ь,  я  как-то  не чувствовала.  А  теперь почувствовала -  и  знаю
наверное и  убеждена,  что ему все равно,  что я хорошенькая и пою,  а важно
совершенно другое.  Он  мне  давно  понравился,  еще  в  прошлом  году,  но,
понимаешь,  мне даже в  голову не приходило,  -  во-первых,  потому,  что он
всегда был погружен в музыку,  то есть в себя,  а во-вторых,  потому, что он
знаменитый.
     - Знаменитый?
     - Ну да! Знаешь кто? Виктор Сергеев.
     - А-а...
     Признаться,  в первую минуту я не вспомнила, кто таков Виктор Сергеев и
почему Нина  с  гордостью произнесла это  имя.  Но  потом  афиша  Филармонии
мелькнула передо мной, статья в "Вечерней Красной"...
     - Постой, но ведь он же москвич?
     - Да нет,  ленинградец!  Он наш,  консерваторский,  ученик Шелепова. Он
давно  кончил,  еще  в  двадцать третьем,  его  оставили при  консерватории,
понимаешь?
     Я обняла Нину.
     - Вот теперь, когда ты не спрашиваешь, серьезно или несерьезно, я верю,
милый друг,  что это серьезно.  Мне хотелось,  чтобы девочки тоже поздравили
Нину,  но  она не  пустила меня,  и  мы болтали до тех пор,  пока из Лениной
комнаты не донесся многозначительный кашель. Нина заторопилась:
     - Постой, да как же твои дела?
     - Ничего, пока сдаю хорошо. Но впереди, ох, самое трудное! Хирургия.
     - А комиссия по распределению была?
     - Вчера.
     - И что же?
     - Еще не знаю.
     - Но ты останешься в Ленинграде?
     - О нет! Да мне никто и не предлагает.
     Это было правдой:  с  тех пор как уехал Николай Васильевич,  на кафедре
перестали говорить о том, что он предлагал мне остаться в аспирантуре.
     - Как же так? - с огорчением спросила Нина. - И не дают выбирать?
     - Дают. Я, например, попросилась в Лопахин.
     - Не может быть! Вот здорово! Тогда мы будем видеться часто!
     - Погоди, еще не дадут!
     - Да что ты!  Ведь это нам с тобой кажется,  что Лопахин -  прелесть! А
для других это страшная глушь! Дадут!
     Многозначительный кашель повторился,  и  я поскорее простилась с Ниной.
Еще раз крепко обняла ее.  Еще раз заглянула в добрые заплаканные глаза,  по
которым было видно, что Нине от души хочется, чтобы мне стало так же хорошо,
как ей.  Еще раз пожелала счастья. Потом проводила до ворот, и милое, легкое
видение в шляпке с вуалью исчезло за углом,  как за кулисой, а я вернулась к
кишечным   расстройствам,   которые,   как   известно,   представляют  собой
серьезнейшую опасность для грудных, особенно в летнее время.
     Душным июльским вечером я выхожу из института и поворачиваю не направо,
как обычно,  к общежитию,  а налево -  все равно куда,  к трамвайному парку.
Только  что  кончилось торжественное собрание нового выпуска молодых врачей,
слова доверия и  надежды еще звенят в  голове,  лица товарищей,  похудевшие,
счастливые,  еще мелькают перед глазами.  "Очень странно, девочки, - сказала
Лена Быстрова, - но жизнь, оказывается, может стать еще интереснее".
     Захожу в  незнакомый садик  на  берегу Невы,  и  девочки,  до  сих  пор
старательно игравшие  в  "классы",  с  удивлением смотрят  на  тетю-чудачку,
которая ложится на  скамейку и  как зачарованная смотрит в  прекрасное,  еще
подернутое  дымкой  жары,  остывающее вечернее  небо.  Неужели  уже  прошли,
промчались,  отшумели  институтские годы?  Трамвай,  звеня,  скатывается  по
Сампсониевскому мосту - прямо ко мне? Последний зеленый луч заката скользнул
над  Невой -  для  меня?  Толстая,  важная няня,  точно сошедшая со  страниц
детской книжки, подходит с вязанием в руках и спрашивает, не Дурно ли мне. Я
смотрю на  нее,  и  слезы счастливого волнения застилают глаза.  Неужели эта
доброта и вежливость и вязание в руках - для меня?
