Но  водка,
даже и  царская,  было одно,  а яд -  совершенно другое.  Кто еще в Лопахине
решился бы попробовать яд?
     Митя уехал в конце января,  и в "депо" стало пусто без него - так много
говорили о  нем и столько он всем доставлял беспокойства.  Перед отъездом он
зашел к Глашенькиным родителям и просидел у них страшно долго;  Андрей потом
рассказывал,  что  Агния Петровна уже  принялась было искать в  его  комнате
записку:  "Прошу в моей смерти никого не винить". Когда он надолго пропадал,
она прежде всего искала эту записку.
     Я  спросила у Андрея,  как он думает,  почему все-таки Глашенька любила
Митю,  а убежала с Раевским,  и Андрей объяснил,  что это сложный вопрос,  в
котором  может  разобраться только  наука.  Но  в  литературе  ему  известны
подобные факты.  Например,  в пьесе Островского "Бесприданница" одна девушка
чуть  не  убежала с  богатым купцом,  и  когда жених стал  упрекать ее,  она
отвечала: "Поздно! Теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали
бриллианты".  Возможно,  что то же самое произошло и с Глашенькой, тем более
что отец Раевского -  директор банка и  в  Лопахинском уезде ему принадлежит
большое имение "Павы". Но они убежали не в имение, а в Петроград, потому что
Раевский все  равно  собирался перевестись в  Петроград.  Он  хочет  кончить
Училище правоведения и стать дипломатом.
     Мне запомнился вечер,  когда уехал Митя. Компания устроила ему проводы,
и  Агния Петровна стояла у  ворот и  смотрела,  нет ли поблизости городовых,
потому что гимназисты пели запрещенные песни.
     Мы с  Андреем вышли во двор,  и она нас тоже заставила сторожить,  хотя
пение едва доносилось из-за двойных рам,  был десятый час и городовые спали.
Потом извозчики подали к  крыльцу и  оказалось,  что товарищи едут провожать
Митю  за  пятнадцать верст  на  вокзал,  хотя  и  непонятно  было,  как  они
поместятся в  двух маленьких санках.  Они вышли,  обнявшись,  в расстегнутых
шинелях, с фуражками на затылках, и Агния Петровна снова стала бояться - уже
не полиции,  а гимназического начальства.  Наконец все расселись,  уехали, и
наступила та пустота, о которой я уже рассказала.
     Теперь я  бывала в  "депо" почти каждый день и  оставалась,  даже когда
Андрея не было дома.  Случалось,  что Агаша просила меня помочь:  я  убирала
комнаты или  топила  печи.  Но  чаще  я  сидела у  старого доктора и  читала
что-нибудь или смотрела, как он пишет. Мы подружились. Я рассказала ему, как
мы с мамой живем в посаде и как коврики и половики совсем перестали брать, а
гадать ходят теперь к  звездочету,  хотя он только обманывает публику своими
фокусами да  звездами на  заборе.  Доктор  попросил меня  объяснить значение
карт,  и  я  объяснила,  что  бывают  разные  способы гаданья -  цыганский и
французский "Ленорман-Етейла". Самый трудный - французский, а самый верный -
цыганский, потому что только одни цыгане еще верят в судьбу. Но это было уже
из  "Оракула",  которого,  кстати,  пришлось вернуть,  потому  что  букинист
набавил  за  день  четыре  копейки.  Потом  доктор  наудачу вытащил семерку,
десятку, короля и валета бубен и спросил:
     - Ну-ка, что это значит?
     И я, не задумываясь, ответила:
     - Это значит,  что после прогулки вы свидитесь дома с вашим предметом и
вступите в брак, к досаде и огорчению старого родственника.
     Доктор слушал с интересом.
     - Значит,  "Ленорман-Етейла", - сказал он задумчиво. - Так... А сколько
семью девять,  ты знаешь? Я сказала, что знаю только до "шестью шесть", и он
задал мне до "семью девять".

