Голова
побаливала еще с вечера,  я надеялась,  что в дороге пройдет - так бывало, -
но не прошла.  До самой Сухой Балки я  старалась справиться с  раздражением,
ежеминутно закипавшим в душе от жары, которая уже началась, от любой мелочи,
на которую еще вчера я не обратила бы никакого внимания.
     Некого было  даже  спросить,  где  лежит  трактористка Клава  Борисова,
повредившая руку,  как мне накануне сообщили с  участка.  Пусто было вокруг,
только знакомый дед-сторож спал в тени, под вагончиком, разморенный жарой. Я
привязала лошадь,  зашла  на  кухню.  Маленькая толстая  кухарка  мыла  и  с
грохотом швыряла на  плиту жестяные тарелки.  Я  спросила у  нее,  где лежит
больная,  она фыркнула:  "Лежит?!  По  всему табору носится!",  -  но  потом
все-таки провела к Борисовой.
     Девушка лет восемнадцати, курносая, румяная, одна-одинешенька в большой
палатке,  крепко  спала,  положив на  грудь  неумело забинтованную руку.  Из
другой  руки,  свесившейся с  постели,  выпала  и  лежала  на  земляном полу
какая-то книга.  Я вошла в палатку не через "дверь",  а подняла полотнище, и
все  простое  хозяйство этой  девушки открылось передо  мной  с  неожиданной
стороны.  Зеркальце висело на  спинке кровати,  и  рядом  с  ним  я  увидела
фотографию сердитого паренька в юнгштурмовке,  которая в те годы была чем-то
вроде комсомольской формы.  На самодельном сундучке,  стоявшем под постелью,
лежал выцветший бумажный бювар, а рядом были аккуратно сложены книги. Что же
это  были  за  книги?   Я  присела  на  корточки:  "Руководство  к  трактору
"Интернационал",   "Анна  Каренина",   "Чапаев".   На   полу  лежал  словарь
иностранных слов.  В  эту минуту девушка пошевелилась,  вздохнула и  открыла
глаза.
     - Здравствуйте, доктор.
     - Вы меня знаете?
     - Лично  -  нет,  доктор.  Но  я  слышала ваш  доклад на  комсомольском
собрании.
     Разбинтовывая раненую руку,  я  с удовлетворением думала о том,  что не
напрасно перед  уборкой  каждому пятому  рабочему был  выдан  индивидуальный
пакет.
     - Ну что, плохо мое дело, доктор?
     - Почему?
     - Пропала рука?
     - Вот еще! Но как это случилось?
     - А  как  случилось?   Приехала  экскурсия,  мы  с  Костей  -  это  наш
штурвальный -  стали  комбайн показывать,  а  кто-то  возьми  да  и  запусти
мотор...
     - Кто же это сделал?
     - Не знаю...  Да вы разве не видите,  что делается,  доктор?  - снова с
жаром заговорила она.  -  На  той  неделе мы  четыре часа простояли.  Только
приступили -  вдруг:  "Стой!" А трактор,  вы знаете,  доктор,  как гремит. Я
думала,  что ослышалась, а Костя снова: "Стой!" Соскочила я, и что же? Зубья
в барабане выбиты,  а на решетах,  в мякине,  кусок водопроводной трубы. Вот
тебе и "кто",  - со злобой сказала она. - Эх, да что говорить, доктор! Вот я
работала чабаном на хуторе Натаровском -  теперь его нет,  -  так вы знаете,
как  мне было трудно уехать?  Меня родные проклятьями проводили!  Зачем,  да
куда,  да разве это дело для девки? Они хотели, чтобы я всю жизнь с кирлыгой
возле овец сидела.  Я от родного отца-матери отказалась, - заплакав, сказала
девушка. - Разве это легко, доктор?
     Я  слушала и  молчала.  О  том,  что  волновало эту девушку,  говорил в
последнее время весь зерносовхоз.  Колонна тракторов была отправлена в  поле
без палаток, без походной кухни, без воровок в леек. Газета ежедневно писала
о  загадочных авариях  комбайнов.  От  неизвестной причины  загорелся  сухой
навоз,  перемешанный с соломой и находившийся подле лесного склада.  Степной
пожар начался рядом с  эстакадами,  на которых лежало зерно,  и ветер погнал
огонь прямо на эстакады.
     С тяжелым чувством простилась я с Клавой, пообещав к вечеру прислать за
ней машину.
     Лошадь едва плелась, степь была желто-серая, обожженная, пустая, только
кузнечики  прыгали  крест-накрест  да  тяжело  взлетали  и  падали  в  траву
пугливые, осторожные дрофы.
