отеоретический  институт,   медицинская   мысль   в   Советском   Союзе
развивалась бы далеко не так стремительно и успешно.
     Между тем  по  настоящему,  вплотную занимается теорией,  причем именно
крамовской теорией,  лишь один человек -  Рубакин. По-прежнему он проводит в
чужих лабораториях не меньше времени,  чем в своей,  но теперь в основе всех
его соображений,  быстрых советов,  острой иронии лежит одна мысль:  прав ли
Крамов? Что представляет собой его теория? Какие выводы может сделать из нее
практическая медицина?

     Рубакины по прежнему жили на Крымской площади,  в комнате,  которая так
же была не похожа на прежнюю Митину комнату,  как новые ее обитатели были не
похожи на старых.  Лена была немного помешана на чистоте - у нее всегда были
извиняющиеся глаза,  когда я  заставала ее  за  "вылизыванием" -  не подберу
другого слова -  каждого уголка, и комната, белая, обжитая, с кроватью, днем
превращавшейся в диван (конструкции П.  Н. Рубакина), с удобными стеллажами,
сияла порядком и чистотой.
     Если  бы  какому-нибудь экономисту пришло в  голову заняться вопросом о
материальном уровне  жизни  среднего  научного работника в  Советском Союзе,
именно семейство Рубакиных бесконечно усложнило бы  его  задачу.  Есть такая
детская  игра  "вверх  -  вниз":  игроки  бросают кости,  передвигают фишки,
стремятся вверх и,  натыкаясь на препятствия, внезапно скатываются вниз. Вот
так  же  зигзагообразно вел себя рубакинский "уровень",  причем склонность к
подъему  замечалась только  в  первые  три  дня  после  получения зарплаты -
превосходное время,  когда  хозяйка  со  свойственной ей  любовью к  быстрым
решениям каждый  вечер  приглашала друзей.  Потом  уровень  резко  падал,  и
наступала полоса заметного обеднения, когда Лена, случалось, занимала у меня
на автобус.  И вдруг долги - мелкие и крупные - возвращались в течение часа,
и  вчерашние  бедняки,  вызвав  такси,  отправлялись  посмотреть  что-нибудь
сенсационное вроде недавно открывшегося ресторана "Москва". Это значило, что
Петр  Николаевич получил гонорар за  редактуру или  статью.  Короче  говоря,
денег не было почти никогда, и не стоило спрашивать Лену, куда они уходят, -
у нее только смущенно "разъезжались" глаза,  и,  беспечно махнув рукой,  она
заговаривала о чем-нибудь другом, "более интересном".
     Петр Николаевич не мешал ей ни в чем -  не потому,  что не дорожил теми
естественными удобствами,  которые  были  связаны  с  нормальным  финансовым
уровнем жизни.  Напротив, в молодости у него так долго не было денег, что он
научился ценить их. Но он любил жену, и все, что она делала, казалось ему не
только правильным, но и великолепным.
     Лена не пропускала ни одного футбольного матча,  и он с мягкой улыбкой,
добросовестно старался усвоить  принципиальную разницу  в  тактике нападения
ЦДКА и  "Динамо".  Если матчей не было,  они отправлялись или в  Центральный
парк культуры и отдыха,  или просто куда-нибудь, где много народу. Но были и
другие  прекрасные дни,  когда  Лена  нежданно-негаданно являлась  к  нам  в
десятом часу  утра и  заявляла не  без  смущения,  что  "Петька выставил ее,
потому что ему нужно работать".
     В этой счастливой семье было одно горе -  не проходившее,  а, наоборот,
углублявшееся с  годами.  У Рубакиных не было детей,  а между тем оба они не
просто  любили,  но  обожали детей,  особенно Лена.  Я  советовала ей  взять
ребенка на  воспитание,  но  она  колебалась,  раздумывала.  "Это никогда не
поздно!" А время шло, и случилось, что, взглянув на ее бледное лицо с широко
расставленными глазами и седеющей прядью над чистым,  высоким лбом (она рано
начала седеть),  я  думала:  "Не поздно,  но пора".  А потом стало не то что
поздно,  а  не очень и  нужно,  потому что по соседству с Рубакиными,  через
площадку,  поселился какой-то  военный.  У  него была трехлетняя дочка Катя,
румяная,  толстенькая,  с  прямыми  смешными волосиками,  заколотыми круглой
гребенкой.  Лицо  у  нее  было доверчивое,  доброе,  глаза голубые.  Мать ее
умерла.  У Рубакиных Катя чувствовала себя как дома.  "Ты куда ходила?",  "А
больше не пойдешь?",  "А это новое платье?"  -  то и дело слышалось теперь в
комнате Рубакиных.  Лена очень привязалась к  девочке,  часто рассказывала о
ней,  и  мне  всегда казалось,  что в  эти минуты она не  только внешне,  но
внутренне хорошеет.