     В другой раз я рассказала ему,  как к маме приходил жандарм с женой,  и
Павел Петрович сказал загадочно:
     - Крысы бегут с тонущего корабля.
     Я видела, что ему хочется поговорить о политике, и нарочно спросила:
     - Дядя Павел, а при чем же здесь крысы?
     И он объяснил,  что в данном случае монархия,  то есть самодержавие,  -
это корабль,  а крысы - это те, кто догадывается, что он непременно потонет.
Но  догадываются  далеко  не  все,  тем  более  что  самодержавие устраивает
заговор, чтобы победить народ, который стремится к свободе.
     - Дядя Павел, а вы стремитесь к свободе?
     Он засмеялся и сказал:
     - О да!
     В  свою очередь,  помещики и  буржуазия тоже устраивают заговор,  чтобы
устранить царя, потому что они боятся, что у царя не хватит сил справиться с
народом.  Но  из всех этих заговоров все равно ничего не выйдет,  потому что
народ просыпается или уже проснулся, и низвержение самодержавия, безусловно,
произойдет -  возможно даже,  что через три или четыре года.  Это было очень
трудно  выговорить -  "низвержение самодержавия".  Но  потом  получилось,  и
заодно я рассказала Павлу Петровичу все,  что знала о политике,  то есть что
есть  разные партии и  что  Синица,  по-моему,  "правый",  потому что  хочет
отправить всех студентов на фронт.
     Доктор выслушал и,  к моему изумлению, сказал, что все эти партии почти
ничем не отличаются друг от друга.
     - Два  мира борются между собой,  -  сказал он,  -  мир  богачей и  мир
тружеников,  которые всю  жизнь работают на  этих  богачей и  тем  не  менее
остаются бедняками.
     Мне захотелось спросить, кто же я - богатая или бедная, тем более что в
посаде  мы  с  мамой  считались  не  особенно  бедными.   Но  он  задумался,
уставившись в одну точку,  широко открыв свои грустные потускневшие глаза. И
я не спросила.
     В  другой раз он заговорил о болезнях.  Он думал,  оказывается,  что мы
заболеваем не потому,  что у нас что нибудь болит,  а потому,  что нас точат
микробы.
     Я не поняла,  но кивнула.  И вдруг старый доктор рассказал мне сказку о
ночном стороже, который любил смотреть через увеличительные стекла. Это было
давно,  лет двести тому назад,  и не у нас в России. Сторож был чудак, и ему
было интересно, что, например, делается в голове у мухи или как устроен глаз
у быка.  Увеличительные стекла,  которые мальчишки покупали,  чтобы выжигать
разные  слова  на  заборах,   он  делал  сам,   причем  такие  сильные,  что
обыкновенные волосы  выглядели под  этими  стеклами  как  толстые,  мохнатые
бревна.
     И  вот однажды он набрал в стеклянную трубочку немного воды и посмотрел
на  нее через стекла,  хотя всем было ясно,  что как бы воду ни увеличивать,
она  все равно остается водой.  Но  оказалось,  что в  воде плавают какие-то
маленькие животные -  такие  маленькие,  что  он  просто не  поверил глазам,
причем это были не рыбы.
     Я сказала:
     - Дядя Павел, ну какие маленькие? Как соринка?
     - Меньше.
     - Как пылинка?
     - Еще меньше.
     Меньше пылинки был,  по-моему, только глаз у какой-нибудь букашки вроде
комара. Но мне показалось неудобным сравнивать маленьких животных, о которых
так серьезно рассказывал старый доктор, с глазами каких-то букашек.
     И  вот  ночной  сторож  стал  повсюду  искать  маленьких животных -  он
почему-то решил,  что они должны водиться не только в воде. И действительно,
оказалось,  что их сколько угодно,  например,  в перце,  если сто размочить.
Сторож стал даже разводить их - кажется, в соусе или в компоте.