     Вода показалась вдали,  не  то  река,  не  то  озеро,  с  металлическим
отсветом,   сверкающим  в  пустынной  степи.  За  нею,  на  плоском  берегу,
показались хаты,  отчетливые,  с дымками из труб, с откинутыми ставнями. Это
был мираж,  и чем ближе я подъезжала к призрачному селу на берегу реки,  тем
все дальше оно уходило от  меня...  Все дальше,  пока не  слилось с  ровным,
переливающимся,    волнообразным   движением   воздуха,   струившегося   над
раскаленной землей.
     Солнце стояло уже высоко,  когда я  добралась до Цыганского участка,  и
первый,  кто  встретился  мне  на  этом  памятном  "холерном"  участке,  был
Бородулин.
     Я крикнула:
     - Здорово, Иван Лукич!
     Он промычал что-то, хотел пройти, но узнал меня и остановился.
     - Здравствуйте, доктор.
     Всегда мы встречались радостно,  он вытирал черную,  замасленную руку о
комбинезон и протягивал ее широким движением,  как здороваются с детьми.  Он
искренне гордился тем, что светящимися оказались именно "его" вибрионы, и от
души хохотал,  когда я неизменно обещала украсить ими вагончик, в котором он
жил на Цыганском участке.  О  его племяннице я  каждый раз узнавала новости.
"Мастер простоя" Бесштанько лишь в  редчайших случаях не упоминался в  наших
разговорах.
     Но  сегодня  механик  был  не  похож  на  себя:   щеки  его  ввалились,
воспаленные глаза смотрели исподлобья.
     - Какие новости, Иван Лукич?
     Он мрачно пожал плечами.
     - А вот пойдемте со мной и узнаете новости.
     - Как Шурхин?
     Шурхин был одним из  лучших бригадиров совхоза.  Вчера утром он  тяжело
заболел.
     - А вот пойдемте, - повторил Бородулин. - Я вам и его покажу.
     Это было летучее совещание руководителей участка,  и  мой больной сидел
среди здоровых с таким видом, как будто забыл и думать о том, что накануне в
тяжелом обмороке был привезен с  поля.  Совещание происходило на  "палубе" -
так почему-то  назывался на  Цыганском участке вагончик для жилья -  и  было
посвящено вопросу о смазочном масле. Вместо автола прислали другое, негодное
масло, с которым невозможно было работать.
     Окна и  двери вагончика были закрыты от пыли.  Карбидный фонарь неровно
освещал задумавшиеся, усталые лица.
     - Придумай что-нибудь, - несмело сказал механику Шурхин.
     Это был немолодой горбоносый человек с большим родимым пятном на щеке.
     - Да что же придумаешь? - проворчал Бородулин.
     Они  замолчали.  Я  тихонько подсела к  Шурхину,  взяла  его  за  руку,
послушала пульс. Рука была горячая, пульс неровный, сто десять.
     - Вы больны, товарищ Шурхин. Вам следует лечь.
     Он рассеянно посмотрел на меня и отнял руку.
     - Иван Лукич, нужно найти выход... - сказал он.


ДАНИЛА СТЕПАНЫЧ

     Я побывала еще на двух участках,  и везде,  не зная ни сна,  ни отдыха,
работали люди -  в жаре,  в духоте, в красноватой пыли, покрывавшей лица так
плотно,  что стоило поднять глаза,  и  как будто дымок слетал с покрасневших
век. Окутанные пылью "корабли" ходили в полях, штурвальные стояли на высоких
мостиках,  как  капитаны,  и  бесконечное -  так  оно  называется -  полотно
убегало,  стуча,  и  возвращалось,  подхватывая срезанную пшеницу.  Это были
комбайны.  Проложенные  бригадой  Репнина,  неустоявшиеся  "молодые"  дороги
дрожали под тяжестью груженных зерном машин.
     Кипение дела чувствовалось везде и во всем.
     На  Безымянном был  переполох,  когда я  приехала,  потому что внезапно
снялись с работы и ушли снопоносы. Какой-то человек - свидетели рисовали его
по-разному:  одни -  маленьким,  кривоногим,  в малахае, другие - высоким, в
дырявой соломенной шляпе - явился в артель и сказал, что на станции Графской
у  единоличников можно  подрядиться  поденно  и  что  против  сдельщины  это
выгоднее едва ли не вдвое.  И артель пообедала,  потребовала расчета и ушла.