     Молодость кажется  бесконечной,  и  о  ней  хочется рассказывать долго,
подробно,   с  любовью.   Почему  не  рассказать,   например,  о  прекрасном
"лопахинском вечере" у  Нины,  на  который пришли  Гурий,  работавший теперь
корреспондентом "Ленинградской  правды"  и  собиравшийся  в  Запорожье,  где
начиналось строительство Днепровской плотины,  и  командир-подводник  Володя
Лукашевич,  у  которого был  такой вид,  как  будто он  так  и  не  собрался
поговорить со мной о  чем-то очень важном?  Почему не рассказать,  как Гурий
произнес немного длинную,  но в общем превосходную речь о том, что все мы, в
сущности говоря, "разъезжаемся в пятилетку"? Почему не рассказать о том, что
на  этом вечере кто-то заговорил об Андрее и  оказалось,  что каждому из нас
по-своему не хватает Андрея?  Почему не рассказать о том,  как рано утром мы
вышли на улицу -  Нина жила теперь в Чернышевом -  и отправились к Неве, над
которой с  гортанными криками носились чайки?  Мы  шли  вперед,  взявшись за
руки,  во всю ширину панели.  Гурий громко читал Маяковского:  "Эй вы! Небо!
Снимите шляпу!",  -  и  город  был  нарядный,  просторный,  молодой и  опять
какой-то новый, в мягких красках тающей белой ночи.

     Конец первой части


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОИСКИ *




Глава первая. В ЗЕРНОСОВХОЗЕ




ВСЕ НОВО

     Недавно прошел дождь, еще падают редкие, тяжелые капли, от которых, как
от камешков,  во все стороны разлетается пыль,  а  дорога уже сухая,  и  уже
по-прежнему печет жаркое степное солнце.  Кузов грузовика, в котором я сижу,
опять  нагревается,  у  женщин-сезонниц,  едущих  в  совхоз на  строительные
работы,  начинают дымиться паром платки.  Я смотрю по сторонам: все ново - и
дорога,  бегущая вдоль той,  по которой мчится наша машина,  и  то,  что эта
боковая дорога изрыта гусеницами тракторов,  и  то,  что мы обогнали один из
них,  тащивший за собой огромную,  похожую на утюг,  походную кухню. Степь и
степь -  куда ни  бросишь взгляд!  Скучная -  лишь мелькает здесь и  там  на
кургане плоский памятник,  каменная скифская баба. Так пыльно, что я вынимаю
из сумки платочек, и даже в нем лежит пыль, как будто я нарочно собрала ее и
положила в платочек.
     У  меня  много попутчиков:  женщины,  едущие в  совхоз к  своим мужьям,
рабочие,  трактористы,  механики.  Неуклюжий  человек,  полный,  широкий,  с
большими ушами,  нахлобучив кепку,  гудит "Гренаду" Светлова,  -  все те  же
первые строфы повторяются с небольшим перерывом:

     Прощайте, родные!
     Прощайте, семья!
     Гренада, Гренада,
     Гренада моя!

     Он гудит "Гренаду" от самого Сальска, вот уже третий или четвертый час,
так что в  конце концов мне начинает казаться,  будто во всем,  что я вижу и
слышу,  незаметно участвует эта простая мелодия.  Мы знакомимся. Это механик
"Зерносовхоза-5". Фамилия его Бородулин.
