ого
урода-младенца.
     - Вам  не  кажется странным,  что  мне  захотелось встретиться с  вами,
Татьяна Петровна?
     - Нет, конечно. Я ожидала вашего звонка, Валентин Сергеевич.
     Он  вздохнул.  Настольная лампа  с  низким  абажуром стояла на  круглом
столике у дивана.  Он переставил ее маленькой слабой рукой.  Теперь мое лицо
было освещено,  его -  в тени, и он смотрел на меня внимательно, пристально,
точно надеясь прочесть в моих глазах то, что я собиралась утаить от него. Но
я знала, что то, что я утаю, прочесть в моих глазах ему не удастся.
     - Я не сомневаюсь,  что вам было трудно заставить себя приехать ко мне,
и  прежде всего позвольте мне  сердечно,  от  всей  души  поблагодарить вас,
Татьяна Петровна.
     Я молча наклонила голову. Он помолчал.
     - Мне не  удалось,  к  сожалению,  встретиться с  вами после того,  что
случилось с  Андреем Дмитриевичем.  Я  звонил,  вы были в отъезде.  Хотелось
сказать,  что ни одной минуты я не сомневаюсь в полной его невиновности.  Мы
были мало знакомы, но то немногое, что я знал о нем...
     Не останавливается, не запинается, не опускает взгляда.
     - Я  убежден,  что это недоразумение.  Нашлись люди,  которым он мешал,
оклеветали,  очернили,  поставили следствие перед  необходимостью ареста.  И
вот...  Словом, я не сомневаюсь, что справедливость восторжествует. Иначе не
может быть,  хотя бы  потому,  что сам Андрей Дмитриевич -  кто же  этого не
знает? - воплощенная справедливость.
     Он говорит не останавливаясь, не запинаясь, почти не задумываясь, глядя
мне прямо в глаза.
     - Татьяна Петровна,  вы,  без сомнения, давно догадались... Я осмелился
пригласить вас к  себе потому,  что вы  последний человек,  видевший Глафиру
Сергеевну.  Я не спрашивал себя,  почему она поехала к вам,  несмотря на то,
что последние годы вы с нею были очень далеки. Это ее право, и святотатством
было бы  с  моей стороны...  ну,  что ли,  недоумевать,  что она не пожелала
проститься со мной, - он выговорил это с трудом, и пухлые губы дрогнули, как
у  собравшегося заплакать ребенка.  -  Дело не в этом.  Но хотелось бы знать
подробности.  Как произошло,  что она поехала именно к вам?  Она звонила, вы
условились?  Долго ли она пробыла у вас?  О чем вы говорили? Не посетуйте на
меня,  ради бога, что я... - Он тяжело вздохнул, помолчал, заговорил снова и
должен был откашляться,  чтобы справиться с подступившими к горлу слезами. -
Мне нужно знать,  мне необходимо знать,  потому что я...  я  страшно виноват
перед нею.
     С  изумлением,  почти  с  ужасом  смотрела  я  на  это  порозовевшее от
напряжения лицо с крепко сжатыми,  чтобы не расплакаться губами. Он не лгал.
Невозможно было представить себе, что он лжет. Но только ли потому ему нужно
было знать,  о  чем говорила со мной Глафира Сергеевна,  что он был "страшно
виноват перед нею"?  Не  потому ли  еще,  что  он  подозревал,  что  Глафира
Сергеевна говорила со мной о другом?
     - Что же удивительного,  Валентин Сергеевич, что вам захотелось увидеть
меня? Я бы сама давным-давно приехала, если бы не боялась вас потревожить. Я
знала, что вы нездоровы.
     Я говорю спокойно,  неторопливо,  сочувственно -  не очень,  но в меру.
"Хорошо ли вы взвесили свои силы?" -  спросил он однажды, предлагая союз, от
которого я отказалась.  И я ответила: "Думаю, что да. Ведь я училась этому у
вас, Валентин Сергеевич".
     - Вы хотите услышать,  как случилось, что Глафире Сергеевне в тот вечер
захотелось увидеть  меня?  Не  знаю.  Должно  быть,  ей  вспомнилась юность,
Лопахин.  Условились ли мы о встрече?  Нет.  Она приехала без звонка, вошла,
извинилась и  сказала,  что  ей  давно  хотелось повидаться со  мной...  Она
сказала: "Я все-таки привязана к вашей семье, ведь ничто не проходит даром".
