прелесть молодости,  стал энергичным и  дельным,  но ограниченным человеком.
Впрочем, может быть, нам просто не хватало Андрея?
     - Расскажи хоть,  какой он стал?  -  с  нежностью,  вдруг оживившей его
большое,  грубое лицо,  сказал Гурий.  -  Черт знает что за жизнь!  С лучшим
другом видишься раз в полстолетие.
     Фотография Андрея  висела над  столом,  моя  любимая,  на  которой ясно
виднелись беленькие параллельные полоски на  носу и  твердое правильное лицо
было озарено светлыми глазами. Гурий долго рассматривал фотографию.
     - Какая досада, что он в отъезде. Бог весть когда еще удастся выбраться
к вам!
     Я  сказала,  что в  последнее время Андрей работал над книгой,  и Гурий
вдруг радостно захохотал, показав большие, неправильные зубы.
     - В нашем полку прибыло!  -  сказал он.  -  Ох,  нелегкое дело.  Ну-ка,
почитай.
     Мне  давно  хотелось,  чтобы  Андрей  посоветовался о  своих  очерках с
каким-нибудь  писателем или  журналистом.  Куда  там!  Он  только  смеялся и
говорил, что сейчас пишут все - летчики, врачи, просто читатели. Вот написал
и он - не отставать же от всех!
     Часть  рукописи  была  напечатана на  машинке  -  опять-таки  по  моему
настоянию,  и  я  наудачу прочитала Гурию  несколько страниц.  Он  выслушал,
туповато уставившись и немного распустив толстые губы.
     - Это написал Андрей?  Послушай,  да ведь это же превосходно. Если бы я
умел так писать -  давным-давно ушел бы  из  газеты.  Только меня и  видели!
Прочитай еще что-нибудь.
     Я прочитала.
     - Очень свежо! Дай мне этот очерк.
     - Зачем?
     - Мы его напечатаем.
     - Ну да? А если Андрей не захочет?
     - Не захочет - верну.
     Я  подумала  и  согласилась.  Гурий  ушел,  пообещав  позвонить.  И  не
позвонил, должно быть, уехал.
     Я сказала, что друзья стали являться "из разных лет и мест", и это было
именно так.  Из далеких школьных лет явился Гурий Попов.  В  середине января
была прорвана ленинградская блокада,  и в Москву приехал Леша Дмитриев,  мой
товарищ по медицинскому институту. А в середине марта сам "Зерносовхоз No 5"
ворвался ко  мне с  "лекарней",  в  которой горел по ночам загадочный лунный
свет,  с  пылью,  жарой,  суховеями,  с  грейдерными  дорогами,  по  которым
грохотали нагруженные пшеницей машины.
     Впрочем,  в то утро воскресного дня я занималась не наукой,  а стиркой.
Котел с бельем стоял на раскаленной докрасна "пчелке",  поперек комнаты была
протянута веревка,  на которой висели наволочки,  полотенца и  другое белье,
которое я, пожалуй, не развесила бы так картинно, если бы поджидала гостей.
     В комнате было жарко,  и я выехала со своим корытом в переднюю. Длинная
белая лента пара тянулась на лестницу через приоткрытую дверь.
     Кто-то постучал. Я крикнула, не отрываясь:
     - Открыто, войдите!
     И,  прежде чем  успела опомниться,  высокий военный в  фронтовой шинели
шагнул через порог и расцеловал меня в обе щеки.
     Это  был  Репнин,  постаревший и  поседевший,  но  по-прежнему  шумный,
самоуверенный,  с широкими движениями,  с победоносным хохотом,  от которого
звенело в ушах.
     Невозможно было вести его в нашу комнату,  увешанную мокрым бельем,  и,
предупредив,  чтобы Данила Степанович не  снимал шинели,  я  устроила чай  в
нашей парадной столовой.  Изо рта у нас шел пар, но зато чай был хорош - тот
самый крепкий и  сладкий "морской" чай,  который некогда меня  научил варить
тот же Данила Степанович.
     - Ну, рассказывайте же! Где вы и что вы? В армии?
     - Как видите.
     - Танкист?
     - Так точно.
     - Больше, стало быть, не прокладываете дороги?
     Репнин поджал губы и покрутил головой.
     - Как сказать! Другое оружие и другие дороги.
     - Где Машенька? Как это получилось, что мы не переписывались так долго?
     - Мы с Машей не раз собирались написать вам. Да как подумаешь... Ученый
человек,  доктор наук!  Помнит ли?  Может,  у нее таких,  как мы,  сотни две
друзей? Или три? Не со всеми же вести переписку?
