ьно.
     - Стало быть, можете рассказать содержание?
     - Рассказать - никто не поверит, Данила Степаныч. Нужно доказать, а это
далеко не так просто.
     Репнин задумался.
     - Вот что я хотел вам сообщить,  Татьяна, - сказал он, - если для ваших
опытов понадобится бывший здоровый мужчина, выжимавший два пуда левой рукой,
обратитесь к инженеру Репнину Д. С. Адрес известен.
     Я поблагодарила и сказала, что для подопытного животного инженер Репнин
Д.  С.  неудобен -  слишком беспокойный объект: то влюбляется без памяти, то
лежит при смерти, то волнуется, что сошел с ума...


О ЛЮБВИ

     Мы  не  виделись долго,  два года,  и  это были годы,  когда все как бы
сдвинулось в  душе и  стало другим,  чем  прежде.  Я  смутно чувствовала эти
перемены, и мне казалось, что нужно остановиться, оглядеться, подумать - что
же  все-таки происходит со мной?  Но некогда было оглядываться,  и  какая-то
беспокойная,  неуверенная,  так  и  не  собравшаяся с  мыслями,  встретила я
Андрея.
     Он понял все это сразу -  он всегда понимал меня лучше, чем я сама, - и
уже через полчаса забылось это беспокойство о том,  что я изменилась,  стала
грубее и проще и что он будет разочарован,  увидев меня.  Но на смену одному
беспокойству явилось другое:  я  была  счастлива тем,  что  он  приехал,  но
счастлива  как-то  иначе,   чем  ожидала.   Быть  может,   я  слишком  часто
представляла себе эту встречу?  Быть может,  нет ничего удивительного в этом
несовпадении между тем,  что было между нами,  и тем, о чем я думала, закрыв
глаза, с бьющимся сердцем?
     Потом все забылось в остром, налетевшем чувстве нежности, разгоревшемся
в сердце...
     На другой день после приезда Андрея мы зарегистрировались в Сальске,  а
потом, прямо из загса, отправились на вокзал. Решено было провести отпуск не
на  курорте,  хотя  самые лучшие курорты были рукой подать,  а  поехать куда
глаза глядят и жить где придется,  не загадывая вперед дальше,  чем на день.
Так мы попали в Корчевск, маленький городок на берегу Азовского моря, только
потому,  что Андрею захотелось посмотреть Сиваш.  Но оказалось, что Корчевск
стоит не на Сиваше,  а  на проливе,  соединяющем Сиваш с  Азовским морем,  и
самое неинтересное,  что мы увидели в приятном,  чистом городке,  был именно
этот пролив, в котором, не помню почему, нельзя было даже купаться.
     Загорелый усатый рыбак,  поджав под  себя  ноги,  сидел на  песке подле
перевернутой лодки.  Андрей почему-то  решил,  что  этот  рыбак  -  участник
героической переправы через  Сиваш во  время гражданской войны,  и  подъехал
было к нему с наводящим вопросом.  Но рыбак оказался приезжий, из Бердянска,
и  хотя,  как вскоре выяснилось,  принимал участие в  гражданской войне;  но
скромное - служил кашеваром.
     - А далеко отсюда до Бердянска? - спросил Андрей.
     - Около суток.
     - На пароходе?
     - Да.
     Андрей посмотрел на меня с торжествующим видом.
     - Таня, махнули в Бердянск? А?
     - Махнули.
     - Когда отправляется пароход?
     - Ушел сегодня утром.
     - Ушел!  -  закричал Андрей с  таким ужасом,  как  будто он  всю  жизнь
собирался в  Бердянск.  -  Черт возьми,  какая неудача!  А  на  лодке нельзя
добраться до Бердянска?
     Я прыснула. Он сердито взглянул на меня.
     - На лодке? - переспросил рыбак. - Не знаю. Я лично не возьмусь.
     - Почему?
     Рыбак подумал и лениво усмехнулся в усы.
     - Щекотливая идея. Закурить не найдется?
     Андрей отдал ему свои папиросы, и мы ушли, потому что я сказала, что не
поеду на лодке в Бердянск - меня укачает.
     За обедом -  мы зашли в кафе - самым вкусным блюдом оказались помидоры,
маленькие,  розоватые,  необычайно душистые; потом, куда бы мы ни поехали, я
везде спрашивала эти помидоры. В кафе не было никого, кроме нас.
