилу
Степаныча  глазами,  остановилась у  порога.  Он  полусидел,  откинувшись на
подушку,  бледный, с забинтованной головой и не очень удивился, увидев меня,
хотя и узнал с первого взгляда.
     - Татьяна? - слабым голосом спросил он. - Может ли быть?
     Я подсела к нему.
     - Она самая, Данила Степаныч.
     - Вот видите,  я  же  говорил,  что мы еще встретимся.  Помните,  когда
заходил к вам в Москве?
     - Помню, Данила Степаныч. Ну, как вы?
     - Хорошо.  А теперь,  когда вы приехали,  - еще лучше. Татьяна, а может
быть, это не вы?
     - Я.
     - Ну,  тогда еще  повоюем.  А  то  лежишь и  все думается:  что,  брат,
кажется, худо? Гоняется костлявая и, кажется, догнала.
     В комнате было душно,  солнце ярко светило сквозь разбитые окна,  и над
Данилой Степанычем жужжали блестящие черные  мухи.  Я  прогнала их,  но  они
снова вернулись.
     Раненые давно не  смотрели на  нас,  а  давешний толстый врач деликатно
отвернулся, хотя ему хотелось - я это видела - поговорить со мной.
     - Вот  странно,  Татьяна,  вы  явились,  и  я  сразу  почувствовал себя
виноватым -  не перед вами,  конечно, а перед Машей. Но я, честное слово, не
виноват. Если бы это зависело от меня, я бы ни за что не разбился. Тем более
что это мне и не положено, Ведь я как-никак танкист, а не летчик.
     Лучше бы он не шутил, лучше бы не улыбался так робко! Я тоже улыбнулась
и встала, чтобы поговорить с врачом.
     Данила Степаныч не вскрикнул, не застонал, когда солдаты переносили его
в  машину -  не санитарную,  а обыкновенную грузовую,  покрытую натянутым на
каркас полотном, в котором было слюдяное окошко. И потом, когда мы выехали и
машину  стало  подбрасывать на  неровных,  уложенных из  хвороста гатях,  он
молчал и только крепко сжимал мою руку.
     - Вы расскажете ей, Татьяна? - Он сказал это громко и повторил, чтобы я
не подумала, что он бредит.
     - Кому?
     - Машеньке.
     - Вы ей сами расскажете.
     - Хорошо, я сам. Но и вы.
     - Непременно. Вы увидите ее прежде меня.
     - Конечно. Но все-таки. Вы поможете ей?
     - Полно, Данила Степаныч.
     - И детям. Боже мой, детям.
     Он сжал зубы, но не заплакал, а только скорбно покачал головой.
     - Ладно. Где Андрей Дмитрич? На фронте?
     Я ответила:
     - Да.
     - Я  тогда в Москве его статью прочитал и потом все перелистывал газеты
- не встречу ли снова?
     - Он не писал последнее время.
     - Не  писал?   Что  вы  так  пригорюнились,   Татьяна?  Расскажите  мне
что-нибудь.
     - Хорошо, Данила Степаныч.
     Я  сидела подле него на каких-то узлах,  которые врач просил передать в
санпоезд,  и говорила, говорила без конца, - лишь бы он слушал меня, лишь бы
не искажалось от боли белое, в наступившем полумраке, лицо.
     Все темнее становилось в  машине,  должно быть,  мы  въехали в  лес или
наступил вечер,  хотя  трудно было  представить,  что  стемнело так  быстро.