     - Как вам не стыдно!
     - Шучу. Маша - в эвакуации, в Кунгуре.
     - Здорова? Как сын?
     Это было последнее,  что я знала о Репниных,  -  что у них родился сын,
которого назвали, как отца, Данилой.
     - Маша здорова,  спасибо. Надеялся съездить к ней, да не пришлось.. Как
вы сказали - сын?
     Он  улыбнулся.  Потом  отстегнул планшет и  вынул из  него  фотографию.
Машенька,  очень изменившаяся,  пополневшая,  с толстой косой вокруг головы,
сидела у  стола в  уютной знакомой позе.  По  правую руку от  нее стояли два
мальчика,  беленькие,  застенчивые,  удивительно похожие на  нее  и  друг на
друга,  а по левую еще два - черные, лихие и - с первого взгляда было видно:
страшные хвастуны и задиры.
     Я не могла удержаться от смеха.
     - Четыре?
     - Да, - с гордостью сказал Данила Степаныч.
     - Сколько же им?
     - Пять, шесть, восемь и девять.
     - Ну, счастливый же человек. Четыре сына!
     - Счастливый-то счастливый...
     Данила   Степаныч  замолчал,   только   сурово  взглянул  исподлобья...
"Счастливый-то счастливый,  да удастся ли уберечь это "счастье"? - так можно
было понять этот взгляд.
     ...Данила Степаныч зашел  ненадолго,  но  и  эта  короткая встреча была
испорчена появлением очень глупой женщины, которая жила на одной площадке со
мной.  Соседка забежала за утюгом, и, увидев офицера, да еще такого бравого,
вдруг проявила острый интерес к действиям наших танковых частей,  которого я
в  ней прежде не замечала.  Напрасно я намекала,  что у майора мало времени,
что  нам  еще  нужно поговорить о  важных делах,  напрасно Репнин с  досадой
сказал,  что на  ее вопросы едва ли может ответить даже командующий фронтом,
она только кокетливо щурилась -  и не уходила. Наконец, я выпроводила ее, но
было уже поздно. Данила Степаныч взглянул на часы и встал.
     - Не сердитесь,  Татьяна,  -  добродушно сказал он.  - Хорошая примета!
Стало быть,  не в последний раз встретились.  Еще доведется нам увидеть друг
друга. Тогда и договорим.
     - Вы далее не сказали, надолго ли в Москву? И зачем?
     - Зачем -  могу сказать.  Пришли мне в голову некоторые соображения,  и
послал я их начальству в Москву. Вот меня и вызвали. А надолго ли? (Он пожал
плечами.  ) Кто знает.  Если будет возможность -  непременно приду.  Не могу
передать,  как я  был рад повидать вас,  Татьяна!  Андрею Дмитричу сердечный
привет.  Да,  кстати,  -  сказал он,  когда мы вышли в переднюю, - не его ли
статью я читал в последнем номере "Известий"? Подписано - А. Львов.
     - Однофамилец. Мало ли Львовых? О чем статья?
     - В том-то и дело, что по медицинской части! Что с вами, Татьяна?
     - Ох, я пропала!
     - Что такое?
     - Это Андрей написал, а я без его ведома отдала одному журналисту.
     - Ну и что же? Хорошо ведь, что напечатано?
     - Он мне голову оторвет.
     Репнин засмеялся.
     - Вот,  действительно,  огорчение.  Меня бы  умудрил господь что-нибудь
написать,  уж я  и  не говорю -  напечатать!  Я  свою записку полтора месяца
составлял. Вот была мука! Два слова напишу - и на воздух!
     - Зачем?
     - Как зачем?  Дышать!  Буквально шатался после каждой страницы!  Андрей
Дмитрич, пока статью писал, пил?
     - Нет.
     - Ну вот! А вы говорите!
     Он захохотал, потом обнял меня и сказал грустно:
     - Не поминайте лихом.

     Уходя с  работы,  я  отдала Кате  Димант ключ  от  квартиры -  не  была
уверена,  что рано вернусь домой, - и гости собрались без хозяйки. И даже не
только собрались,  но уютно устроились вокруг "пчелки", на которой гудел мой
слегка  помятый  заслуженный  чайник.  Катя,  повязавшись  моим  передником,
накрывала на стол.  Зубков,  полный, смешливый, с темным лицом, обожженным в
среднеазиатских пустынях,  читал вслух "Медработника",  и Виктор с Ракитой -
наш  новый сотрудник -  слушали его  и  хохотали.  Это  был  любимый "номер"
Зубкова -  чтение "Медработника" с комментариями,  в которых, как в зеркале,
отражалось подлинное и,  увы,  невеселое положение дел в  медицинской науке.
