ше
меня.  Хороший человек, очень спокойный и все прощал, только одно требовал -
чтобы я говорила правду.
     - А было что прощать?
     - Было.  Я очень неровная, капризная, вечно меня тянуло куда-то. То мне
весело,  и муж хорош,  и работой увлечена,  и жизнь прекрасна.  А то хоть на
белый свет не гляди -  все скучно, немило! Муж ребенка очень хотел, а я нет,
но  он  в  конце концов убедил,  между прочим,  тем,  что я  тогда перестану
метаться. И вот тут-то я встретилась с Дмитрием Дмитричем.
     Длинный больничный день подходил к  концу,  ночная сиделка уже пришла и
поздоровалась громогласно и  добродушно,  дневная стала собираться домой,  и
Елизавета Сергеевна,  которая ела очень мало,  подозвала ее и  сунула хлеб в
карман халата.
     - Встретились мы в одном доме, и он мне сперва не понравился - какой-то
резкий,  недовольный,  хмурый.  Говорит нехотя,  свысока.  Мы  с  ним  сразу
поссорились, помнится, из-за шефа. Я у Б. работала, вы о нем слышали?
     - Еще бы! Превосходный хирург.
     - И  человек превосходный.  Дмитрий Дмитрич отозвался о нем иронически.
Ну,  а  я,  разумеется,  на дыбы!  Так мы и  расстались -  с  отвратительным
впечатлением друг от друга. А через несколько дней я встретила его на улице.
Это было вечером,  зимой.  Холод резкий,  а  он идет в летнем пальто,  шляпа
откинута,  в  руке трость и пьяный.  Не очень,  но навеселе,  он ведь первое
время вообще пил в Ростове.  И,  сама не знаю почему,  мне вдруг захотелось,
чтобы он...  ну,  хоть  вспомнил бы,  что  я  существую на  свете!  "Дмитрий
Дмитрич,  застегнитесь". И вижу, он обрадовался, хотя за то время, что мы не
виделись, конечно, не подумал обо мне ни разу. Он ведь такой, знаете...
     - Какой?
     - Когда видит, тогда и любит.
     Она  сказала  это  с   грустным  и  сердитым  выражением  и,   когда  я
отрицательно покачала головой, посмотрела на меня искоса и тоже сердито.
     - Ладно...  Ну,  разлетелся он, поцеловал руку - знаете, как он умеет с
женщинами,  когда хочет понравиться.  От него немного пахло вином,  но и это
было приятно. "Вы меня пожалели, Елизавета Сергеевна? И не боитесь? Ведь это
опасно!" - "А я, Дмитрий Дмитрич, не из пугливых!" И мы пошли - сама не знаю
куда, зачем... Мне только хотелось, чтобы это было всегда - острый ветер, от
которого щеки кололо,  снежинки,  залетавшие в рот.  И чтобы он вел меня под
руку и говорил,  говорил - со мной, обо мне, для меня. - Елизавета Сергеевна
замолчала, вздохнула. - Потом мы не виделись долго, около года. И не было ни
единого дня,  когда бы я не думала о нем,  ни единого часа. Он всегда был со
мной,  и когда иной раз случалось,  что я ненадолго забывала о нем, поверите
ли, мне было стыдно, точно я совершила какое-то святотатство.
     - Девочки,  пора спать,  спокойной ночи,  -  сказала,  зайдя в  палату,
дежурная сестра.
     - Спокойной ночи.
     Сестра ушла и вернулась.
     - Как вы себя чувствуете, доктор? спросила она Елизавету Сергеевну.
     - Очень хорошо, благодарю вас.
     - У вас лицо взволнованное.
     - Вам показалось. Спокойной ночи.
     Мы помолчали.
     - Татьяна Петровна,  мы все лежим,  и я даже не знаю, какая вы. Высокая
или маленькая? - спросила вдруг Елизавета Сергеевна.
     - Скорее маленькая. А вы?
     - А я - большая.
     - Так я и думала. Свет погасить?
     - Зачем? Скоро одиннадцать.
     В одиннадцать свет выключали.
     - Потом  родился  Игорь,  -  продолжала Елизавета Сергеевна.  -  И  все
потускнело,  отступило.  Я должна была все делать сама,  стирать и готовить.