Наверное,  я  задремала,  потому что равномерный грохот мотора превратился в
шум воды,  которая свивалась в  закипающие белые бревна и катила их на скалы
одно за другим.  Это была Анзерка,  Крутицкий порог, и Андрей, расстроенный,
усталый, шел по высокому берегу, а я бежала за ним. "Андрей, подожди!" Но он
уходил, не оборачиваясь, опустив голову, по каменистой тропинке, к варницам,
где виднелся навес на столбах и  под навесом вспыхивало дымное пламя.  Потом
все смешалось,  и  уже не Андрей,  а  молодой казах смотрел на меня,  сжимая
побелевшую челюсть.  И  другие раненые,  поднимаясь на койках,  смотрели мне
вслед  -  не  было  ни  одного,  который не  проводил бы  меня  укоризненным
взглядом. И я шла все быстрее, потом побежала, схватившись руками за голову,
и снова увидела вдалеке между коек Андрея, который наконец обернулся ко мне.
     Нужно было проснуться немедля, сию же минуту, чтобы не услышать от него
что-то страшное,  непоправимое -  то, что уже начали выговаривать дрогнувшие
губы,  -  и  я заставила себя открыть глаза,  унимая сердце,  вся в холодном
поту.
     Репнин лежал,  закинув голову, и сразу открыл заблестевшие глаза, точно
ждал моего пробуждения.
     - Проснулись, Татьяна? Я не хотел будить вас.
     - Я долго спала?
     - Не знаю, кажется, долго.
     - Ну, как вы, Данила Степаныч?
     - Хорошо. - Он улыбнулся. Машину подбросило, и он прикусил губу.
     - Очень больно?
     - Нет.  Вы говорите,  ладно? Возьмите опять мою руку. Ох, сколько я вам
наделал хлопот!
     И  я  снова начала говорить,  не знаю о чем,  все равно о чем,  лишь бы
кончилась наконец эта ночь,  этот сумрак машины,  с убегающим,  качающимся в
мутном окошечке лесом.  Ветки  стали хлестать по  кузову,  как  будто кто-то
хотел остановить нас длинными зелеными руками; и я говорила теперь, стараясь
заглушить эти хлещущие, рвущиеся и трепещущие звуки.
     Слабый свет окрасил слюдяное окошечко.  Это значит, что светает? Или мы
проехали через  лес?  Машина  остановилась,  водитель соскочил и,  подойдя к
кузову, поднял полотнище.
     - Ну, как вы там?
     Я спросила, почему мы остановились, и он ответил с мягким сожалением:
     - Придется подождать.
     Была еще  ночь,  но  как бы  дрогнувшая,  отступившая перед возникающим
откуда-то издалека светом зари.  Мы выехали из лесу,  но впереди снова синел
лес, и на дороге, уходящей в этот лес, окутанный пеленою тумана, в два и три
ряда стояли машины; их было много, и они стояли так неподвижно-мертво, точно
на свете не было силы,  которая заставила бы их тронуться с места.  Не знаю,
что это была за часть,  -  танки,  но и обыкновенные грузовики,  на которых,
прикрытые брезентом, стояли какие-то странные орудия, похожие на опрокинутые
книжные полки. Людей не было видно, но когда я подошла поближе, на обочинах,
поросших  травой,  показались смутные,  неотчетливые фигуры  танкистов;  они
лежали и  сидели в траве,  и у них был ужаснувший меня,  ничего не ожидающий
вид.
     Я  вернулась к  Репнину,  сказала,  что водитель хотел объехать военную
часть,  стоявшую на дороге, но я не позволила, - боюсь, растрясет. До Шилова
уже недалеко,  так я сказала ему. Мы, конечно, поспеем к утру, и даже лучше,
если  придется  постоять,  потому  что  можно  впрыснуть  камфору  и  вообще
отдохнуть от тряской дороги.
     Это было странно,  но никто не удивился, не принял меня за сумасшедшую,
когда я  спросила,  скоро ли часть отправится дальше и нельзя ли,  чтобы она
отправилась скоро. Коротенький загорелый танкист сказал:
     - А вы сами кто будете?
     Я объяснила, что врач и везу в грузовике раненого офицера. Он в тяжелом
состоянии,  нуждается в  срочной  операции -  нельзя  ли  поэтому как-нибудь
пропустить нашу машину?  Или,  может быть,  можно разрешить перенести его  в
головную машину  и  на  ней  доставить до  станции Шилово,  через  которую в
восьмом часу утра пройдет санитарный поезд?