За ней ушла вторая и третья.
     ...Я  догнала этих людей километрах в  семи от Коша,  слезла с  лошади,
поздоровалась и сказала,  что мне нужно поговорить с ними по делу. Раздались
голоса:
     - По какому "там еще делу?
     Но  я  объяснила очень спокойно,  что дело важное и  касается не только
меня или их, а всего Союза.
     Они опять закричали:
     - Какого еще союза?
     Я сказала:
     - Советского. А какого же еще? Он у нас только один.
     Среди снопоносов было несколько женщин,  которые лечились у  меня,  так
что сначала я  обратилась именно к  ним.  Но  все-таки у  меня ничего бы  не
вышло,  если бы не чувство раздражения, преследовавшее меня с утра и наконец
превратившееся в  ненависть,  от  которой  у  меня  начиналось сердцебиение.
Напряженные усилия десятков и  сотен  людей,  которых я  перевидала за  этот
длинный день,  неизбежно натыкаются на тайную преграду - вот что было теперь
совершенно ясно для меня,  и я не могла не заговорить об этом. Возможно, что
это был плохой агитационный прием,  но  в  ту  минуту я  очень мало думала о
приемах,  а  просто говорила о том,  что лежало у меня на душе.  Кажется,  я
довольно удачно срезала какого-то толстомордого,  который сунулся из толпы и
крикнул:
     - Чего уши развесили? Или еще не надоело этих балакирей слушать?
     В общем, мне удалось уговорить снопоносов вернуться. Мы условились, что
на Графскую поедет только старшина артели с тем,  чтобы выяснить, правда ли,
что  единоличники платят за  поденщину больше.  Зная экономическое положение
местного крестьянства,  можно было не сомневаться в том, что этот слух пущен
с единственной целью: подорвать уборку совхозного урожая.
     Я  вернулась на  Главный Хутор и  прежде всего отправилась к  директору
рассказать историю со смазочным маслом,  которая особенно возмутила меня. Но
директор с  секретарем парткома уехали на  один  из  отдаленных участков.  Я
приняла  душ,   зашла  к  больным.   Потом  поужинала,   едва  справляясь  с
сонливостью, внезапно разлившейся по телу, торопливо разделась, легла - и не
уснула.   Среди  множества  острых  впечатлений  минувшего  дня  лицо  Клавы
Борисовой,  расстроенное,  взволнованное,  с  полными слез глазами,  явилось
передо мной как живое.  Верно ли я поступила,  отложив операцию?  Что,  если
начнется общее заражение крови?  Машина ушла  за  Борисовой в  восемь часов,
сейчас одиннадцать,  а  Катюша все не стучит -  стационар помещался в первом
этаже,  и когда нужно было меня вызвать,  Катюша стучала в потолок палкой от
швабры.
     Окно смутно виднелось в темноте.  Распахнуть бы окно, чтобы ворвалась в
комнату ночная свежесть.  Вдохнуть ее  полной грудью,  чтобы остановилось на
мгновение сердце!  Замерзнуть, а потом, согревшись под одеялом, уснуть - так
я бывало и делала,  когда не спалось.  Да нет,  куда там!  Откроешь окно,  и
войдет  в  комнату  горячее  дыхание  песчаных пустынь.  Суховей  несется по
дорогам и  без дорог,  шагает по  крышам,  треплет палатки,  входит вместе с
людьми в их дома, врывается в их короткие, беспокойные сны.
     Я задремала, кажется, на пять минут, а открыла глаза - и оказалось, что
слабый утренний свет уже бродит где-то далеко в степи.
     Катя постучала - это значило, что привезли Борисову...

     Только что я осмотрела Клаву и сидела подле нее,  думая,  что хорошо бы
все-таки еще хоть часок подремать,  очень довольная, что мое лечение помогло
и  что  почти наверно удастся избежать ампутации или в  самом крайнем случае
придется отнять один  палец,  -  когда за  окном послышался шум  подъехавшей
машины.  Раздались приглушенные голоса:  "Да поворачивай же! Слева поддержи!
Осторожно!"
     Потом внесли Данилу Степаныча - на тенте, с перекатывающейся головой, с
открытыми, ничего не видящими глазами.


КОРОЧКА ХЛЕБА

     Это было к вечеру.  Я вытирала Даниле Степанычу руки одеколоном и вдруг
почувствовала, что пальцы его руки дрогнули и слабо пожали мои.
     Темная майка была наброшена на  абажур переносной лампы,  чтобы свет не
беспокоил больного.  Я  откинула  майку  и  нагнулась над  ним.  Глаза  были
открыты.