Муж и  всегда-то меня любил,  а тут просто не отходил ни на шаг,  и я начала
относиться к  нему сердечнее,  мягче.  И  когда стали говорить,  что Дмитрий
Дмитрич собрался в Москву - потом оказалось, что не совсем, а на конференцию
ВИЭМа,  -  я  даже  удивилась:  так  спокойно  встретила это  известие,  так
равнодушно.  Этот разговор был,  между прочим,  при муже,  и он, помнится, с
тревогой посмотрел на  меня.  Я  ему  улыбнулась и  подумала:  "Все кончено,
навсегда, навсегда".
     Свет погас, и в больнице стало по-ночному тихо. Надоедливая дверь, весь
день хлопавшая под нашей палатой,  хлопала теперь редко. Радио, бормотавшее,
певшее, игравшее в наушниках, лежавших у меня на груди, замолчало.
     - И вот...  Это было осенью тридцать девятого года.  Я узнала случайно,
что  Дмитрий Дмитрич должен быть в  театре,  и  решила пойти -  из  какой-то
лихости,  что ли! Мне хотелось доказать себе, насколько я к нему равнодушна.
Он опоздал,  я  не видела,  как он вошел в  темноте.  Но точно кто-то сильно
толкнул меня в самое сердце, когда он вошел. Я знала, знала наверно, что вот
только что его не было в зрительном зале,  а сейчас он здесь, где-то близко,
и смотрит на сцену,  и видит то же, что я. И мне уже было все равно, что нас
могут заметить,  что в театре много общих знакомых,  что завтра о нас станут
говорить в мединституте.  Я только ждала, когда кончится действие, чтобы, не
медля ни  минуты,  найти его  и  сказать,  что стоит ему сказать одно слово,
только одно, и я...
     Елизавета Сергеевна замолчала.  Я  слушала ее  и  не могла справиться с
грустным, щемящим чувством.
     - Так что я его ни в чем винить не могу.  Все сама,  только сама.  И вы
знаете,  Татьяна Петровна, нельзя сказать, что в моей жизни не было счастья.
Но  если все это счастье подобрать до последней крупинки и  положить на одну
чашу весов, а наши немногие встречи с Дмитрием Дмитричем на другую...
     - Немногие?
     - Да.  Мы скоро расстались. Я разошлась с мужем, рассталась с сыном, он
и теперь у моей матери в Канске -  есть такой городок в Сибири. А с Дмитрием
Дмитричем так ничего у нас и не вышло.
     - Почему?
     - Не знаю.  Мы очень разные люди.  Мне все казалось, что я не могу жить
без  него,  а  ему без меня иногда даже лучше.  Он  мне рассказал о  Глафире
Сергеевне и  уверил,  что давным-давно забыл и  мечтать о ней.  И все-таки я
знала, что он любил ее совсем не так, как меня, - и мучилась, сходила с ума,
ревновала.  Он  не  был  счастлив со  мной,  -  вздохнув,  сказала Елизавета
Сергеевна. - И очень хорошо, что мы разошлись. Так мне и надо.

     Елизавета Сергеевна простудилась, когда ее возили на рентген, и два дня
пролежала с высокой температурой.  Она бредила -  отталкивала кого-то, звала
на  помощь,  оправдывалась,  умоляла  и  несколько раз  тоненьким,  жалобным
детским голоском позвала Митю.  На  третий  день  температура упала,  и  она
очнулась, обессиленная до такой степени, что едва могла вымолвить слово.
     Вскоре и меня повезли на рентген.  В длинном коридоре,  повернувшем под
углом  и  снова оказавшемся длинным-предлинным,  сидели и  лежали на  койках
раненые,  и с чувством неловкости я подумала о том,  как,  в сущности, нам с
Гордеевой хорошо в отдельной, светлой палате. Подумала и сказала.
     - Еще бы, - отозвалась сердитая, катившая мое кресло сиделка.
     Перед лифтом,  который должен был поднять меня в рентгеновский кабинет,
мы застряли,  и я вдруг увидела себя в зеркале - вот так вид! Забинтованный,
измученный монгольский мальчик с  широкими скулами и  провалившимися глазами
смотрел на меня... Хороша голубка!
     Сердитая сиделка кричала на  другую  сиделку,  загородившую нам  дорогу
узлами с бельем,  та оправдывалась и тоже кричала.  Санитары молча растащили
узлы  и  с  размаху вкатили меня в  большой,  грязноватый лифт.  Не  отрывая
взгляда от  монгольского мальчика,  я  успела подмигнуть ему  одним глазом и
теперь,  поднимаясь на лифте,  думала:  что бы это могло означать, что я ему
подмигнула? Выздоравливаю - вот что! Иначе бы не мигала!