     Виктор закончил свою диссертацию, и не без легкого трепета я понесла ее
Валентину Сергеевичу,  который любил -  так было заведено -  на каждую новую
диссертацию взглянуть своими глазами.
     Он прочел первую страницу,  открывавшуюся кратким сообщением о том, под
чьим руководством была выполнена работа. На первом месте стояла его фамилия,
и,   как   ни   странно,   мне  показалось,   что  это  весьма  обыкновенное
обстоятельство заставило проясниться его усталое в  этот день лицо с мешками
под глазами и бледными щечками,  свисавшими на подкрахмаленный воротник.  Он
насторожился,    взяв   в   руки   диссертацию,    а   теперь   снова   стал
вежливо-равнодушен.
     - Хорошая работа?
     - Талантливая.
     - Ну  что  же,  превосходно.  Подрастает наша молодежь!  Того и  гляди,
придется убираться на печку. Подумывали об оппонентах?
     - Нет, Валентин Сергеевич.
     - Может быть, Крупенский? А второй?
     Я промолчала.
     - Ну  ладно,   еще  поговорим.   А  пока  передайте,   пожалуйста,  эту
диссертацию Догадову (Догадов был  секретарем Ученого совета).  Он  доложит,
назначим день - и, как говорится, с богом. Кстати, Татьяна Петровна...
     И он заговорил о другом.


ЗАЩИТА

     - Мерзляков  Виктор  Алексеевич,  тысяча  девятьсот четырнадцатого года
рождения.  Отец -  в прошлом матрос,  радиотелеграфист, служил на Балтийском
флоте,  теперь -  мастер обмоточного цеха  завода номер сто  шесть.  Мать  -
домашняя хозяйка. Окончив среднюю школу...
     День ясный,  морозный.  Солнце,  ворвавшись в  маленький конференц-зал,
старается  помешать  нашему  чинному  заседанию  -   то   весело  играет  на
металлическом письменном приборе,  стоящем  перед  секретарем,  то  дрожащей
светлой  полосой ложится на  зеленое сукно  стола,  за  которым сидят  члены
Ученого совета,  то,  осмелев,  подкрадывается к  самому директору и ударяет
прямо в его пенсне.  Зайчики пробегают по зеркальному мрамору камина. Нервно
зажмурившись, директор протирает пенсне.
     Биография  оглашена,  и  секретарь Ученого  совета  переходит к  отзыву
руководителя,  потом  к  отзыву  комсомольской организации.  Первый,  как  и
полагается,  краток и  сдержан,  второй стремится не  только сообщить,  но и
убедить,   что   Виктор   Мерзляков  всегда   был   передовым  комсомольцем,
ответственно относившимся к каждому общественному делу.
     Повзрослевший за  последние дни  и  все-таки  кажущийся почти мальчиком
среди седеющих и лысеющих членов Ученого совета, Виктор подходит к доске, на
которой развешаны его  диаграммы.  Доклад начинается -  двадцатиминутный,  а
хочется  объяснить,  рассказать,  доказать так  много!  Обходя  полемическую
сторону  вопроса  (на  этом  настоял  Лавров),  не  вдаваясь в  подробности,
любопытные, но уводящие от основных положений (так посоветовал Коломнин), он
говорит - и бледное, тонкое лицо розовеет с каждой минутой.
     Перед защитой он сказал мне,  что боится только первой минуты. "Вот она
и прошла, - думаю я, - и вторая, и третья. Как он похудел, бедняга! Прежде я
не замечала, что он так похудел!"
     "Хорош,  милый друг,  -  это я думаю уже о Крупенском, который сидит за
столом,  сгорбившись и  неопределенно глядя  прямо  перед  собой  выпуклыми,
совиными глазами.  - До последних дней медлил с отзывом. И что же! Ни одного
серьезного  возражения.   Ну,   этот-то,  наверное,  проголосует  против.  А
впрочем...  Кто  это  называл его  "человеком-зеркалом"?  Валентин Сергеевич
проголосует "за" - и то же самое, не задумываясь, сделает его "отражение".