А говорили мы...  Сперва,  как это ни странно, о каком-то шелке, который она
купила,  потом о  Дмитрии Дмитриевиче -  она  интересовалась его  здоровьем,
делами.  Кстати, она упомянула, с ваших слов, что у него в экспедиции что-то
неладно.  Я  справлялась в  Наркомздраве и не поняла -  отмалчиваются или не
знают?
     Крамов устало покачал головой.
     - И то и другое. Да, кажется, что-то было. Заболела одна из сотрудниц.
     - Чумой?
     Он кивнул.
     - Впрочем, все это слухи. Беспокоиться за него нет оснований.
     - Вы в этом уверены?
     - Да.
     Мы помолчали. Он выжидательно поднял глаза.
     - О чем же еще вы говорили с Глафирой Сергеевной?
     - О вас.
     - Обо мне?
     - Да.  О том,  что вы работаете не по годам,  через силу,  что вы вечно
возитесь  с  чужими  делами,  что  к  вам  обращаются  полузнакомые люди.  Я
познакомила ее с  отцом,  и она пожалела,  что давно не поддерживает никакой
связи с родными.  Потом она вдруг сказала: "Но не нужно все-таки думать, что
я  очень плохой человек" -  и это была единственная фраза,  по которой можно
было судить,  что  она недовольна собой.  Конечно,  я  ответила,  что "очень
плохой человек" не  пришел бы навестить меня в  эти трудные дни,  когда даже
близкие друзья бывают не часто. Она улыбнулась и попросила у меня чашку чаю.
     Я говорила быстро, почти не задумываясь и заботясь только о том, как бы
увереннее, точнее солгать. Впервые в жизни я лгала с чистой совестью, потому
что только так можно было победить другую ложь, против которой не было иного
оружия.
     Больше я  не сомневалась в том,  что Крамов пригласил меня потому,  что
боялся,  что  Глафира Сергеевна знала то,  что  ей  не  полагалось знать,  и
поехала ко мне,  чтобы рассказать о  доносе.  Но у  него была и другая цель.
Расспрашивая,  испытывая меня, он постепенно стал успокаиваться. Он поверил,
что мы с  Глафирой Сергеевной разговаривали о пустяках и что я поражена тем,
что,  решившись покончить с собой, она с такой настойчивостью возвращалась к
мелочам ежедневной жизни.  Он поверил мне и тогда исподволь,  осторожно стал
подходить к своей главной цели.
     - Татьяна  Петровна,   Кипарский  мне  говорил,   что  вы  просили  его
подписаться под поручительством...  Почему вы не обратились ко мне?  Неужели
вы  думаете,  что наши отношения,  каковы бы  они ни  были,  помешали бы мне
засвидетельствовать, что Андрей Дмитриевич человек безупречный?
     Я промолчала.
     - Представить себе,  что  несходство научных  взглядов может  заставить
меня отвернуться, - дурно же вы думаете обо мне, милая Татьяна Петровна!
     Я ответила:
     - Да,  я  пожалела,  что не обратилась к вам,  Валентин Сергеевич.  Тем
более что я даже не получила ответа.
     - Вот  видите.  -  Слабая тень оживления прошла по  его бледному лицу с
высоким,  лысым, вдруг разгладившимся лбом. - А между тем, знаете ли вы, как
нужно было действовать, дорогая Татьяна Петровна? Подписать-то подписать, но
это еще полдела.  Нужно было с этим поручительством поехать к Л. - Он назвал
имя  очень  крупного политического деятеля,  одного слова  которого было  бы
достаточно,  чтобы Андрей оказался дома.  -  Да.  Именно так,  поехать к Л.,
который знает меня, и добиться, чтобы он лично занялся этим делом.
     Как на картине Гойи, два лица были обращены ко мне - одно улыбающееся с
искренностью,  которой трудно не поверить,  другое -  мрачное,  с неподвижно
сжатым ртом,  с полуприкрытыми глазами убийцы. Потому ли, что за долгие годы
я научилась разгадывать Крамова, или потому, что я так искусно обманула его,
но мне вдруг стало ясно все,  -  даже то, о чем он еще не сказал ни слова. Я
поняла, во-первых, что он предлагает товар, состоящий в том, что он, Крамов,
поедет к  Л.,  и тогда Андрей вернется ко мне,  может быть,  через несколько
дней.  А во-вторых, что за товаром вскоре последует цена, причем представить
себе размер этой цены было нетрудно.