     ...Я забыла,  как светлеют у Андрея глаза, когда он начинает говорить о
чем-нибудь с увлечением. Когда я думала о нем, он представлялся мне усталым,
похудевшим,  таким, каким я видела его в Ленинграде. А он приехал загорелый,
веселый,  и  не  задумчивостью веяло от  него,  как  бывало,  а  твердостью,
отчетливостью,  прямотой. Все как бы определилось в нем, и даже растрепанный
белокурый ежик волос над большим лбом стал прямой и  высокий.  И смеяться он
стал по-другому,  так,  что становились видны все белые,  ровные зубы. Так и
казалось,   что  для  него  нет  ничего,   что  нельзя  было  бы   объяснить
последовательно и ясно. Но за этой отчетливостью сложившегося человека вдруг
становился виден мальчик, некогда составлявший "таблицу вранья" и беспощадно
разоблачавший запутанные отношения взрослых.
     Мы заговорили о его будущей работе:  ему предложили интересную работу в
Москве, в противоэпидемическом отделе горздрава.
     - В сущности, я думал об этом всегда. - Он замолчал, и я увидела по его
глазам,  что он мысленно уходит от меня,  от всего, что нас окружало. - Или,
точнее,  с  того дня,  когда в  Лопахин привезли голодающих Поволжья и  мы с
тобой "жарили" над плитой армяки и  рубашки.  Я тогда впервые подумал,  что,
может  быть,  больше всего  мне  удастся сделать в  эмидемиологии.  Хочется,
понимаешь ли, сделать много. А тебе?
     - А мне - хорошо, хоть бы и мало.
     Мы вернулись в гостиницу,  заглянули в свой номер,  выяснили, что в нем
очень  душно  и  что  наши  дорожные мешки висят на  своих местах,  и  снова
отправились бродить по Корчевску.
     Где-то  близко  находился  знаменитый  заповедник  Аскания-Нова.  Но  в
Асканию нужно было ехать поездом через Ново-Алексеевку,  а  мне почему-то не
хотелось ехать поездом,  и,  разыскав извозчика -  кажется,  единственного в
городе -  мы стали уговаривать его довезти нас до Аскании-Нова.  Очень скоро
выяснилось, что это вздор - до заповедника было не меньше ста километров, но
мы сдались,  только когда извозчик -  маленький,  горбоносый и добродушный -
показал нам свою бричку,  на  которой не чаял довезти нас до станции,  не то
что до  Аскании-Нова.  И  вечером,  в  десятом часу,  мы отправились на этой
бричке на станцию, находившуюся от города километрах в семи.
     Вечер был тихий,  но  не  душный,  и  когда мы выехали в  степь,  стало
казаться,  что  все это было уже когда-то:  возница тихонько пел -  бормотал
какую-то  песню,  последние краски заката горели перед  нами,  красные шапки
татарника вспыхивали в высокой траве, и тесная бричка, поскрипывая, катилась
по мягкой дороге.
     Сиденье было неудобное,  и Андрей крепко обнял меня.  "А то выпадешь, -
смеясь, сказал он, - и ищи ветра в поле".
     ...Он спросил откуда-то издалека:  "Спишь?"  Я  поцеловала его в  щеку,
положила голову на плечо,  и полузабытый сон медленно, прошел перед глазами.
Вот я еду куда-то,  не знаю с кем.  С тем, кого я люблю. Тихо вокруг, мягкий
ветер клонит траву,  бесшумно ходит над степью.  Мы едем -  куда?  Не все ли
равно!  Лишь  бы  долго еще  старый возница бормотал свою протяжную песню да
мягкие фонтанчики пыли вылетали из-под  копыт.  Лишь бы  долго еще  справа и
слева  от  нас  проплывали высокие  душистые травы  и  совы,  мигая  слепыми
глазами,   сидели  на  телеграфных  столбах.  Лишь  бы  долго  еще  свет  от
единственного фонаря,  который зажег наш  возница,  бежал рядом с  нами,  по
мягкой дороге. Лишь бы он был рядом со мной - тот, кого я люблю. Но разве не
был он рядом со мной?
     Вот он наклонился,  чтобы поправить сено в ногах: в бричке было слишком
просторно и ноги болтались.  Вот, не разгибаясь, спросил он: "Теперь удобно,
Танюша?"  -  и  я сверху увидела его доброе,  твердое лицо.  Вот заговорил о
чем-то -  и замолчал,  только тихонько поцеловал меня, почувствовав, что мне
не хочется говорить.  В сумраке,  надвигавшемся с каждой минутой, он казался
таким молодым, совсем мальчиком, в своей серой кепке, откинутой на затылок.
     Мы  достали  только  жесткие,  бесплацкартные места,  и  вагон  попался
странный,  с  очень  широкими двухэтажными нарами,  на  которых было  удобно
лежать, а сидеть неудобно. Зато он был почти пустой, без сомнения, именно по
этой причине!