     "А ведь Валентин Сергеевич непременно проголосует "за",  -  продолжаю я
думать в то время,  как Виктор,  подняв указку, как шпагу, подходит к доске,
на  которой висят его диаграммы.  -  Он  слишком умен,  чтобы принять бой на
рядовой кандидатской защите. Как-никак диссертация-то из "его" института. Не
станет! Вероятнее всего, сделает вид, что ничего не случилось".
     "Но вот что странно,  -  теперь и  я думаю и внимательно слушаю доклад,
подходящий к  концу.  -  Ведь  если  одним взглядом оценить весь наш  Ученый
совет,  сразу станет ясно,  что  граница,  которая разделяет людей,  идет от
Крамова и определяется,  главным образом,  тем или другим отношением к нему.
Одни -  Крупенский,  Догадов,  Дилигентов, Бельская, Картузова из Городского
института -  устремлены к  нему и  даже сидят,  повернувшись в  его  сторону
вполоборота.  Другие -  Коломнин,  Рубакин,  Лавров -  сидят прямо или  даже
слегка отвернувшись от него, хотя для этого нет, кажется, никаких оснований.
Он и  отношение к  нему занимают слишком много места в  сознании,  во всяком
случае больше,  чем  это  требуется интересами дела.  Он  не  объединяет,  а
разъединяет людей,  - странно, что я не замечала этого прежде. Мешает ли это
работать? Разумеется, да!"
     Я смотрю на часы -  и напрасно! Вслед за мной на часы смотрит директор,
он  же  председатель Ученого совета,  Валентин Сергеевич Крамов,  который не
любит -  это широко известно, - чтобы доклад диссертанта продолжался больше,
чем двадцать минут.  Как всегда,  прекрасно,  даже щегольски одетый, в новом
черном костюме,  он слушает внимательно,  с интересом. По-видимому - как это
ни  странно,  -  работа Виктора нравится ему.  Он  записывает что-то,  потом
бросает  карандаш  и  с  благодушным выражением проводит маленькой рукой  по
лысеющей голове.
     Виктор  переходит  к   выводам  -   наконец-то!   На  всякий  случай  я
посоветовала ему приготовить сжатую концовку и  спокойно прочитать ее,  если
окажется,  что  положенных минут  не  хватает.  Не  нужно!  Договаривая,  он
откидывает  со  лба  волосы  запачканной  мелом  рукой.  Бессознательным  от
волнения жестом он прислоняет указку к доске.  Указка падает.  Он растерянно
поднимает ее  и  кладет на  уголок стола,  за  которым сидят  члены  Ученого
совета. Председатель улыбается. Вслед за ним улыбаются Догадов, Крупенский и
другие.
     Все  обстоит  благополучно.  Диссертант  закончил  свой  доклад.  Слово
получает первый  оппонент -  профессор Крупенский,  потом  второй -  Василий
Федорович Лавров.
     Прения подходят к концу. Хорошо проходит защита. Кому еще угодно слово?
Никому.  Председатель предлагает избрать счетную комиссию.  Она  избирается.
Секретарь раздает бюллетени.  Достоин ли  Мерзляков Виктор Алексеевич ученой
степени кандидата наук?  Зачеркните -  "согласен" или "не согласен".  Да или
нет?
     Счетная  комиссия  удаляется в  соседнюю комнату  -  и  наступают самые
трудные минуты. Я подхожу к Виктору.
     - Видите, Витя, как все прекрасно прошло. А вы-то боялись!
     Он крепко жмет мою руку.
     - Еще не прошло.
     Да,  еще  не  прошло.  Немного времени занимает подсчет голосов.  Дверь
открывается, члены комиссии занимают места за столом Совета.
     - Рассмотрев,   согласно   инструкции   ВКВШ   о   порядке   применения
постановления СНК  от  двадцатого марта  тысяча  девятьсот тридцать седьмого
года, диссертационную работу на тему...
     Я  смотрю  на  Крамова,  у  которого вдруг  становится холодное лицо  с
ровным,  ничего не выражающим взглядом.  Потом на Виктора,  который слушает,
подняв голову,  сжав губы так  крепко,  что  проступает упрямая,  побелевшая
челюсть.
     - И  на вопрос:  "Достоин ли Мерзляков Виктор Алексеевич ученой степени
кандидата медицинских наук" - ответили...
     Неуловимое  движение  пробегает  по  лицам,  движение,  которое  остро,
болезненно отдается в сердце. Неужели...
     Да, семь голосов - "за", десять - "против". Недостоин.


КТО ВИНОВАТ?