Когда  я  вошла,   он  сказал  что-то  насчет  наркома,  и  Виктор,  хохоча,
потребовал, чтобы он повторил свою шутку.
     - Ну, пожалуйста! Татьяна Петровна, послушайте, это очень метко.
     Зубков сказал, что нарком занимается тремя вещами: во-первых, старается
понять,  почему он нарком,  во-вторых,  ждет чуда и, в-третьих, боится. Ждет
чуда -  это значило,  что он  надеется,  что к  нему в  один прекрасный день
явится  гениальный самоучка-новатор  с  могучим средством от  всех  болезней
сразу.
     - А Коломнин звонил, что не придет, - сказал Ракита.
     - Почему?
     - У него грипп. Какая сегодня сводка превосходная, правда?
     Я  достала карту,  и  в течение получаса были высказаны по меньшей мере
десять предположений о  том,  каким образом окружить немцев в  одном месте и
наголову разбить в  другом,  причем некоторые из  них  своей смелостью,  без
сомнения, поразили бы руководителей Генерального штаба.
     - А где Андрей Дмитрич? - спросил Зубков. - Еще в Сталинграде?
     - Да.
     - Пишет?
     - Часто.
     - Ох,  повезло ему,  что  он  ушел из  Института профилактики!  Вот  уж
поистине - унес ноги!
     - А что?
     - Как, вы не слышали? Вчера посадили Верховцева.
     - Не может быть! За что?
     Зубков иронически поджал губы.
     - Вы,  должно быть,  забыли, как я всегда отвечаю на этот вопрос: знаю,
да не скажу, - зло усмехнувшись, сказал он.
     Верховцев был не просто скромный и честный,  а скромнейший и честнейший
человек,  проработавший в  Институте профилактики чуть ли  не четверть века.
Поверить,  что  его  могли  арестовать  за  политическое преступление,  было
невозможно. Он был членом партии с 1916 года.
     - Ну,  стало быть,  за  уголовное,  -  возразил Зубков.  -  Впрочем,  в
Институте профилактики это, кажется, уже девятый случай.
     - Но ведь не может быть, что без всякой причины?
     - Эх,  Татьяна Петровна!  Хотите,  я  вам  скажу,  кто их  сажает?  Сам
директор, собственной персоной. - Какой директор?
     - Ну какой! Скрыпаченко.
     - Зачем?
     - Очевидно, для престижа, - сказал Виктор.
     - Вы думаете, Витя?
     - А  почему бы и  нет?  Чего только не сделает подлец,  чтобы оправдать
свое существование.
     - И такому человеку верят?
     Все замолчали.
     - Ладно,  -  нахмурясь,  сказал Зубков.  - Поговорим о чем-нибудь более
веселом. Насчет Андрея Дмитрича - ясно. А как поживает его отчаянный брат?
     - Почему отчаянный?
     - Ну как же! Говорят, он кого-то увез?
     Это  были  запоздалые отзвуки сплетни,  распространившейся скоро  после
Митиного отъезда.
     - Увез жену.
     - Свою?
     - Не люблю сплетен.
     - Не сердитесь,  дорогая Татьяна Петровна!  Он ведь, в сущности, гусар,
ваш Дмитрий Дмитрич.  Свою жену может увезти всякий. А ему положено не свою,
а чужую.
     ..."Банкет" наш  шел  к  концу,  уже выпили за  Андрея и  его успехи на
медико-литературном фронте, за старика Никольского, наконец - последний тост
- за тамаду Зубкова,  когда вошел Коломнин,  в шубе,  бледный,  с завязанным
горлом.
     Его встретили радостно:  "А,  Иван Петрович! Пришел все-таки! Товарищи,
лечить его! Татьяна Петровна, у вас в доме есть перец?"
     Коломнин снял  шубу  и  примостился с  краешка на  диване.  Я  тревожно
взглянула на  его  усталое,  морщинистое,  исхудавшее лицо,  на  сгорбленные
плечи,  на  всю его тощую,  словно вогнутую,  фигуру.  Он ответил тревожным,
неуверенным взглядом.
     - Иван Петрович, что случилось?
     - Мне звонил Преображенский.
     Это был заведующий отделом бакинститутов Наркомздрава.
     - Он  говорит,  что в  "Британском журнале экспериментальной патологии"
появилась заметка о новом средстве против раковых осложнений.
     - Ну так что же?
     - Пенициллин,  препарат из  плесневого грибка.  По  некоторым признакам
напоминает наш.