     Проводник поставил в  фонарь свечу  и  ушел.  Потом  кто-то  закурил от
свечи,  не заметив,  что мы сидим на нарах,  как турки, с поджатыми под себя
ногами.  Потом  какая-то  женщина  развязала  носовой  платок  под  фонарем,
оглянулась,  сосчитала деньги,  ушла -  и  тоже не  заметила нас.  Это  было
забавно -  как будто мы  и  существовали и  не существовали на свете.  Потом
огарок погас, но в вагоне почему-то не стало темнее.
     - Ты даже не представляешь себе,  как ты изменилась. Ты совсем не знала
себя -  это было очень заметно.  Я  вспомнил сейчас,  как мы  однажды шли по
деревне -  это было в  Анзерском посаде,  -  ты подхватила какого-то малыша,
стала играть с ним,  а потом сказала:  "Никогда не знаешь, что будешь делать
через минуту".
     - А теперь знаю?
     - Догадываешься. Ты стала другой. Решительная и... мягче.
     - А тебе нравится, что я стала другой?
     Андрей в темноте нашел и поцеловал мою руку.
     - Что тебе пишет Заозерский?
     - Он  пишет,  что  рассказал  академику Никольскому о  моих  светящихся
вибрионах.
     - И что сказал Никольский?
     - Что я молодец.
     - Ты, кажется, спишь?
     - И не думаю.
     - Не спи, пожалуйста. А то и я засну, - сонным голосом сказал Андрей. -
И мы уедем черт знает куда.
     - Зажечь свечу?
     - Нет.
     - Сказать, что я люблю тебя?
     - Да.
     Мы  разговаривали,  пока я  все-таки не  уснула,  положив голову на его
широкую руку.
     ...В  Аскании мы позавтракали у  ларька арбузом с  белым хлебом,  и это
было так вкусно,  что я забылась и облизала пальцы -  поступок,  о котором я
пожалела, потому что Андрей потом издевался надо мной целый день.

     Главный  дом  заповедника был  очень  нарядный -  белый,  с  просторным
крыльцом.   В  глубине  двора  стояли  хозяйственные  постройки  под  белыми
черепичными крышами,  отделанными по краям белой же узорной черепицей. Вдоль
газона,  засеянного перед  главным домом,  росли какие-то  невысокие круглые
густые деревья, и все вместе производило впечатление чистоты и уюта.
     - Вот  бы  дали  нам  комнатку в  этом доме,  -  сказал,  поднимаясь по
лестнице, Андрей.
     - Ну,  а это уже просто как в сказке "Три желания",  -  сказал он через
четверть часа,  когда завхоз дал нам маленькую, но светлую комнатку именно в
этом доме.
     Еще в поезде он вспомнил, что асканийские зоологи поставили перед собой
задачу вывести зубробизонов, и теперь с таким азартом принялся объяснять мне
тонкости этой задачи,  что продолжал говорить,  даже когда,  переодеваясь, я
выставила его в коридор.
     Но  вот  мы  пошли в  асканийский парк.  Что  это был за  великолепный,
тенистый,  просторный парк!  И  что  за  наслаждение было бродить по  нему с
Андреем,  который  рассказывал об  Аскании интересно,  подробно,  как  будто
прожил в ней всю свою жизнь!
     - Прочел одну-единственную книгу,  -  смеясь,  ответил он.  -  И притом
детскую. Издание Детгиза.
     Но о  научной работе в  Аскании,  которую он обрисовал со знанием дела,
ведь не мог же он прочитать в детской книге?
     - А это другой источник. Здесь в прошлом году работал Ковшов. Слышала о
Ковшове? Превосходный зоолог. Мне о нем много рассказывал Митя.
     - Вот хорошо, что ты заговорил о Мите, - сказала я спокойно. - Как он?
     - Я его не застал в Москве. Он в Ялте. Заедем отсюда в Ялту?
     - С удовольствием. Мне очень хочется его повидать.
     - Мама была одна,  так что я знаю о нем только с маминых слов. В общем,
она огорчается.
     - Почему?
     - По  многим причинам.  Она считает,  например,  что он  мог бы  иногда
ложиться раньше, чем в три часа ночи.
     - Много работает?
     - Очень.
     - Жена с ним?
     - Да, к сожалению.
     Когда Андрей сердился,  он начинал немного косить.  Косил он и  сейчас,
без сомнения потому, что я заговорила о Глафире Сергеевне.