     Печальный  пример  Елизаветы  Сергеевны  научил  меня,   и   я   упорно
отказывалась снять шерстяной платок до тех пор, пока меня не поставили перед
аппаратом. Я сказала рентгенологам, что у них в кабинете все простуживаются,
но меня им простудить не удастся. Бодрый, красноносый врач в халате, надетом
на что-то теплое,  толстое -  должно быть,  на ватник, - засмеялся и сказал,
что,  когда больной является к  нему  с  подобной претензией,  можно заранее
сказать,  что  дело  идет  на  поправку.  Потом он  посмотрел мои  кости,  и
действительно оказалось, что дело быстро идет на поправку.
     Друзья бывали у  меня очень часто -  и  в  приемные и в неприемные дни.
Лена  Быстрова,  которую я  не  видела с  начала войны  и  по  которой очень
скучала,  приехала на несколько дней из Казани -  похудевшая и помолодевшая,
хотя прядь над высоким лбом стала теперь совсем седая.
     Войдя в  палату,  она остановилась у  двери,  глядя прямо на меня и  не
узнавая, - это больно кольнуло меня.
     - Лена, это я! Неужели я так изменилась?
     Она бросилась ко мне:
     - Нет, нет! Просто свет ударил в глаза.
     Это была неловкая минута:  Лена уверяла меня (не очень искренне), что я
не изменилась, а я не слушала - расстроилась, что она не узнала меня.
     Катенька Стогина - вот о ком она вспоминала через каждые два-три слова,
вот  кем  была  глубоко,  болезненно занята!  Ее  отец  был  ранен,  лежал в
госпитале, где-то под Тюменью и, по-видимому, после выздоровления, останется
работать в тылу.  Лена боялась, что он возьмет к себе Катеньку. И дрогнувшим
голосом она  сказала,  что  заранее старается приучить себя  к  этой  мысли,
старается - и не может.
     Она  достала из  сумочки фотографию Катеньки,  и  толстенькая девочка с
огромным бантом взглянула на меня, доверчиво улыбаясь.
     - Здорова?
     - Совершенно. А помнишь...
     - Еще бы!  Ты  даже не представляешь себе,  как много я  думаю о  твоей
Катеньке. И не только я. Ты была в институте?
     - Была и все знаю.  Ох,  ты даже не представляешь себе, как мне хочется
поскорее вернуться в Москву!
     Накануне Коломнин приезжал ко мне,  и мы как раз говорили,  что в нашем
коллективе, особенно перед войной, уже была не только профессиональная, но и
психологическая цельность и  что теперь,  когда лаборатория разорвана на две
неравные части,  эти  внутренне связанные части  непременно должны  тянуться
друг к другу.
     - У меня фармаколога нет, и ты мне нужна до зарезу.
     - Вот так и напиши наркому: Быстрова, в частности, нужна до зарезу.
     Мы проговорили до тех пор,  пока дежурная сестра, появившись на пороге,
выразительно развела руками.

     Виктор,  только  что  вернувшийся из  Ташкента,  и  Николай  Васильевич
Заозерский пришли ко мне в  один день и,  выяснив,  что я уже почти здорова,
занялись вопросом о том,  как поставлена в Средней Азии противоэпидемическая
работа.
     Николай  Васильевич спрашивал,  Виктор  отвечал -  и  отвечал умно,  со
знанием дела.  Я  посмотрела на них,  и слезы невольно навернулись на глаза:
это  были мой  учитель и  мой  ученик.  Виктор заметил,  что я  взволнована,
спросил,  что со  мной,  я  засмеялась и  сказала,  что он приехал смешной -
черный,  подсохший,  похожий на индуса,  но с самой что ни на есть рязанской
выгоревшей шевелюрой.
     А  Николай Васильевич постарел.  Никогда прежде я  не  видела его таким
подавленным и усталым.  Ни привычных шуток, ни милых украинских словечек, от
которых почему-то становились проще самые запутанные дела!
     Его приемный сын,  тот самый,  который некогда, во времена маньчжурской
чумы,  был торжественно вручен ему китайским мандарином,  погиб под Москвой.
Николай Васильевич любил сына,  гордился его успехами и был глубоко потрясен
этой смертью. А осенью сорок второго он похоронил и жену.
     К  этим несчастьям,  о  которых с ним лучше было не говорить -  большие
глаза его сразу же наполнялись слезами, - присоединилось еще одно. Последние
годы,  после переезда на Украину,  он каждое лето проводил в  Чеботарке.  Он
мечтал превратить ее,  по  образу павловских Колтушей,  в  один  из  центров
советской микробиологии.  Немцы сровняли с  землей его Чеботарку.  На  месте
богатого села  с  двумя  школами-десятилетками,  с  только  что  выстроенным
медицинским  техникумом  стояли   среди   развалин  виселицы  с   казненными
партизанами - об этом упоминалось в одной из фронтовых корреспонденции.