     - Данила Степаныч!
     Это было так,  будто, спотыкаясь, с трудом узнавая давно покинутый мир,
он ощупью возвращался откуда-то издалека.
     - Данила Степаныч, это я, Таня. Вы слышите меня?
     Молчание.
     - Вы были больны, а теперь поправляетесь.
     Я стала читать ему вслух и вдруг заметила,  что он не слушает, думает о
чем-то своем.
     - Хотите отдохнуть, Данила Степаныч?
     Он покачал головой.
     - Я вот думаю... Ведь вам еще не прислали нового фельдшера?
     - Нет.
     - Может быть, стоило бы поговорить о Машеньке в крайздравотделе?
     - Ах,  черт побери! Да как же это не пришло мне в голову? В самом деле!
Буду в Сальске, поговорю с Дроздовым, - сказала я, хотя это было сложно: без
серьезного  повода  перевести  фельдшера  из  Анзерского посада  в  Сальский
райздрав.
     - Вы напишете ей об этом?
     - Непременно.
     С тех пор мы часто беседовали о Маше,  и хотя я,  разумеется,  не могла
записать наши  разговоры в  "графе назначений",  они  действовали на  Данилу
Степаныча лучше любого лекарства.

     Суховей утих,  мой стационар опустел во время уборки,  и  у  меня вдруг
оказалось так  много  свободного времени,  что  я  снова принялась за  своих
светящихся вибрионов.
     Это было не впервые, что, встречаясь с неразрешимыми - так мне казалось
- затруднениями,  я  перелистывала записи  лекций Павла  Петровича и  всегда
находила в них что-нибудь неожиданное, выходящее далеко за пределы учебников
и общепринятых курсов.
     Был случай,  когда,  занимаясь у  Заозерского,  я  наткнулась на мысль,
которая  помогла  мне  справиться с  первой  научной задачей.  Но  сейчас...
Сколько ни перелистывала я три самодельные тетради - о свечении вибрионов не
нашлось ничего.  Зато  в  самую раннюю тетрадь была вложена одна из  сказок,
которые уже совсем давно,  в детские годы, рассказывал мне Павел Петрович, и
я с интересом принялась разбирать корявые детские строки:
     "И ночной сторож послал свою дочку в аптеку: "Аптекарь будет предлагать
тебе самые лучшие микстуры и мази.  Но ты попроси у него лекарство,  которое
называется "чудесная плесень"... "
     Комната старого доктора вспомнилась мне под столом,  на окнах, на шкафу
- везде  лежали  медицинские журналы и  книги.  На  одном  подоконнике стоял
микроскоп, а на другом в старом, треснувшем стакане всегда лежало что-нибудь
заплесневелое - кусочек сыра или хлебная корка.
     Но что же Павел Петрович думал о  плесени,  которая во все времена и  у
всех народов внушала лишь отвращение? Он думал - это я помнила ясно, - что в
обыкновенной зеленой плесени содержатся какие-то целебные силы.  А что, если
поставить опыт в моей маленькой лаборатории?
     ...На  этот раз  я  не  воображала,  что вижу сон,  не  мчалась ночью с
пробирками в кастрюльке к доктору Дроздову -  он как раз был в зерносовхозе,
- не сидела до утра,  боясь,  что пробирки погаснут. Я села писать статью, и
горы исписанной и разорванной бумаги появились в моей комнате на столе,  под
столом, на окне, на кровати. Каждая фраза в отдельности еще выходила кое-как
сама по себе,  но соединять их... это была тяжелая, почти физическая работа!
И когда эта статья,  каждая страница которой написана не чернилами, а, можно
сказать,  кровью,  была наконец закончена,  я  разорвала ее,  потому что мне
пришло  в  голову  попробовать  "передать"  свечение  от  холероподобного  к
настоящему холерному вибриону...
     Однажды - это было уже поздней осенью - я сидела подле Данилы Степаныча
и читала "Британский журнал патологии".  Доктор Дроздов,  застав меня как-то
за  самоучителем английского языка,  прислал  мне  несколько старых  номеров
этого журнала.  В  этот день чтение шло медленно,  и  не только потому,  что
приходилось ежеминутно заглядывать в словарь,  но и по другой,  более важной
причине. В кармане моего халата лежало письмо от Андрея.
     Данила  Степаныч,  решавший  шахматную  задачу,  отложил  ее  и  тяжело
вздохнул.
     - Что случилось, Данила Степаныч?