     - Беда  мне  с  ним,  -  сказал он,  вздохнув.  -  Митя  умен,  честен,
талантлив. Как не чувствовать эту душевную пустоту, эту ложь - ведь она лжет
ему на каждом шагу! Как не видеть, что она просто ставит на него, как ставят
на карту?
     - Он видит,  и чувствует,  и понимает все это в тысячу раз больше,  чем
ты.
     - Ты думаешь? Тогда почему же...
     - Потому что он любит ее.
     Андрей пожал плечами.
     - Это не  любовь,  а  болезнь воли.  Любить такую женщину -  это значит
любить самые темные стороны собственной души.
     Мне вспомнилась Глафира Сергеевна,  пополневшая, с тяжелым, исподлобья,
взглядом,  и рядом с ней -  Крамов,  вежливый,  бледный,  в прекрасно сшитом
костюме, под которым чувствовались узкие плечи, тонкие ноги.
     - Андрей,  мне давно хотелось...  Может быть,  я должна была рассказать
тебе об этом сразу же после того, как я узнала, что ты любишь меня.
     Я  замолчала.  Потом начала:  "Ты помнишь?"  -  и опять замолчала.  Мне
казалось,  что  я  ничуть не  волнуюсь,  а  между тем почему-то  трудно было
вздохнуть.
     - Но теперь это стало уже невозможно... Теперь, когда и я люблю тебя, -
сказала я шепотом.  - Помнишь, когда ты уезжал из Ленинграда в прошлом году,
я  нашла тебя  на  вокзале и  сказала,  что  не  хочу,  чтобы ты  уехал,  не
простившись со мной?
     Андрей кивнул.
     - Я  тебе сказала тогда:  "И есть еще другая причина,  о которой я тебе
когда-нибудь расскажу".
     Андрей снова кивнул.  Он слушал, не сводя с меня ожидающего, тревожного
взгляда.
     - Эта  причина  заключалась в  том,  -  продолжала  я,  нарочно  твердо
выговаривая до конца каждое слово,  -  что я  тогда была влюблена в Митю.  Я
знаю,  что в  тот день или даже в  ту  минуту,  когда я  почувствовала,  что
влюблена,  мне нужно было бросить все и поехать к тебе, где бы ты ни был. Не
для того,  чтобы сказать,  что я люблю тебя, - тогда я тебя еще не любила, а
для того,  чтобы объяснить, что происходит со мной. А я не только не сделала
этого,  а  наоборот -  все время мне было страшно,  что ты приедешь,  и я не
хотела этого и не могла заставить себя написать тебе хоть одно слово.
     Забыла сказать,  что, гуляя по парку, мы встретили черненького мальчика
в  тюбетейке,  который гнал  куда-то  стадо толстоногих смешных страусят,  и
попросили его показать нам Большой загон -  ту часть заповедника,  где звери
живут на  свободе.  Мальчик сказал,  что  нельзя,  но  мы  стали так  горячо
уговаривать его,  что он наконец согласился: запер страусят в вольер, провел
нас через дырку в заборе и теперь шел за нами, удивляясь, что мы не обращаем
на диковинных антилоп гну и яков никакого внимания.
     - Родная моя,  -  сказал Андрей с нежностью,  от которой у меня несмело
забилось сердце.  -  Спасибо,  что ты  первая сказала мне об  этом.  С  моей
стороны было слабостью уехать, не попытавшись даже узнать, правда ли это. Ты
понимаешь,  это было очень трудно -  написать тебе такое письмо, чтобы ты не
поняла, что я догадался.
     - Догадался? О чем?
     - А вот антилопа сайгак,  -  сказал мальчик,  указав на странную овцу с
большим,  смешным носом,  которая спала  на  кургане,  а  когда  мы  подошли
поближе, лениво поднялась, постояла и снова легла.
     Андрей погладил мальчика по голове и засмеялся.
     - Помнишь записку,  которую ты послала Мите? Он показал ее мне, когда я
подошел к нему на съезде.  Ты понимаешь, я мог понять все, что угодно. Ты не
раз упоминала о каком-то военном враче,  с которым ходила на гастроли МХАТа.
Я был готов предположить,  что ты любишь другого.  Но представить себе,  что
этим другим мог оказаться Митя...  И вот я вернулся в Анзерский посад и стал
ждать твоих писем.  Я  перечитывал их  без  конца -  все  казалось,  что  ты
напишешь об  этом.  Но  ты  молчала,  и  тогда...  Что же мне оставалось?  Я
старался понять тебя,  войти в  твою жизнь.  Только не подумай,  что это был
обдуманный план.  Так же как произошло это счастье - то, что я тебя полюбил,
- так же произошло и то, что я не мог отказаться от своей любви.