     Высокий  мужчина  в   клетчатых  галифе,   в  брезентовых  сапогах,   в
расстегнутой рубашке,  под которой открывается могучая грудь,  сидит рядом с
Бородулиным и,  посмеиваясь,  ругает директора за "сухой закон" (я не знала,
что в "Зерносовхозе-5" запрещены спиртные напитки).
     - Ситро и солодовое пиво! Что вы скажете об этих медикаментах, доктор?
     У  каждого из пассажиров нашей машины свои дела,  но почему-то кажется,
что они ничего не значат в сравнении с делами этого человека, - так громко и
уверенно говорит он о них,  так оглушительно хохочет,  с таким самодовольным
выражением поглядывает на  дорогу.  Впрочем,  это  законное  самодовольство.
Дорога проложена им: "Километр в сутки, работали даже ночами, при фарах. Две
благодарности в приказах наркома!" Этот человек, о котором с первого взгляда
можно сказать,  что все,  что он делает, он делает с вдохновением, - инженер
Репнин,  начальник дорожной бригады,  в прошлом буденновец,  как раз один из
тех, кто

     ...хату покинул,
     Пошел воевать,
     Чтоб землю в Гренаде
     Крестьянам отдать.

     - А вы знаете, доктор, что родина Первой Конной - Сальские степи?
     Начинает  темнеть,  шофер  зажигает  фары,  какие-то  птицы  мелькают в
голубоватом свете.  Я присматриваюсь к третьему попутчику -  средних лет,  с
чемоданом,  в стареньком, но аккуратном костюме. Его фамилия Маслов, он тоже
инженер,  как и Репнин,  и едет в зерносовхоз из Москвы. У него обыкновенная
внешность:  некрупные черты лица,  маленький нос,  плоские губы.  Он  курит,
молчит.  Лишь когда загорается жаркий спор о  том,  можно ли в здешних краях
сеять  хлопок,  он  поднимает глаза  -  холодные глаза человека,  никогда не
повышающего голос.
     Думала ли я,  что в одной машине со мной едут те, кто займет свое место
на страницах этой истории?  Нет.  Я  рассматривала своих попутчиков хотя и с
любопытством,  но  с  дорожным любопытством -  тем самым,  которое кончается
вместе с дорогой.
     Огни  показываются  вдалеке,   и  по  правильности  их  расположения  я
догадываюсь,  что  это освещенные окна.  Вот становятся видны и  самые дома,
кажущиеся   странными   на   ровной,   пустынной  поверхности  степи.   Дома
трехэтажные,  их  немного,  шесть или семь.  Мы приехали.  Это Главный Хутор
"Зерносовхоза-5".  Сторож  берет  мой  чемодан,  ведет  меня  в  общежитие и
бормочет в  ответ на расспросы,  что начальства нет,  чаю нет и  хорошо еще,
если найдется свободная койка.  Мы  заходим в  недостроенный дом,  и  светом
фонарика сторож  указывает мне  свободную койку.  Я  умываюсь,  ложусь.  Шум
чего-то пересыпаемого, раздробляемого, свет, вдруг вспыхнувший за окнами, не
дают мне уснуть. Это, должно быть, ночная смена принимается за работу. Нужно
спать!
     Я  сплю,  а  надо мной строят дом.  Торчат железные прутья,  под ветром
раскачиваются фонари,  и  люди  в  грязных  фартуках  стоят  над  всем  этим
железным, бетонным хозяйством с полными забот руками.