     - Татьяна Петровна, я бесконечно сожалею о том, что жизнь увела нас так
далеко друг от друга за последние годы. Вот и этой ошибки не произошло бы, -
я имею в виду мою подпись,  -  если бы мы были хоть чуточку ближе.  Но будем
считать,  что все исправимо.  Дайте срок,  я поправлюсь, возьмусь за дела, и
первое,  внеочередное,  дело  -  встреча  с  Л.  и  разговор  насчет  Андрея
Дмитриевича. Ручаюсь за успех, а ведь я редко ручаюсь.
     Я  благодарю его со  всей сердечностью,  на какую только способна.  Вот
только очень трудно пожать протянутую решительным движением маленькую слабую
руку. Но сходит и это. Нужно лгать. Пожимаю - и крепко.
     - А  теперь о  другом.  Я  слышал,  что ваша поездка на  фронт удалась,
Кипарский на всех заседаниях кричит,  что он очень доволен.  Поздравляю вас.
Это был умный шаг,  и теперь можно не сомневаться, что для вашего препарата,
а  значит,  и для вас,  открыта дорога.  Но знаете ли вы,  что именно теперь
стало ясно, что ваш препарат - это только начало. Наступает эра антибиотиков
- не  будем бояться этого слова,  -  и  эта  новая эра  потребует не  только
координации сил,  она приведет к теоретическому перевооружению. Вот тут-то и
окажется,  что нам не только нужен,  но крайне необходим небольшой на первых
порах, но хорошо вооруженный теоретический центр.
     С  чувством какой-то  тайной  власти над  ним  я  прислушиваюсь к  этим
словам,  на  которые нечего возразить,  но  которые не  значат ровно ничего,
потому что они принадлежат человеку, который давным-давно ничего не значит в
науке.  Да,  новая эра.  А  каково будет ему в  этой новой эре?  Вот что,  в
сущности, означают эти слова. Что удастся захватить, а что не удастся?
     Он  говорит  внятно,  естественно,  свободно.  Сейчас  он  скажет,  что
Институт биохимии,  который (это  на  днях  решено) будет заниматься главным
образом антибиотиками,  должен стать производственным,  а  не  теоретическим
институтом.  Сейчас  он  предложит мне  свой  проект института антибиотиков,
который возглавит,  разумеется,  он и  в  котором я  буду работать на него -
покорно,  безмолвно,  подчиняясь каждому его слову. Большая цена! За Андрея?
Не очень.
     С  холодным  изумлением  смотрю  я  на  этого  человека,  полумертвого,
одинокого,  старого -  к  его семидесятилетию уже готовились в  Мечниковском
институте - и все еще упорно цепляющегося за свое разбойничье право, которое
было дано ему неведомо когда и неведомо кем.
     Я ответила,  что еще не думала о теоретическом центре.  Я поблагодарила
его  за  участие и  сказала,  что не  теряю надежды -  следствие покажет всю
необоснованность обвинения,  в  чем бы ни обвиняли Андрея.  Я снова выразила
искреннее сочувствие по  поводу  смерти  Глафиры Сергеевны и  от  всей  души
пожелала Валентину Сергеевичу мужественно перенести утрату.  Вошла  Мелкова,
толстая,  запудренная, нарумяненная, в черном шелковом, траурном платье, и я
подумала,  не просидела ли она все время, пока мы разговаривали с Валентином
Сергеевичем,  на  корточках у  замочной скважины под  дверью  его  кабинета.
Впрочем,  и  Мелковой,  глядевшей на  своего шефа со  скорбным обожанием (и,
кажется,  с надеждой,  что ей удастся занять в этом доме вакантное место), я
сказала несколько вежливых фраз.


СЫН

     Это было решено еще до того, как арестовали Андрея, - поехать в Лопахин
и  привезти Павлика и  бабушку в  Москву.  Теперь  все  изменилось,  и  Лена
Быстрова,  например,  с  которой я  посоветовалась,  сказала,  что мне будет
гораздо труднее,  если  они  вернуться домой,  хотя  бы  потому,  что  Агния
Петровна,   которая  едва  справляется  с  Павликом,  не  сможет  вести  мое
неустроенное хозяйство.  Она была не  права.  Со  всеми новыми заботами жить
станет -  я знала это - не труднее, а легче, когда Павлик вернется в Москву.
Больше я не могла жить без сына.
     Мне давно уже казалось странным, что до войны я видела его каждый день.
Теперь он рос без меня, и я могла лишь догадываться о том, каким он стал, по
письмам бабушки и по отрывкам из дневника, которые она мне иногда присылала.