     "Мы все виноваты,  а ты - больше всех" - вот что звучало в каждом слове
Коломнина,  Лены,  Лаврова.  Весь коллектив лаборатории думал именно так,  в
этом не могло быть ни малейших сомнений!  Я не видела Рубакина после защиты,
но  при  одной мысли о  предстоящем разговоре с  ним у  меня становилось еще
тяжелее на сердце.
     Усталая, расстроенная, в первом часу ночи я вернулась домой. Андрей был
в  Средней Азии,  Агния Петровна с  Павликом жили на даче.  В  комнатах было
по-летнему пусто,  и  никто не мешал мне бродить из угла в  угол и  думать о
том, что случилось. А случилось то, о чем необходимо было подумать.
     Было ли  это  случайностью?  Нет!  Задуманный,  преднамеренный,  тонкий
маневр -  вот  что  произошло на  наших  глазах.  И  не  такой  уж  тонкий -
высказаться "за", а проголосовать "против"!
     Кто был заинтересован в том, чтобы талантливая диссертация провалилась?
Крамов? Да. Зачем?
     Причина могла быть только одна: он убедился в том, что работа Виктора в
конечном счете направлена против его  теории.  Угроза "школе"!  В  опасности
непререкаемый научный авторитет, заслуженное, уважаемое имя!
     Но  ведь  признание подобной угрозы означало бы  одновременно признание
собственной слабости - неужели этого не понимает Крамов?
     "Да, может быть, и не понимает, продолжала я думать, умываясь на ночь и
с  трудом удерживаясь,  чтобы  не  сунуть разгоряченную голову под  холодную
воду.  -  В  конце  концов  Виктор  настаивал на  поисках  общебиологических
закономерностей -  и только. Правда, он высмеял вздорную идею об "иммунитете
в пробирке",  с которой носился один из учеников Крамова в Ростове.  Неужели
этого было достаточно...  Черт побери!  Жаль,  что я не посоветовала Виктору
вычеркнуть из диссертации эту страницу.
     "Да что за вздор лезет мне в голову?  - ужаснулась я через минуту. - Не
вычеркивать нужно  было,  а  подробно развить эту  мысль.  Не  прятаться,  а
открыто выступить против - вот что я должна была посоветовать Виктору.
     Виктор должен был  выступить против.  Но  разве  мог  он  на  основании
частных данных выступить против сложной теории?  Нет!  Возражать должна была
я.  Я  обязана  была  сопоставить  работы,  подтверждающие  теорию  Крамова,
продумать ее  исходное положение...  и  не  сделала  ни  того,  ни  другого.
Почему?.. "

     Я уснула,  когда первые лучи солнца косо скользнули в комнату и зеленые
стеклянные дверцы книжного шкафа успокоительно заблестели на гранях.

     Было уже темно, и в садике перед домом ярко белели сушившиеся на кустах
полотенца.  Свет  из  рубакинских окон  падал  на  бузину,  и  что-то  южное
представилось  мне  на  мгновение,   когда  я  увидела  эти  пышные,   тонко
вычерченные в темноте кусты. "Свет горит, вот хорошо, значит, дома!" Но дома
был  только Петр  Николаевич,  а  Лена  -  в  театре,  на  спектакле "Таня".
Несколько дней назад я  была на премьере этого спектакля и потом в институте
очень хвалила его и советовала всем посмотреть.
     - Не помешала?
     - Нет, я вас поджидал.
     По-видимому,  я  застала Рубакина в  разгаре работы,  и  ему  не  сразу
удалось от  нее оторваться.  Раза два он покосился на рукопись из-под очков,
потом не выдержал и быстро дописал какую-то фразу.
     - Как Виктор? - спросил он. - Очень расстроен?
     - Да.
     Мы помолчали.
     - Ну,  а  теперь подумаем вместе.  Что же  все-таки произошло на  наших
глазах?
     - Произошло то, что Крамов подстроил провал.
     - А вам не приходило в голову, что это могло случиться?
     - Нет.  Тем  более что  Виктор открыто не  утверждал,  что  его  выводы
противоречат крамовской теории.
     - Вот это и было ошибкой.
     - Возможно. Но для прямого нападения не было достаточных данных.
     Рубакин взял со стола журнал и открыл его на загнутой странице.
     - Вы уже получили последний номер ЖМЭИ?
     - Нет еще.
     - Вот, посмотрите.
     Я пробежала статью. "Школа Крамова", "Проблематика Крамова" - эти слова
повторялись на  каждой странице.  Статья принадлежала Крупенскому.  В  одном
месте - эти строки были подчеркнуты Петром Николаевичем - упоминался Виктор.