     - Не может быть!
     - Крамов  вернулся  из  Англии.  Он  настаивает,  чтобы  мы  немедленно
приобрели патент.  Завтра он  будет разговаривать об  этом  с  наркомом.  Вы
понимаете,  что это значит,  Татьяна Петровна?  Да почему же мы шепчемся?  -
вдруг спросил он, растерянно улыбнувшись.
     - Не знаю. Товарищи, минуту внимания!

     К  вечеру подморозило,  я  открыла окно перед сном,  и сухой еще совсем
зимний воздух вошел в  комнату,  точно сказал:  "Здравствуйте.  Вот и я!" Но
когда  я  легла,  далекий отчетливый стук  послышался в  ночной тишине.  Это
весенняя капель начала свою беспокойную песню.
     Что же произошло?  Мысль,  которой были отданы годы труда,  к которой я
возвращалась,  как  бумеранг,  -  кажется,  так  определил мое"  пристрастие
Крамов,  -  мысль,  поразившая меня еще в  те далекие годы,  когда я впервые
увидела на  окне у  Павла Петровича старые,  позеленевшие от плесени ломтики
хлеба и сыра, эта мысль больше не принадлежала ни мне, ни ему.
     Заметка,   напечатанная   в   "Британском   журнале   экспериментальной
патологии",  была  подписана тремя именами.  Одно из  них  было знаменитое -
Александр Флеминг.
     "Тук,  тук,  тук",  -  неторопливо стучит  капель,  и  в  этот  важный,
равномерный стук  вдруг врывается быстрая,  шаловливая поступь.  Это  тающий
ледяной великан шагает по Серебряному переулку,  а впереди - "тук, тук, тук"
- бегут его маленькие шаловливые дети.  "Опоздала", - стучит великан-капель,
и дети повторяют дразнящими голосами: "Опоздала, опоздала!"
     Да, опоздала. Ну что ж! Ничего не поделаешь. Вот теперь будет в жизни и
это.  И нужно постараться уснуть,  потому что для разговора с Крамовым нужна
ясная  голова,  очень ясная,  а  в  том,  что  нарком вызовет его,  можно не
сомневаться.
     "Тук,  тук,  тук",  -  стучит капель.  По всему переулку стучит капель,
уходя все дальше и дальше,  и вдруг сосулька падает и разбивается о мостовую
с  нежным,  далеко разносящимся звоном.  Мартовский ветер гуляет по  городу,
раскачивает кроны  еще  черных деревьев,  гудит в  дымоходах.  Светает?  Да,
кажется. Какая длинная бессонная ночь!


РУКУ НА СЕРДЦЕ

     - Соображения материальные нас в данном случае не остановят.  Речь идет
о  реальной помощи  раненым бойцам  -  этого,  Татьяна Петровна,  золотом не
измеришь. Так что предостерегать от подобных трат не приходится.
     - Еще бы! Но, прежде чем покупать, необходимо, мне кажется, убедиться в
полезности препарата.
     - В полезности или незаменимости?
     - И  в  том и в другом.  По журнальной заметке в несколько строк трудно
судить, что представляет собой это открытие.
     Тяжелый малахитовый прибор -  чернильница в виде чаши, обвитой змеей, -
стоит на столе, за которым сидит невысокий плотный человек лет пятидесяти, с
энергичным красным  лицом,  на  котором особенно заметны большие темно-рыжие
брови.  Это  Павел  Ильич Максимов,  заместитель наркома здравоохранения,  в
недавнем  прошлом  врач,   работавший  председателем  одного  из   областных
исполкомов.  Он молчит,  крепко сжимая челюсти.  Говорит, опустив глаза. Все
это  сильно  огорчает меня  в  первые минуты нашего разговора.  Что  это  за
человек?  На своем ли он месте? Понимает ли всю важность вопроса? Кто знает?
Он всматривается,  взвешивает, медлит. Одно можно сказать с уверенностью: он
осторожен.
     Мы, Крамов и я, в его просторном, с высокими окнами, с высоким потолком
кабинете.
     - Но почему же вы думаете, Татьяна Петровна, что мы намерены, извините,
купить кота в мешке?  Валентин Сергеевич привез данные, которые не позволяют
сомневаться в высокой активности препарата.
     Крамов встает,  прохаживается,  садится - манера, которую я не замечала
прежде.  Я  не замечала прежде,  чтобы он был так уверен в  себе.  Он тратит
теперь  "вдвое  меньше времени на  вежливость",  как  сказал о  нем  Николай
Васильевич.