Этот  дневник  был  придуманный самим  Павликом  способ  выполнять очередное
задание,  одновременно излагая свои,  в  общем  оптимистические,  взгляды на
жизнь.
     Жизнь  в  Лопахине,  в  одной  маленькой тесной  комнатке  с  бабушкой,
надоедавшей ему своими наставлениями, и Агашей, которая под старость впала в
религиозность и занималась только тем,  что ходила в церковь да переписывала
священные книги,  нисколько не тяготила его. У него были друзья, и одному из
них,  проявившему редкое  мужество в  битве  с  какими-то  мальчишками,  он,
по-видимому,  старался подражать -  к ужасу бабки,  считавшей этого храбреца
отъявленным хулиганом.  Вопрос о храбрости в особенности беспокоил его -  об
этом я знала и прежде.  Он боялся, что вдруг может оказаться трусом! Недаром
же еще до войны,  когда ему было шесть лет,  я  нашла в его тетради записку:
"Гулька был трус. Алеша был храбрый. Павлик был не храбрый и не трус. Павлик
был я".  Он читал все, что попадалось под руку, и с наибольшим удовольствием
почему-то  разные  эпосы,   в  том  числе  огромный,  неуклюже  переведенный
армянский эпос "Давид Сасунский".  Я  знала,  что уже в  семь лет он  строго
соблюдал  неписаные  товарищеские законы,  сильно  отличавшиеся от  законов,
которыми жили взрослые люди.  Однажды,  рассердившись на возню в коридоре, -
это было еще когда мы жили во флигеле на институтском дворе,  -  я выскочила
и,  не  разобравшись,  в  чем  дело,  шлепнула какого-то  паренька,  который
беспощадно лупил Павлика,  зажав его в  угол.  Уж не знаю,  в какой уговор я
вмешалась без спросу,  но Павлик с  таким ужасом закричал:  "Что ты делаешь,
мама!",  так рызрыдался,  бросившись на  пол,  что я  растерялась.  В  таком
отчаянии я  его еще не видела!  Расспрашивать,  по какому поводу была драка,
кто начал первый,  кто виноват,  было бесполезно. В таких случаях он отвечал
только одно: "Я не ябеда", и больше от него нельзя было добиться ни слова.
     Но все это было,  было!  Скоро три года, как я рассталась с ним. Нельзя
же считать короткую промелькнувшую встречу летом сорок третьего года,  когда
мне удалось вырваться в  Лопахин и провести с Павликом несколько дней.  Он -
тоненький,  чистый,  честный.  Он мужественный,  справедливый. Как объяснить
десятилетнему мальчику,  который свято верит,  что в  нашей стране не  может
произойти ничего несправедливого и  жестокого,  -  верит,  потому что мы его
этому научили,  - как объяснить ему, что это несправедливое случилось именно
с  его отцом?  Как я скажу ему,  что арестован отец,  который всегда был для
него образцом благородства и чести?
     До Петрова я  ехала в санитарном поезде,  который вез раненых с Первого
Белорусского фронта. Врачи знали о пенициллине, я взяла его с собой - и была
рада,  что  работа мешала мне думать о  надвигающейся самой трудной в  жизни
минуте.
     Поезд   был   превосходный,    блистающий   чистотой,   с   собственной
операционной,  хорошей библиотекой и  даже с  особым,  еще не  виданным мною
устройством,  позволявшим вносить раненых через откидывающийся угол  вагона.
"Только что победили в соревновании на обслуживание раненых",  - с гордостью
сообщил мне комиссар. В коридорах висели репродукции Рубенса, а в столовой -
переносная выставка "Отечественная война  1812  года",  похожая на  складную
детскую  книжку-картинку.   Черта,   которую  нельзя   было   не   заметить,
чувствовалась в каждом пункте "расписания дня" -  близость победы.  Никто не
говорил об  этом ощущении,  оно существовало как бы само по себе,  исподволь
перестраивая жизнь.  Разве  можно было  сравнить бедные санпоезда первых лет
войны с этими двигающимися палатами,  ничем, в сущности, не отличавшимися от
первоклассного стационара? Этот поезд, который вез более тысячи раненых, был
поездом  победы.   Раненые  долго  обсуждали  меню,  споря  о  сравнительных
достоинствах щей и  супа.  Плотник-санитар придумал какую-то  стойку,  чтобы
быстрее разносить горячие первые  блюда.  Подъезжая к  станции,  расходясь с
встречными поездами,  паровозный гудок кричал долго,  радостно, празднично -
победа!