     Танкист покачал головой,  и те, что лежали в траве и поднялись, когда я
подошла,  тоже покачали, как люди, которые, если бы даже и очень хотели, все
равно ничем не могли мне помочь.
     - Конечно,  возможно,  что двинемся вскоре,  да ведь кто ж его знает. А
перенести -  что за толк?  Если головная пройдет - и мы за ней. Там с мостом
катавасия.
     Подошли другие солдаты,  и  я снова объяснила,  почему к утру нам нужно
поспеть в  Шилово,  и  коротенький танкист помогал мне  рассказывать и  даже
кое-что рассказал за меня.
     - Подполковник спит?  -  спросил он,  оглянувшись и найдя в толпе того,
кто мог ответить на этот вопрос.  Из толпы сказали, что нет. - Тогда проводи
ее, Пчельников, может, он и придумает что-нибудь. Едва ли, конечно.
     Смуглый,  широкоскулый офицер в фуражке,  сдвинутой на затылок, встал и
широко шагнул мне навстречу.  Он  выслушал меня внимательно,  но с  каким-то
недоуменным выражением,  всматриваясь и,  кажется, сомневаясь, верить глазам
или нет.
     - Татьяна Петровна? - вдруг спросил он.
     - Вы знаете меня?
     - Конечно же, боже мой! Я в госпитале на Беговой лежал, но вы меня, без
сомнения, не помните. Баруздин. Вы меня лечили.
     Нужно было хоть из вежливости сказать, что я помню его, хотя на Беговой
под моим наблюдением было по меньшей мере пятьдесят человек.  И  я  сказала,
хотя не было сил притворяться:
     - Конечно,  помню.  Как хорошо,  что я встретила вас, если бы вы только
знали!
     Я обеими руками взяла и крепко прижала к груди его руку.
     - Успокойтесь, Татьяна Петровна. Куда вы едете и чем я могу вам помочь?
     - Я везу раненого.  Он танкист,  как и вы, он майор, фамилия Репнин. Не
обращайте внимания,  что  я  плачу,  это  скоро пройдет.  Вы  понимаете,  он
разбился и мало надежды, потому что сердце и сейчас уже работает плохо.
     У  меня  язык  почему-то  ворочался с  трудом,  и  раза два  захотелось
засмеяться,  что  было  уже  совсем  плохо,  потому  что  я  помнила еще  со
студенческих лет, что смех пополам со слезами называется истерией.
     - Нужно доставить его в Шилово.  - Это, кажется, было сказано твердо. -
В  восьмом часу через Шилово пройдет санитарный поезд.  Мы  могли бы успеть,
если бы не ваши машины.  Ждать нельзя,  может быть, и теперь уже поздно! Это
счастье, что я встретила вас.

     Забыла сказать,  что, когда я уходила, Репнин попросил меня вынести его
из машины.
     - Ведь неизвестно же, правда, сколько мы простоим?
     Это  было  сложно,  потому что  еще  в  селе  койку прочно прикрепили к
кузову,  и  пришлось терпеливо развязывать затянувшиеся в  дороге узлы.  Но,
должно быть, Даниле Степанычу очень хотелось полежать на поляне, потому что,
когда мы вынесли его и я хотела отстранить коснувшиеся его лица травинки, он
покачал головой и сказал чуть слышно:
     - Не надо.
     ...Солнце,  поднимавшееся за  лесом,  нежно скользнуло по  заблестевшей
поляне,  и  я  издалека  показала подполковнику койку,  чуть  заметную среди
высокой травы.
     - Вижу,  вижу.  -  Я не поспевала за ним. - Ничего, обойдется. А насчет
дороги -  будьте покойны!  До  Шилова через лес не более пяти километров.  В
крайнем случае мои  ребята перетащат вашего раненого на  руках,  вот  и  вся
недолга.