     Прежнего  добродушно-лукавого,  любящего цветы,  легкий  отдых,  легкую
беседу с  друзьями Николая Васильевича теперь трудно было  узнать в  старом,
сгорбленном человеке  с  пожелтевшим,  исхудалым  лицом.  Бородка  его  тоже
пожелтела и стала редкая,  длинная. Глаза смотрели пристально, с неподвижным
выражением.   Он   умолкал  подчас  во   время   оживленного  разговора,   и
чувствовалось, что его томит в эти минуты невеселая дума...
     - Неужели  это  правда  о  Догадове?  -  спросил Виктор,  возвращаясь к
новости,  о  которой я  знала уже  давно и  которая его  поразила.  -  Какой
негодяй!
     Летом 1942 года Догадов оказался -  при каких-то темных обстоятельствах
- на оккупированной территории и выступил по радио с клеветнической речью.
     - Татьяна Петровна, неужели правда?
     - А  вы  думаете,  Витя,  что я  должна знать больше других?  Очевидно,
правда.
     - Какой позор!
     Я сказала, что Догадов всегда казался мне фальшивым.
     - Эта корректность,  этот ровный голос,  эта видимость объективности, а
на деле ненависть, от которой он, должно быть, задыхался наедине с собой. Не
помню,  где я читала:  "Мертвые,  которые считают себя живыми только потому,
что видят свое дыхание в холодном воздухе". Это о нем.
     - И довольно о нем, - сердито сказал Николай Васильевич.
     Последнее время  Виктор работал уполномоченным Наркомздрава по  Средней
Азии,  и  теперь было  необходимо,  чтобы Заозерский позвонил наркому насчет
возвращения Виктора в наш "филиал".  Я попросила, Николай Васильевич обещал,
а  потом разговор снова уткнулся в  эту,  как будто немного отравившую всех,
историю с Догадовым.
     - Интересно,  что думает об этом Валентин Сергеевич? - сказал Виктор. -
Должно быть, расстроен? Как-никак, а ведь Догадов его ученик, И ближайший.
     - Еще бы не расстроен, - сказал Николай Васильевич. - Впрочем, знает ли
он? На днях он уехал в Лондон.
     - Зачем?
     - Очевидно,  хочет изумить своими достижениями мировую науку,  - сильно
покраснев, сказал Виктор.
     Заозерский внимательно посмотрел на него.
     - Подрос ваш воспитанник, Татьяна Петровна.
     - Да, подрос. Впрочем, у него с Крамовым счеты. Правда, Витя?
     - Да. Но не личные счеты.
     Мы помолчали.
     - Ну-с, это дело особое, - сердито теребя бородку, возразил Заозерский.
- И к тому,  что сделал подлец Догадов, ни малейшего отношения не имеет. И я
к Валентину Сергеевичу симпатии не питаю. Больше того, должен сознаться, что
подчас  в  его  присутствии испытываю нечто  подобное тому,  что  испытывает
человек при  виде  скорпиона,  который может  его  ужалить.  Но  на  грязное
предательство он не способен. И довольно об этом.

     Ох,  как трудно,  оказывается,  стоять на  ногах,  не держась за спинку
кровати!  Первый день -  десять шагов,  второй -  двадцать,  а  на  третий -
прощанье с Елизаветой Сергеевной,  которая как-то сухо,  едва разжимая губы,
целует меня,  точно сердится за  то,  что  мы  расстаемся.  Ей  еще лежать и
лежать.  Я написала Мите о нашей встрече,  и она написала, но письма едва ли
успеют дойти - скоро он должен приехать в Москву.
     ...Андрей привез из дому платье,  которое я не носила, должно быть, лет
пять,  я  сержусь на него,  а сама так рада этому старенькому,  заштопанному
платью.  С  радостной,  глупой улыбкой я  бреду,  едва  передвигая ноги,  по
коридору,  спускаюсь  по  лестнице,  и  все,  кто  встречается мне  на  этом
бесконечном пути, тоже начинают улыбаться, как будто весь огромный госпиталь
радуется тому, что я возвращаюсь домой.