Я читала, не веря глазам! Крупенский кратко излагал содержание диссертации и
тут же обрушивался на нее в резком и пренебрежительном тоне.
     - Мерзавец!
     - Хорош,   а?   Познакомиться  в   качестве  официального  оппонента  с
неопубликованной работой,  почти не возражать против нее ни в отзыве,  ни на
защите,  а  в  печати  заранее  опорочить!  Надо  обсудить  этот  вопрос  на
теоретической дискуссии внутри института.
     - Хорошо, Петр Николаевич.
     Он молча взглянул на меня.
     - А ведь мы должны были предвидеть то, что случилось, Татьяна.
     - Мы? Нет, я. Кто же, если не я, Петр Николаевич? Но я сама запуталась,
растерялась.  Мы с вами не раз говорили о том,  что лаборатория работает без
прежней уверенности, что за два года мы не сделали почти ничего.
     - Да.  Но для того, чтобы помочь вам, я прежде всего должен был сказать
себе:  Крамов не  прав.  Нужно было  проверить его  работы,  понять:  откуда
взялась,  чего  добивается,  какое  место  в  науке  заняла  его  школа?  Вы
когда-нибудь думали об этом, Татьяна?
     - Думала.  Но мне казалось, что для этого нужно взглянуть на жизнь его,
а не своими глазами.
     - Именно.  А вот попробуем взглянуть на жизнь его глазами. Прежде всего
- что сказать о нем как о деятеле науки,  не вообще, разумеется, а советской
науки?  Дарование  крупное.  Но  это  ученый,  который  фактически давно  не
участвует в той борьбе за новое,  которая идет в глубине нашей науки.  Когда
это произошло -  не знаю. Нельзя представить себе день, месяц, год подобного
перелома. Он готовился исподволь, понемногу. Вдруг оказывается, что никто не
помнит  первых  талантливых  работ,   что  капитальный  труд,  написанный  в
двадцатых  годах  и   еще  недавно  стоявший  на  полке  каждого  серьезного
микробиолога,  устарел.  Что  для  нового  издания  нужно  переписать каждую
страницу.  Что  каждое утро  нужно отправляться в  лабораторию и  работать -
головой и руками.  Что нужно думать,  думать и думать... Хлопотливое дело! А
между  тем  вокруг  живет,   кипит,  бьется  жизнь.  Ведь  не  угнаться,  не
удержаться,  обходят со всех сторон!  Молодые идут -  беда,  что с  молодыми
делать?  И вот понемногу,  незаметно,  а может быть, поглядывая на тех, кому
прежде тебя пришла в голову эта мысль, начинаешь подумывать о другом пути. В
самом деле - еще вчера ты болезненно-остро чувствовал всю непрочность своего
положения.  Сегодня ты появляешься на арене как основатель учения, создатель
теории,  которая стремится охватить самые общие вопросы науки.  Но  теория -
это  одна  сторона задуманного маневра.  На  одной теории далеко не  уедешь.
Чтобы  воспользоваться  ею,   нужны  люди.   Нужны  последователи,  ученики,
организаторы...
     Раздался телефонный звонок.
     - Слушаю, - сказал Рубакин.
     Очевидно, никто не ответил. Он положил трубку.
     - Не думайте,  что я оправдываюсь,  Татьяна.  Я виноват больше, чем вы.
Во-первых, я стал сомневаться слишком поздно. Во-вторых, я долго не понимал,
что весь институт на ложном пути,  не понимал, потому что дело все-таки шло.
А  шло оно потому,  что у нас много способных людей,  работающих не только в
вашей лаборатории,  но и у Крупенского,  Догадова, Бельской; шло, потому что
факты остаются фактами вопреки ложному направлению.
     Снова позвонил телефон,  Петр Николаевич сказал: "Слушаю. Да, у нас", -
и передал мне трубку.
     - Это вы, Татьяна Петровна? Вам телеграмма.
     Это был Илья Терентьич.
     - Прочтите, пожалуйста.
     - Сейчас.  "Встреча отменяется.  Сообщите Малышеву.  Шестьдесят восемь.
Андрей".
     - Ничего не понимаю, - сказала я. - Когда отправлена телеграмма?
     - Четырнадцатого, в час дня.
     - Как вы сказали: "Встреча отменяется... "
     Илья Терентьич прочел телеграмму снова.
     - Что случилось?  -  с беспокойством спросил Руба