     Мы подошли,  и он вдруг замолчал,  остановившись в двух шагах от Данилы
Степаныча.
     - Ничего,  он не спит.  Данила Степаныч,  посмотрите,  кого я привела к
вам. Это подполковник Баруздин, мой пациент, я его лечила.
     Репнин лежал вытянувшись, закинув под голову здоровую руку.
     - Это чудо,  что мы встретились,  настоящее чудо. Рано утром мы будем в
Шилове, а там - в санитарный поезд... Почему вы молчите?
     Опять  не  ответил.  Улыбка чуть  тронула губы,  и  спокойное,  усталое
выражение остановилось на тонком лице.
     - Татьяна Петровна,  - негромко сказал подполковник. Он опустил голову.
Водитель, подойдя, тоже опустил голову, и оба почему-то сняли фуражки.
     - Да что вы!  Нет, нет. Это просто обморок. Данила Степаныч, не пугайте
меня. Почему вы молчите?

     А  утром дорога свободна,  и  я  везу его в Шилово.  Приходят солдаты с
носилками,  и  раненые,  лежащие  на  дворе,  провожают носилки  тревожным и
сочувственным взглядом.  Идти недалеко -  два  шага,  и  уже видны невысокие
могильные холмики среди расщепленных сосен в черном обожженном лесу. Военком
идет  за  покойником да  старый друг -  который принял его  последний вздох,
закрыл глаза, сложил остывшие руки. Это все, что подарила ему судьба. Могила
готова. Опущен, зарыт. Зеленая ветка воткнута в маленький холм - быть может,
последняя в этом черном, обугленном, мертвом лесу.


В ПУСТЫНЕ

     Через несколько дней после возвращения в  Москву мне  удалось попасть к
следователю,  которому было поручено дело Андрея,  и  он сказал,  что письмо
академика Никольского и  других,  "о  котором  вы,  без  сомнения,  знаете",
получено и будет принято во внимание.
     - Я  рад,  -  он  был  очень вежлив,  -  что  работа Андрея Дмитриевича
получила столь высокую оценку со стороны видных ученых.  -  Он предложил мне
папиросу,  и,  когда я отказалась,  сам неторопливо закурил.  -  Правда, это
обстоятельство не имеет никакого отношения к его делу, но тем не менее...
     Я  спросила,  когда будет кончено следствие,  и он ответил,  тоже очень
вежливо,  что  нет  оснований полагать,  что следствие не  уложится в  срок,
установленный законом.
     - Передачи разрешены?
     - Да.
     - Переписка?
     - Тоже.
     Я спросила:  можно ли в ближайшее время рассчитывать на свидание,  и он
ответил,  что  "ближайшее время  -  понятие  неопределенное",  но  что  если
следствие закончится в так называемое "ближайшее время", то вскоре последует
и  свидание...  Злая  ирония  промелькнула в  последних  словах,  и  мне  на
мгновение стало страшно,  что эта встреча со следователем,  добиться которой
было  так  тяжело,  даже  самым  отдаленным образом не  коснулась того,  что
произошло с  Андреем,  и  представляет собою,  в  сущности,  просто какую-то
постыдную пустую игру. Я ушла подавленная, с испуганно сжавшимся сердцем.