     Но  вот  умчался этот поезд,  и  я  осталась одна на  той самой станции
Петров,  куда в  былые времена ездили кутить лопахинские купцы и  куда -  да
было  ли  это?  -  полный,  неприятный гимназист увез  на  тройке  девушку в
беленьком полушубке, с мрачными глазами.

     Долго, часа четыре, ждала я рабочий поезд, который должен был доставить
меня в  Лопахин.  День был душный.  Со всех сторон,  куда ни взглянешь,  был
виден обугленный еловый лес,  и  казалось,  что  горьковатый запах гари,  от
которого некуда деться,  еще  стоит в  неподвижном воздухе.  Баба  продавала
пирожки бог знает с  чем,  я купила и съела,  потому что надо же было съесть
что-нибудь.  "Ведь отец невиновен,  да, мама?" - "Конечно". - "И он объяснил
им,  что невиновен?" - "Да". - "Почему же они ему не поверили? Как они смели
ему не поверить!" Я ходила по раскаленной маленькой станции -  пустой,  хоть
покати шаром, и думала, думала... "Сказать Павлику правду? Нет, не могу".
     Начальник станции -  рыжая девушка в  шапке с красным околышем вышла из
будки,  собралась о  чем-то спросить у меня и не спросила -  только постояла
немного,  следя за мной сочувственным взглядом. Так было и в поезде. Меня не
спрашивали. Должно быть, у меня на лице было написано горе.
     Рабочий поезд пришел наконец, и еще два часа я тащилась в Лопахин вдоль
неубранных,  одичавших полей и пустых перелесков. Сказать? Мост через Тесьму
промелькнул за  окном;  на  низком  берегу часовой,  поставив винтовку между
колен,  сворачивал папироску.  Сказать?  Вот и дорога в Замостье, и пожарная
каланча,  и "Утюг" -  самое высокое место на набережной, где река огибала ее
под углом. Ласточки вились вокруг купола монастырской церкви. Сказать?


НОЧНЫЕ ГОЛОСА

     ...Едва  ли  можно назвать затишьем то,  что  я  нахожу,  возвращаясь в
Москву.  И все-таки для меня это промежуток,  ожидание,  затишье.  С осени я
впервые в  жизни начинаю вести курс  в  Институте усовершенствования врачей,
волнуюсь,  готовлюсь  к  лекциям  и  даже,  по  неопытности,  зазубриваю  их
наизусть.  Агнию  Петровну,  после долгих размышлений,  я  решила оставить в
Лопахине,  а вместо нее привезла Агашу. Увы, в рыхлой, желтой, помешанной на
святых книгах старухе трудно узнать прежнюю энергичную, быстроногую Агашу. И
домашние дела,  которые и всегда-то не ладились в моих руках, в конце концов
все-таки попадают в мои неумелые руки.
     В эти дни ранней осени 1944 года я затеваю работу над новым препаратом,
любопытным даже  не  столько по  своим практическим свойствам (о  которых я,
впрочем,  тогда еще почти ничего не знала), сколько с теоретической стороны.
При этом,  как ни странно, я обхожусь без "теоретического центра", о котором
так убедительно говорил Валентин Сергеевич Крамов.
     В  Институте биохимии -  кипение работы.  Едва вернувшись из эвакуации,
институт  получает  знамя  социалистического соревнования.  Прекрасно одетый
молодой   человек,   тот   самый,   который  говорит  с   длинными  паузами,
долженствующими показать,  что хотя он и молодой человек,  однако не бросает
на  ветер ни  единого слова,  -  этот вежливый,  с  красивыми зубами молодой
человек от всей души (и от Наркомздрава) поздравляет Рубакина,  впрочем, тут
же  отмечая,  что победителю не мешало бы с  большей тщательностью выполнять
программу по номенклатуре. Студия научно-популярных фильмов затевает картину
"Пенициллин-крустозин ВИЭМ",  и это оказывается необычайно хлопотливым делом
не столько для студии,  сколько для нас.  Оно начинается с того,  что люди в
грязных  белых  блузах,   быстрые,  дельные,  говорящие  отрывисто,  кратко,
втаскивают в  нашу скромную лабораторию свои аппараты с толстыми,  как змеи,
проводами,  о  которые все спотыкаются и  к которым тем не менее относятся с
уважением.  Потом сценарист,  поражающий меня полным отсутствием каких бы то
ни было представлений о микробиологии,  просит,  чтобы я отредактировала его
сценарий, и я работаю с ним чуть ли не каждый день. Потом