     Проходит два месяца.  Поздняя осень.  В пустой квартире нового,  еще не
заселенного дома,  в  маленькой комнате  -  весь  Главный Хутор  называет ее
"лекарней",  -  я  сижу над письмом,  в  котором,  ничего не  преувеличивая,
рассказываю о  своих  делах  и  заботах.  "Почти  ежедневно я  вспоминаю наш
разговор,  дорогой Николай Васильевич, тот самый, помните, когда вы сказали,
что в деревне можно и должно заниматься наукой... "
     - Свет то  разгорается,  то гаснет -  почти гаснет,  так что становится
виден лишь тонкий рисунок красноватых, остывающих нитей. Полно, да в деревне
ли я?  Трехэтажные дома стоят в  необозримой степи.  Сегодня утром я видела,
как длинный, нескладный садовник вбивал колышки на площади перед управлением
и сердился,  когда тракторы наезжали на его будущий сад.  За машинным парком
шумит,  качая воду,  катерпиллер в пятьдесят лошадиных сил. Днем он почти не
слышен,  а  ночью шумит,  как  прибой.  Длинный ряд домиков,  построенных из
ящиков,  в  которых пришли из  Америки тракторы,  тянется через весь Главный
Хутор -  это проспект Коммуны, будущая центральная улица "Зерносовхоза-5". А
там,  в поле, дымятся походные кухни, трепещут под осенним ветром палатки, в
зеленых фургончиках спят коротким, тревожным сном трактористы, комбайнеры.
     Нет, я не в деревне! И не в городе.
     Быть может, Николай Васильевич прав. Но как же взяться за дело? С какой
стороны подойти?
     Тихо  в  пустом,  пахнущем известью доме,  неоконченное письмо лежит на
столе.
     Сосед  по  квартире заходит на  кухню,  умывается,  потом  на  площадке
лестницы отряхивает и чистит пальто, и все это аккуратно, неторопливо. Когда
я  впервые увидела инженера Маслова по дороге в зерносовхоз,  мне и в голову
не пришло, что он будет жить в одной квартире со мной.
     - Доктор, вы дома? Откройте!
     Я открываю. Незнакомая девушка, босая, в косынке, наброшенной на плечи,
стоит в темном подъезде. Ноги ее до колен залеплены грязью.
     - Что случилось?
     - Сестренка умирает.
     - Чья сестренка?
     - Моя.
     Девушка плачет.
     - Где она?
     - В столовой ИТР. Она с лесов упала. Вы придете, доктор?
     - Да, да.
     - Я побегу, хорошо?..
     С  чемоданчиком,  в  котором лежит почти вся  моя аптека,  я  выхожу на
проспект и  останавливаюсь,  потому что для того,  чтобы попасть в столовую,
нужно перейти этот проспект,  а перейти его невозможно. Грязь лежит на нем -
черная,  блестящая,  густая.  Мне  случалось воевать  с  грязью,  особенно в
детстве,  в  Лопахине.  Но разве можно сравнивать с  добродушной лопахинской
слякотью эту дикую,  злобную,  хватающую за ноги грязь?  Я делаю шаг, и нога
медленно уходит по щиколотку -  удача! Следовательно, мне удалось попасть на
помост,  -  где-то здесь был дощатый помост.  Хуже,  если это доска, которую
накануне подкладывали шоферы под застрявшую подле моей "лекарни" машину. Еще
шаг -  да, доска! Нога уходит до колена, и я с трудом возвращаюсь в исходное
положение. Что делать?
     Между тем кто-то большой, шумно дышащий, быстро шагающий надвигается на
меня из темноты.  Это инженер Репнин.  Он в комбинезоне, в резиновых сапогах
выше колен, в широкополой шляпе. Веревка, переброшенная через шею, привязана
к  ушкам его сапог,  и  я  вспоминаю,  как еще сегодня в  той же столовой он
громко хвастался своим изобретением,  а я сказала, что он похож на человека,
которого собрались повесить.
     - Это вы, доктор?
     - Да.
     - Попались?
     - Да, плохо дело.
     - Потому что девушкам по ночам нужно спать.
     - Полно болтать глупости. Лучше помогли бы.
     С  хохотом  он  делает  один  огромный шаг  и,  прежде  чем  я  успеваю
опомниться,  подхватывает меня,  переносит через улицу и осторожно ставит на
землю.