     - Скажите,  Татьяна,  вы не думаете...  Только,  пожалуйста, откровенно
скажите!  Вы  не  думаете,  что  моя болезнь могла повлиять на  какие-нибудь
психические центры?
     - Еще новости! Откуда такие мысли?
     Репнин снова вздохнул и, не ответив, повернулся к стене.
     - Вы не будете сердиться, Татьяна?
     - Честное слово, не буду.
     Он мрачно уставился в потолок.
     - Я  вам до сих пор не говорил,  потому что надеялся,  что это пройдет,
хотя у  меня вообще тонкий нюх,  и если бы запаха не было,  я бы не подумал,
что это именно плесень.  Но  потом я  обнаружил,  что мне начинает казаться,
именно когда входите вы, и тогда стало ясно, что это галлюцинация, только не
звуковая или  зрительная,  а  нюхательная,  наверно,  такая  бывает.  А  раз
появилась галлюцинация... Что с вами?
     Я  чуть не  упала со  стула от  смеха...  Он  приподнялся на локте и  с
беспокойством посмотрел на меня.
     - Это не  галлюцинация,  Данила Степаныч,  от меня действительно пахнет
плесенью. Катя мне еще вчера сказала об этом. У меня сейчас такая работа - я
изучаю плесень.  А  плесень бывает разная:  одна  растет на  сыром  кирпиче,
другая  на  щепке,  а  третья на  разбитом цветочном горшке,  выброшенном на
помойку.  Вот я  и подбираю эти предметы и,  случается,  таскаю с собой.  Но
сейчас у меня как раз ничего такого нет. - Я вывернула карманы халата. - Так
что одно из  двух:  либо я  уже пропахла насквозь,  либо у  вас выработалось
нечто вроде условного рефлекса.
     - А зачем вы изучаете плесень?  Объясните,  Татьяна.  Вы думаете,  я не
пойму?
     - Да  тут  и  понимать нечего,  настолько это  просто!  Жил  некогда  в
маленьком захолустном городке старый врач,  который занимался, насколько это
было в  его  возможностях и  силах,  микробиологией.  Возможности были тогда
небольшие:  микроскоп,  два десятка пробирок да медицинские журналы, которые
он выписывал из Москвы и Петрограда. Он был очень болен и очень стар уже и в
те  годы,  когда я  десятилетней девочкой познакомилась с  ним.  Много лет -
вероятно,  двадцать или тридцать - он писал свой "труд", и для нас в детстве
это  слово  означало  не  только  толстую  рукопись  с  множеством закладок,
лежавшую  на  его  столе,  но  и  то,  что  он  постоянно работал  над  ней,
зачеркивал, снова писал. А иногда он читал нам страницу-другую. И мы...
     - Кто это "мы"?
     - Мы... Ну, в общем, его племянник Андрей Львов и я...
     Данила Степаныч посмотрел на меня,  подняв крупные брови, которые стали
особенно заметны на похудевшем лице.
     - Ох, что-то вы покраснели, доктор!
     - Я? Вовсе нет.
     Но я не только покраснела,  а еще и сунула, без малейшей необходимости,
руку в карман своего халата.
     - Но при чем же здесь все-таки плесень, Татьяна?
     - А вот при чем: когда мы подросли, Павел Петрович прочел нам несколько
лекций.  Это  было уже после революции,  в  тысяча девятьсот двадцать втором
году.  Я записала их,  но кое-как,  потому что была тогда глупой девчонкой и
мечтала,  что стану великой киноактрисой, а не врачом на сельском участке. В
этих лекциях он высказал мысль,  что плесень, обыкновенная плесень, обладает
целебными свойствами.  Вот я  и пытаюсь проверить эту на первый взгляд очень
странную мысль.
     - И получается?
     - Пока еще трудно сказать.
     - Как, вы сказали, его фамилия? Лебедев? Он известен в науке?
     - Нет, неизвестен.
     - Почему?
     - Потому что его труды не были опубликованы. Больше того, они пропали.
     - Пропали?
     - Да. Они случайно оказались в руках одного темного дельца. Это сложная
история.
     Незадолго до этого разговора я написала Лене Быстровой с просьбой зайти
в прокуратуру,  и она ответила,  что была и узнала, что Раевский за какие-то
грязные дела  еще  в  1928  году был  выслан из  Ленинграда.  Рукопись Павла
Петровича у него не нашли,  и работник прокуратуры сказал, что на успех мало
надежды.
     - Но ведь вы, Татьяна, знаете, о чем он писал?
     - Приблизител