     Какое-то изящное тонконогое животное с откинутыми назад ушами пряталось
от солнца в тени деревьев,  окружавших пруд. Мальчик обернулся, должно быть,
хотел рассказать об этом животном, и замер, увидев, что я обнимаю Андрея.
     - Постой же, дай досказать.
     Но я больше не слушала. Я целовала его.
     Мы  не  поехали в  Ялту,  вернулись в  зерносовхоз,  и  хорошо сделали:
оказалось,  что  не  только  товарищи  по  работе,  но  и  полузнакомые люди
недовольны тем,  что  свадьба была "сыграна на  стороне",  как  с  укоризной
сказал мне Репнин. К Репнину я побежала в первый же день приезда, потому что
оказалось,  что в зерносовхозе меня ожидало письмо от Маши.  Она благодарила
меня за хлопоты -  я говорила о ней в Сальском райздраве. "Впрочем, нетрудно
догадаться об инициаторе,  -  писала она,  - поскольку Данила Степаныч пишет
мне очень часто,  все убеждает переехать в  Сальск.  Я  бы  и  рада пожить с
мамой,  которая становится очень стара,  да  ведь  кто  же  отпустит меня из
Анзерского посада?"
     Меня поразило то почти боязливое выражение,  с  которым Данила Степаныч
попросил разрешения прочитать письмо своими глазами.
     - Значит,  была бы рада? - дрогнувшим голосом сказал он. - Так будет же
рада!
     Я стала говорить, что дело может долго пролежать в Ростове, он слушал и
покорно кивал головой.
     - Увезу,  -  вдруг тихо сказал он.  -  Крайздрав, горздрав, пустят - не
пустят... Всех раскидаю!
     И  он  снова стал упрекать меня за  то,  что мы  "сыграли свадьбу" не в
зерносовхозе. Напрасно уверяла я, что никакой свадьбы не было...
     - Ну,  так сыграем же,  -  сказал Данила Степаныч, и под вечер, часов в
шесть, когда мы с Андреем мирно пили чай, обсуждая сложный вопрос о том, как
устроить семейную жизнь,  находясь на  расстоянии двух тысяч километров друг
от друга, шумные голоса послышались на лестнице, дверь распахнулась, и вошли
директор,  Репнин,  Бородулин и Катя.  Потом явилась Клава Борисова,  кто-то
еще,  и оказалось,  что в моей маленькой комнате можно принять,  правда, без
особенного комфорта,  двенадцать человек гостей.  Об  угощении заботиться не
пришлось:  гости пришли с  подарками,  только что полученными в ЦРК,  -  без
этого  был  год,  когда  продукты выдавались по  норме.  Зато  всякой  нормы
совхозный садовник выдал каждому из  наших гостей цветы,  так  что  пришлось
принести из медпункта ведро, чтобы поставить в воду пышные георгины и астры.
     Вечером хозяева вместе с  гостями пошли в  кино  -  открытое,  с  любым
количеством мест, под звездной крышей которого висела маленькая кривая луна.
Картина была новая - "Конец Санкт-Петербурга".
     Вдалеке,  за ремонтными мастерскими,  жгли стерню,  дымные полосы низко
стлались по земле,  и  между ними,  внезапно вспыхивая,  рассыпались искрами
красные фигуры  огня.  Время  от  времени легкий  экран  дрожал под  ветром,
налетавшим из степи,  и тогда начинало казаться, что мы с Андреем плывем под
парусом. Куда?
     - А  вот и бабочка,  -  шепотом сказал он,  как будто только и ждал эту
ночную бабочку,  которая замелькала в  прозрачном конусе света,  лившемся из
окошечка аппарата на полотно. Я взглянула на Андрея. Он не смотрел на экран.
Видно было,  что все это - кино под открытым небом, люди, сидящие на траве с
напряженными лицами,  и  то,  что в  полях жгут стерню,  -  интересовало его
больше, чем картина.
     Вдруг он обернулся ко мне.
     - Что, Андрей?
     - Таня... - Он назвал меня одними губами. - Я не могу жить без тебя.
     - Мы скоро увидимся снова.
     - Скоро! Через тысячу лет! Ох, как мне не хочется расставаться с тобой!



Глава вторая. НЕСКОЛЬКО ЛЕТ




ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

     Гардеробщик сказал, что Николай Васильевич Заозерский никогда не бывает
раньше двенадцати,  но  раз  уже  назначил мне  без  четверти десять,  так к
одиннадцати непременно придет.  Я  сняла  пальто  и  боты.  Шапочку  мне  не
х