     По вечерам он зажигал фонари,  по ночам ходил с ружьем и кричал: "Спите
спокойно!"  А  днем сидел над своими маленькими животными и  рассматривал их
через увеличительные стекла.
     В общем,  это была довольно интересная история, хотя я так и не поняла,
каким образом нас точат микробы.
     Мне понравилось, что сторож ходил по улицам и кричал: "Спите спокойно!"
Вот  если  бы  у  нас  был  такой ночной сторож в  посаде!  Насчет маленьких
животных я  хотела сказать,  что зачем же  их разводить,  если от них нет ни
малейшей пользы?  Но у доктора было такое печальное,  доброе лицо,  когда он
рассказывал всю эту историю, что я только подумала - и не сказала.
     Зимним вечером снег падает на затерянный в глуши городок, толстая белая
крыша над  вывеской "депо" становится все толще и,  наконец,  обрушивается с
бесшумным вздохом.  Время идет -  минута за минутой.  Необыкновенные события
происходят в мире,  и так как они действительно необыкновенны,  другие,  еще
более необыкновенные, вообразить невозможно. Люди верят, надеются, ждут...
     Все медленнее летят тяжелые, крупные хлопья - воздух полон ими от земли
до  небес.  Они сходятся и  расходятся,  точно пляшут какой-то  неторопливый
старомодный танец. Поднимается ветер - и они поднимаются вверх. Ветер падает
- и они покорно ложатся на землю.
     Держа на коленях раскрытую книгу, девочка сидит у ног старого человека.
Снизу она видит его бороду и очки, которые едва держатся на кончике толстого
носа. Она читает, он слушает. Иногда он строго поправляет ее.

     Такими ушли от меня детские годы.



Глава вторая. СТАРЫЙ ДОКТОР




ДЛЯ КОГО

     Это  было  вечером,  в  десятом  часу.  Маме,  засидевшейся за  шитьем,
захотелось чаю,  и  она  послала меня на  постоялый двор.  Размахивая пустым
чайником,  я  перебежала дорогу -  и остановилась:  навстречу мне шел Рубин,
изменившийся,  постаревший,  в измятом, изорванном пальто, с черными руками.
Он взглянул на меня и сказал тихим голосом:
     - Не найдется ли водички, девица?
     Это было невероятно,  чтобы Рубин,  который, встречаясь со мной, всегда
закрывал один глаз и  делал серьезное,  смешное лицо,  ни с  того ни с  сего
назвал меня "девицей" и притворился, что мы не знакомы.
     Я ответила растерянно:
     - Сейчас принесу, - и со всех ног побежала в "Чайную лавку".
     Уж  не  помню,  когда меня осенила догадка,  что  это  вовсе не  Рубин,
которого я превосходно знала,  а его брат,  большевик. Помню только, что все
время,  пока старший Рубин пил,  мне хотелось спросить,  не  попал ли он под
лошадь, - месяц назад у нас в посаде был такой случай.
     - У вас пальто разорвалось. Зайдите к нам, мама зашьет.
     - Некогда, девица.
     Он  хотел  погладить меня  по  голове,  но  взглянул  на  свою  черную,
запачканную руку и передумал.
     - Тебе сколько лет?
     - Одиннадцать.
     - Ну и счастливая же ты, девица! Хорошая у тебя будет жизнь.
     Я спросила:
     - Почему вы так думаете?
     - Я не думаю. Я знаю.
     Пошатываясь от  усталости,  он  двинулся дальше,  а  я  стояла и  долго
смотрела вслед - до тех пор, пока он наконец не скрылся за поворотом.
     На другой день мы с  мамой узнали,  откуда он шел и  почему у него были
черные  руки.  Сибирский казачий полк,  вызванный Временным правительством в
Петроград,  должен был проехать через станцию Лопахин, и рабочие кожевенного
завода под руководством Рубина разобрали пути и уговорили казаков вернуться.