     Андрей надевает на  меня пальто -  сто пудов,  но все равно хорошо!  Мы
выходим на  улицу:  темнота,  от которой я  успела отвыкнуть,  резкий ветер,
косой дождь пополам с мокрым снегом - все равно хорошо! Мы садимся в машину,
толстый  слой  снега  лежит  на  переднем  стекле,  "дворник" еле  работает,
водитель ругает  погоду,  Андрей сетует,  что  не  взял  меня  из  госпиталя
утром... Хорошо!


ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ

     Не знаю почему,  но в  госпитале я не могла заставить себя расспросить,
что  случилось с  Андреем,  а  между  тем  редкий  день  не  замечала в  нем
беспокойства,  которое он  (не  очень умело) старался скрыть от  меня.  Зато
дома,  когда мы остались одни,  я напала на него с такой энергией, что он не
выдержал - поднял руки и закричал: - "Сдаюсь!"
     Дело касалось,  как я и думала, вакцины против сыпного тифа - той самой
вакцины,  которую Никольский оставил в  конце прошлого века,  чтобы заняться
другой работой,  "менее безнадежной".  Но дед не располагал в конце прошлого
века тем простым и оригинальным методом, которым воспользовалась лаборатория
Андрея. Метод - если сказать о нем по возможности кратко - заключался в том,
что  мышей  заражали через  нос  возбудителями сыпного тифа,  вызывая у  них
воспаление легких, а потом из переболевших легких приготовляли вакцину.
     Все шло хорошо.  Мыши лихорадили,  кашляли,  чихали - словом, вели себя
именно так,  как им полагалось. Первые препараты были уже получены, испытаны
с хорошими результатами, осталось немногое, чтобы приступить к производству.
И вдруг -  это было в тот день, когда меня привезли из Сталинграда - заболел
лаборант, приготовлявший вакцину, и заболел, увы, сыпным тифом.
     Конечно,  это могло быть случайностью.  Но лаборант был опытнейший,  не
допускавший  промахов  в  своем,   подчас  рискованном,  деле.  Может  быть,
совпадение? В самом деле, мог же он заразиться и вне института?
     Но  через несколько дней захворал швейцар,  он же гардеробщик,  то есть
человек,  который вообще не заходил ни в лабораторию,  ни в виварий,  -  это
было уже совсем ни  на  что не  похоже!  Жил он в  комнате под лестницей,  в
первом этаже, а мыши свой недолгий век коротали на третьем. Правда, раза два
в  неделю он  поднимался наверх,  чтобы  попить чайку  со  своим  приятелем,
служителем из лаборатории Андрея. Однако служитель-то был здоровехонек!
     Снова  случайность?  Но  Андрей,  который,  быть  может,  лучше всех  в
Советском  Союзе  умел  разгадывать  эпидемиологические  загадки,  прекрасно
понимал,  что  двух совершенно подобных случайностей не  бывает и  что нужно
причину  искать  там,  где  скрещиваются пути  заболевших.  Но  пути  их  не
скрещивались - ни на работе, ни в жизни.
     - Ты понимаешь,  не могу понять,  что произошло. Я проследил каждый час
жизни этого швейцара и даю тебе слово... Это совершенно необъяснимо - почему
заболел он, а не швейцар из соседнего дома.
     Но  вот -  это было совсем недавно -  в  институт приехал важный гость,
сотрудник иностранной миссии, интересовавшийся достижениями советской науки.
Он  не  заходил в  лабораторию Андрея.  Он только прошел по коридору,  вдоль
стены,  за которой находился виварий,  -  и через установленный срок заболел
сыпным тифом.
     - Тяжелым?
     - Да, - потирая ладонью лоб, отозвался Андрей. - Очень тяжелым.
     Нарком назначил комиссию,  и дело -  по многим причинам - сразу приняло
дурной оборот.

     Институт  профилактики  был   одним  из   тех   научно-производственных
институтов,  которые  Наркомздрав в  течение  многих  лет  пытался  передать
Академии наук, упорно отказывавшейся от этого сомнительного подарка. Вечно в
нем что-то  не  ладилось:  то он перестраивался,  то объединялся.  Постоянно
менялись директора. Среди научных сотрудников были люди, стремившиеся лишь к
одной цели -  стать кандидатом, а впоследствии (если удастся) доктором наук.
Поговорка,  поразившая  меня  своей  откровенностью  (когда  я  услышала  ее
впервые),  родилась,  мне кажется, в стенах именно этого института. Вот она:
"Не  в  знании  сила,  а  в  звании".  Недаром  же  Институт  профилактики и
иммунитета называли "кузницей диссертаций"!
     Правда,  эти  диссертации забывались через  день  (или  через час),  не
оста