     - Спасибо, товарищ Репнин!
     - Нет, серьезно, доктор, куда вы идете?
     - А вы? Домой?
     - Да.
     - Будьте добры, разбудите фельдшера и передайте, что я его жду.
     Мой фельдшер Леонтий Кузьмич - сосед Репнина.
     - Где?
     - В столовой ИТР.
     - В столовой? Что там случилось?
     - Еще не знаю.
     Я уже далеко от него.  На той стороне - панель, и через несколько минут
давешняя заплаканная девушка встречает меня на пороге столовой.
     В раздумье,  хотя раздумывать некогда,  стою я над ее сестрой,  лежащей
без  сознания,  с  открытыми глазами,  из  которых уходит последнее мерцание
жизни.
     Она  бетонщица,   упала  с  лесов  на  груду  песка.  У  нее  небольшой
кровоподтек  на  груди,   но  ни  вывихов,  ни  переломов.  Почему  же  едва
прощупывается пульс?  Почему она  так неровно,  прерывисто дышит?  Почему (я
тревожно всматриваюсь в лицо) нос заострился, синюха уже тронула губы?
     Страница конспекта по  хирургии встает перед моими глазами.  Я  вижу ее
так  же  ясно,   как  эту  девушку,  которая  умирает  и  умрет  безусловно,
несомненно,  через пять -  десять минут. "В случаях неотложной хирургической
помощи перед  врачом прежде всего возникает вопрос "что  делать?",  а  затем
"как делать?".  Но  что  же  делать,  если врач впервые видит больного в  то
мгновение,  когда замирает пульс, когда начинают тускнеть и закатываться под
веки глаза?  Что делать,  если даже для самого беглого осмотра нет ни  одной
минуты?  Я впрыскиваю камфору -  никакой перемены. Искусственное дыхание? Но
применяют ли в подобных случаях искусственное дыхание?
     Мысль,  кажущаяся особенно дикой рядом с  этим  зрелищем полуосвещенной
кухни,  заставленной столами,  на которых стоят груды грязной посуды, осенят
меня,  даже не мысль,  а мелькнувшее воспоминание о том единственном случае,
когда я  своими глазами видела,  как  знаменитый Джанелидзе уколом в  сердце
оживил больного, умиравшего на операционном столе! Но, во-первых, у него был
адреналин, а во-вторых, он едва ли сомневался в том, куда нужно сделать укол
- между пятым и шестым ребром или между четвертым и пятым?
     - Снимите комбинезон! Да скорее же!
     Я осторожно поднимаю ее послушные руки. Еще раз - так же осторожно. Еще
десять, двадцать, тридцать раз. Еще сто, двести, триста...
     Стараясь не  шуметь,  кухарка подбрасывает в  плиту дрова,  передвигает
кастрюли.  На цыпочках входят и уходят подавальщицы -  время не ждет,  нужно
кормить  очередную смену.  Кто-то  с  грохотом вламывается в  столовую,  его
останавливают:
     - Ш-ш! Тише!
     И в столовой ИТР становится тихо. Говорят шепотом, не двигают стульями,
не  стучат посудой.  Все знают,  что в  двух шагах,  за стеной идет работа -
размеренная, утомительная, однообразная работа...
     Раз-два.  Мертвенно синеют полузакрытые веки. Раз-два. Никакой надежды!
Пот льет с меня градом, я сбрасываю все, кроме легкой кофточки. Раз-два. Как
странно,  по-разному у нее закатились белки!  Раз-два.  Больше не могу.  Еще
двадцать - и кончено... Ну, а теперь еще двадцать!
     Женщины столпились вокруг -  значит,  смена ушла?  Кухарка моет  плиту.
Ого, как разболелась спина! Черт с ней, со спиной. Раз-два!
     - Померла.
     - Царство небесное!
     - Вечный покой.