     Ни  годы  войны,  ни  Февральская революция почти ничего не  изменили в
Лопахине.  Зато теперь, когда под разными предлогами я каждый день бегала из
посада в город, можно было подумать, что от одного до другого раза проходили
не часы, а годы.
     Перемены были огромные,  необыкновенные, и касались они решительно всех
- это в особенности меня поражало.
     В  садике перед домом уездной управы,  где помещался совдеп,  появились
солдаты,  которые раздавали листовки,  и я сама видела, как директор мужской
гимназии взял такую листовку и сейчас же с негодованием швырнул на землю. На
заборах,     на    стенах    домов    появилось    воззвание,    подписанное
"Военно-революционный комитет",  и  трудно передать,  какую бурю  произвел в
Лопахине этот маленький листок бумаги!  Я  была у  Львовых,  когда к  Андрею
пришел его одноклассник фон дер Боль,  сын уездного предводителя дворянства.
Сперва они  говорили о  гимназических делах -  правда ли,  что в  Петрограде
латынь уже отменили?  А  потом фон дер Боль стал ругать Военно-революционный
комитет. Андрей возражал спокойно, только один раз спросил сквозь зубы:
     - Ты этого не понимаешь? Значит, у тебя иначе устроен головной мозг.
     Но фон дер Боль не унимался,  и тогда Андрей подошел к нему так близко,
что они едва не стукнулись лбами, и сказал ровным голосом:
     - Еще одно слово - и я тебя арестую.
     Вчера это  показалось бы  просто смешным -  то,  что один ученик пятого
класса собирается арестовать другого.  А  сегодня...  сегодня фон  дер  Боль
побледнел и торопливо вышел.
     На тряпичной фабрике Валуева был устроен митинг, и представитель Совета
рабочих,  крестьянских и солдатских депутатов сказал,  что посадские получат
квартиры в городе, а буржуи - в посаде.
     Прогимназию Кржевской слили с  городским училищем,  мальчики и  девочки
стали учиться вместе, и у подъезда, на котором с замирающим сердцем я видела
однажды самое мадам Кржевскую,  полную,  величественную, в хвостатой накидке
из соболей, появилась надпись: "Первая единая трудовая школа".
     Зимним вечером извозчичьи санки останавливаются перед бывшим "депо". На
санках -  узлы, среди них два живых - я и мама. Агния Петровна упросила маму
съездить в деревню,  чтобы обменять на муку и крупу вещи из комнаты тети. Мы
сидим под  узлами и  молчим -  замерзли.  Извозчик,  с  которого снег падает
большими кусками, слезает с козел и кричит:
     - Ай живы?
     Андрей, веселый, довольный, выходит на крыльцо и говорит нам:
     - Здравствуйте. Как ваше здоровье?
     И  вот дом,  в  котором все происходило неожиданно и ничего нельзя было
предсказать,  в  котором я  узнала гак  много  нового,  в  котором никто  не
удивлялся  яду  кураре,   "таблице  вранья",   "Любезности  за  любезность",
становится обыкновенным домом.  С  незнакомым,  странным  ощущением  полного
равенства между мамой,  Агашей и  Агнией Петровной,  между Андреем и  мной я
брожу по "депо" -  вот новое открытие, от которого веселый холод так и ходит
в душе.  Впрочем,  скоро это чувство проходит,  и начинает казаться, что так
было всегда. Все вместе, за одним столом, мы едим оладьи в жарко натопленной
кухне.  Потом мы  все  вместе ложимся спать на  полу,  а  Андрей будит меня,
потому что  ему приходит в  голову интересный логический вывод:  на  крупу и
муку удалось обменять красные вещи из  комнаты тети.  Тетя была дурна собой.
Следовательно, она спасла нас от голода, потому что, если бы она была хороша
собой, Агнии Петровне не пришлось бы с помощью красной комнаты устраивать ее
семейную жизнь.