     Меня радостно встретили в  институте,  точнее сказать,  в  лаборатории,
потому что в институте за годы эвакуации появилось немало новых сотрудников,
и  почему они,  собственно говоря,  стали бы  приветливо встречать человека,
которого совершенно не  знали?  Что касается старых...  Какая-то  неуловимая
неловкость теперь  мелькала в  наших  отношениях -  то  принужденное желание
подбодрить,  то обижавшая меня сдержанность -  совершенно напрасная,  потому
что  я  ни  у  кого не  искала утешения.  Так  было первые два  месяца после
возвращения с  фронта,  когда  ощущение бесспорной удачи  было  еще  свежо и
чувствовалось всеми.  Ученый  совет  Наркомздрава выслушал  и  одобрил  наши
отчеты.  В  "Медработнике" появилась большая статья,  и  хотя вся  заслуга в
распространении нового средства приписывалась академику Кипарскому, однако и
наша лаборатория упоминалась в уважительном тоне.  Рубакин сказал,  что "все
идет нормально" и что было бы даже "замечательно нормально", как говорит наш
воинственный завхоз Кочергин,  если бы с отчетом о поездке выступил в печати
сам главный хирург.
     Желание его исполнилось:  не прошло и  двух-трех недель,  как Кипарский
выпустил свои "Письма о пенициллине"...
     Но  вот  потускнели  первые  впечатления удачи,  и  в  один  далеко  не
прекрасный день  на  меня пахнуло,  не  скажу -  холодом,  но  тем  чувством
пустоты,  с  которым я познакомилась,  когда мне впервые пришлось задуматься
над  общественным  значением  телефонного  аппарата.   Правда,  кое-кто  еще
продолжал звонить из  Наркомздрава,  из  Фармакологического комитета,  но из
института,  кроме самых ближайших сотрудников,  мне больше никто не  звонил.
Чувство пустоты шло оттуда,  из этого дома, в котором я проработала двадцать
лет и в котором всегда была сама собой, без искусственности, без напряжения.
Теперь наступила пора  этой  искусственности,  этого напряжения.  Что  вдруг
заставило нашего Кочергина,  всегда относившегося ко  мне  с  нескрываемым и
даже немного глуповатым почтением, пробормотать что-то невнятное и торопливо
пройти мимо меня с опущенной головой? Что принудило Зубкова, умного, острого
и,  в общем,  вполне порядочного человека, любившего рассказывать о том, как
ему с  моей помощью удалось "найти себя" в  биохимии (он был паразитологом),
без  всякого повода,  грубо  отказаться от  работы,  которую я  поручила ему
неделю назад?  Точно  надо  мною  возник невидимый знак,  заставлявший одних
обходить меня на  почтительном расстоянии,  а  других -  относиться ко мне с
необъяснимым предупреждением и даже, может быть, страхом.
     Глухая борьба шла  в  институте,  доносясь до  меня  то  знаменательным
отсутствием моего имени в официальных отчетах,  то обидами,  которые терпели
из-за  меня  Володя Мерзляков,  Коломнин,  Катя Димант -  сотрудники,  давно
ставшие моими друзьями. Рубакин вдруг появился с забинтованной правой рукой,
и  Катя шепнула мне,  что он  разбил руку,  ударив ею  по столу на заседании
парткома.  Как случилось, что Петр Николаевич, никогда не повышавший голоса,
вышел из себя и  потерял прославившее его равновесие?  Не знаю.  Он и сам не
говорил и  запретил Лене говорить об  этом со мной.  Но разговор на парткоме
шел обо мне.
     Было  уже  поздно,  и,  когда  раздался звонок,  я  подумала,  что  это
кто-нибудь из соседей, хотя соседи в последнее время заходили все реже. Отец
открыл дверь, в передней послышался женский голос. Я вышла и увидела Глафиру
Сергеевну,  очень располневшую,  в  темном платье,  без  шляпы.  Она держала
какой-то сверток, перевязанный ленточкой, должно быть, из магазина, и, точно
испугавшись меня, поспешно положила его на подзеркальник.
     - Не нужно смотреть на меня такими глазами,  а то я могу уйти, - быстро
сказала она.  - И будет жалко и вам и мне. Мне - потому что надо же хоть раз
в жизни сделать доброе дело,  а вам... Ну, это неизвестно, может быть, я еще
ничего не скажу.
     Я пригласила ее зайти.  Мы сели в столовой,  и,  должн