     Женщины плачут.  Раз-два.  Ничего не  поделаешь.  Еще двадцать раз -  и
кончено...  Ну,  а  теперь еще  двадцать!  Веки вздрогнули.  Вздор,  это мне
показалось!  Да,  вздрогнули! Раз-два... Вот когда нужно всерьез приниматься
за дело.
     - Так, превосходно! Свету побольше! Воды!
     Через час  я  возвращаюсь домой.  Так  же  темно на  улице или даже еще
темнее.  Так же мрачно блестит в темноте грязь.  Холодно,  ветер. Девушки из
столовой,  наскоро раздав ночной смене  оставшуюся перловую кашу,  провожают
меня.  Они спрашивают,  трудно ли  учиться на врача,  одинаково ли требуют в
институте от мужчин и  от женщин;  я  отвечаю солидно,  неторопливо,  а сама
слушаю себя и думаю: "Что же это было? Шок! Ох, как я еще мало знаю!"
     Сгорбленная неуклюжая фигура в длинном пальто показывается из темноты -
это фельдшер Леонтий Кузьмич, тот самый, за которым я посылала Репнина.
     - Это вы, Татьяна Петровна? Что случилось?
     Еще сегодня утром я  поругалась с фельдшером за то,  что он отменил мое
распоряжение:  ко мне принесли обожженного ребенка,  и  я велела -  это было
новостью -  залить поверхность ожога  таннином.  В  каждом письме к  Николаю
Васильевичу Заозерскому я жалуюсь на Леонтия Кузьмича,  на его неопрятность,
лень,  глупость, на то, что он тайно от меня принимает от больных "подарки".
Почему же сейчас он кажется мне таким добрым, смешным, симпатичным?
     - Все в порядке, дорогой Леонтий Кузьмич. Вы опоздали.
     - Опоздали?
     Отогнув ухо -  он глуховат, - фельдшер подходит поближе и вдруг, сделав
отчаянное движение всем телом,  скользит и падает в грязь. Девушки хохочут и
помогают ему подняться.
     Вот и "лекарня".
     - Доброй ночи.
     - Доброй ночи, доктор! Спасибо!
     - Да за что же?
     - За Лушу!
     ...Больше не меркнет,  не вспыхивает свет,  как всегда после двух часов
ночи.  Я снова одна. В пустой кухне я моюсь вовсю, не жалея воды, хотя знаю,
что  завтра с  водой  будет плохо,  потому что,  пока  я  возилась с  Лушей,
катерпиллер заглох.  С  горящими от холодной воды щеками возвращаюсь в  свою
комнату.  Неоконченное письмо лежит на столе.  "Почти ежедневно я  вспоминаю
наш разговор, дорогой Николай Васильевич... " Ладно! Завтра допишу! А сейчас
нужно спать.
     И я с головой ныряю в холодную,  сырую постель. Сон приходит мгновенно,
но и во сне я чувствую,  что случилось что-то хорошее. Очень хорошее! Но что
- не могу догадаться.
     Проходит еще три месяца. Начало весны.
     ...Разговор уже был -  очень короткий,  -  но я  не ушла,  и директор -
маленький,  рыжеватый -  сердится,  что  я  не  ушла.  Очень хорошо,  пускай
сердится!  Терпеливо пережидаю я длинную беседу с каким-то немцем-инженером,
специалистом по ремонту комбайнов,  потом с трактористкой, которая жалуется,
что ее бросил муж,  потом с механиком,  ездившим в Сальск принимать грузовые
машины,   потом  с   Репниным,   который  мрачно  сообщает  директору,   что
Нефтесиндикат опять не прислал автол и  что пускай его отдают под суд,  а уж
он покажет кому следует,  где раки зимуют.  Потом, стараясь не глядеть в мою
сторону,  директор принимает кого-то из ИРУ,  -  есть, оказывается, на свете
такой Институт рационализации управления. Потом приходит Чилимов - секретарь
парткома,  и директору становится еще трудне