     - Павел Ильич,  я  только что доложила вам о нашей работе.  Нам удалось
доказать,  что  препарат из  плесневого грибка  представляет собой  кислоту,
неустойчивую в  водном растворе,  но образующую значительно более устойчивые
соли.  Я объяснила, почему этот путь обещает быстрое решение задачи. А между
тем...   Должна  сознаться,  что  мне  кажется  странным  направление  этого
разговора.  Как будто ни  нашей лаборатории,  ни  нашего препарата вообще не
существует на свете.
     Я не спала, голова кружится, и сердце по временам начинает биться скоро
и слабо.
     Крамов встает,  прохаживается,  садится -  покрупневший,  пополневший и
все-таки  очень  маленький,  особенно  когда  он  поудобнее  устраивается  в
глубоком кожаном кресле.
     - Я  вполне понимаю волнение Татьяны Петровны.  Она занималась плесенью
еще до войны.  Она упрямо - нужно отдать ей должное - верила в бактерицидные
свойства плесени,  в  то  время как  многим это убеждение казалось несколько
странным.
     - Многие - это вы?
     Максимов поднимает карандаш, чтобы постучать по столу...
     - В том числе и я,  -  не колеблясь,  с достоинством отвечает Крамов. -
Однако, насколько мне известно, возражения - в том числе мои - не остановили
Татьяну  Петровну.  Она  продолжала  работать  и  добилась  бы  значительных
результатов, если бы...
     - Если бы ей не мешали.
     Максимов опускает руку, не постучав по столу.
     - Мешали?  О  нет!  -  тонко улыбаясь,  отвечает Крамов.  -  Но  оценим
положение спокойно.  Англичане получили новый  препарат,  который нужен нам,
будем  прямо говорить,  до  зарезу.  Есть  возможность наладить производство
этого  препарата  у  нас  -  в  этом,  разумеется,  мы  будем  прежде  всего
рассчитывать на помощь Татьяны Петровны. Быстро помочь бойцам, страдающим от
раневых осложнений. Положите на одну чашу весов эту возможность, а на другую
- ложно понятую научную честь...
     А, честь? Он говорит о чести, этот старый знакомый?
     - Не знаю,  Валентин Сергеевич, кому из нас следовало первому сказать о
научной чести.  Кто  утверждал,  что вопрос плесени вызывает представление о
задворках науки,  потому что "на задворках обычно пахнет плесенью и валяется
мусор"?
     Крамов  слушает  меня,  положив ногу  на  ногу,  с  равнодушным,  почти
скучающим видом.
     - Вы  сказали...  кто станет интересоваться...  никто не захочет узнать
историю вопроса.  Ошибаетесь,  Валентин Сергеевич!  Эта  история началась не
вчера.  Десять...  нет,  двенадцать лет в вашем архиве пролежала рукопись, в
которой свойства плесени были доказаны опытами на животных.  И теперь, когда
задача давно проверена и обдумана,  когда она требует лишь одного -  хорошей
лаборатории, - теперь вы предлагаете нам от нее отказаться? Да кто вы такой,
чтобы...
     Крамов медленно поднимается с кресла, снимает пенсне, протирает стекла.
Пальцы -  я  замечаю это со злобной радостью -  немного дрожат.  Заместитель
наркома обходит вокруг стола,  успокоительно поднимая руку.  Они  оба что-то
говорят, мне все равно, я не слышу.
     - Да кто же вы такой, чтобы отменить не только мой труд - за него я еще
постою,  -  а труд нескольких поколений?  Какую пользу надеетесь извлечь для
себя из  этого дела?  Кого думаете обмануть -  очевидно,  тех,  кто  еще  не
знает...
     Крамов  со  страдальческим выражением подносит пальцы к  вискам,  и  от
этого  знакомого жеста у  меня  -  сама  не  знаю  почему -  вдруг пропадает
дыхание.
     ...Странное,  успокоительное чувство,  что все это уж  было когда-то  -
точно так же  я  кричала,  не  помня себя,  и  кто-то наливал воду в  стакан
широкой,  твердой рукой,  -  охватывает меня.  Точно так  же  я  отталкивала
стакан,  а потом выпила,  и немного воды пролилось на ковер.  Точно так же я
лежала на диване,  и кто-то смотрел на меня серыми,  внимательными глазами и
говорил:  "Успокойтесь, Татьяна Петровна, вам нельзя волноваться". Точно так
же я хотела подняться на локте, а мне сказали: "Молчите и лежите спокойно"
     Все это уже было однажды и  прошло,  и  кончилось прекрасно,  и в самом
деле  нужно  немно