     Проходит зима,  и мы получаем прекрасную комнату на Малой Михайловской,
в квартире бывшего прокурора судебной палаты, убежавшего за границу во время
гражданской войны.  Больше не надо говорить шепотом - за стеной уже не живут
такие  же  несчастные,  говорящие шепотом люди,  как  мы.  Теперь за  стеной
направо живет  маленькая тоненькая женщина -  Мария Петровна,  а  за  стеной
налево -  высокая,  полная - Надежда Петровна. Вместе с мамой они работают в
швейной мастерской Церабкоопа.
     Новая комната -  просторная, светлая, и, просыпаясь, я думаю о том, что
прежде мы  с  мамой как будто прятались,  а  теперь вышли на волю,  и  после
темноты стало даже больно глазам -  так  сияет по  утрам во  всех трех окнах
солнечный свет.  Мебель у нас теперь тоже новая -  два мягких кресла,  белый
шкаф и ковровый диван. Из посада мы перевезли только комод, мамину кровать и
афишу,  объявлявшую о  спектакле  "Бедность  не  порок"  с  участием  П.  Н.
Власенкова,  о  котором,  кстати сказать,  мы  с  мамой уже  давно ничего не
слыхали.
     Карта   военных  действий  висит   на   Революционной  площади  (бывшей
Церковной),  нитка фронта, поддерживаемая красными флажками, описывает круг,
и с каждой неделей этот круг становится больше и больше.
     События,  величие которых переоценить невозможно, происходят в границах
этого круга,  -  что значат в сравнении с этим маленькие события,  волнующие
маленький город?  Но без первых не было бы вторых, - я делаю и это открытие!
В "Красном набате" появляется сообщение о наборе служащих для Дома культуры,
и   горсовет   предлагает  Агнии   Петровне  заведовать  этим   Домом,   как
превосходному  знатоку  артистического и  музыкального  мира.  Уполитпросвет
организует издательство, и среди первых книг выходит брошюра Павла Петровича
под названием "Мировоззрение и медицина" -  тоненькая,  в розовой обложке, с
обращением к читателям, в котором автор объясняет, почему он не ссылается на
источники  и  не  "угощает  читателей мудростью энциклопедических словарей".
"Времени мало,  - пишет он, - а хочется сказать так много". Смутно упоминает
он о большом труде,  посвященном изучению целебных сил организма. На обороте
обложки,  под  ценой,  он  указывает свой  адрес,  и  по  этому адресу вдруг
начинают приходить письма.  Они приходят из Москвы и  Петрограда,  из Киева,
Севастополя и Одессы. Старому доктору пишут студенты и рабочие, профессора и
врачи - те, кто согласен, что "силы натуры" излечивают болезни, и те, кто не
согласен.
     Наконец  -   торжественный  день!   -   почтальон  приносит  письмо  от
знаменитого Т.,  и старый доктор, которого я спрашиваю, чем прославился этот
человек,  придя в ужас от моего невежества,  целую неделю рассказывает мне о
заслугах Т. перед русской и мировой наукой.
     Что же написал Павлу Петровичу великий ученый?  Кто знает! Должно быть,
нечто  необычайное,  потому что  после  его  письма "труд" откладывается,  и
старый доктор,  помолодев лет на двадцать,  принимается за краткую статью, в
которой,  как он объясняет мне и Андрею,  будет изложена лишь самая сущность
теории...
     Снова  зимний пасмурный вечер,  но  с  каждым часом яснеет,  загораются
звезды,  и  луна  неторопливо  устраивает  по-своему  все,  что  ни  окинешь
взглядом: в маленьком, тесном городке становится просторнее, и дома начинают
казаться стройнее и выше.
     Девушка семнадцати лет  сидит на  скамеечке у  ног старого доктора,  но
больше он  не  спрашивает у  нее,  сколько шестью семь или семью девять.  Он
диктует ей, она записывает - краткая статья постепенно превращается в книгу.
     - И  вот  человечество  вновь  остановилось  перед  вопросом,  которому
гениальные умы прошлого отдавали все свои силы,  -  диктует старый доктор. -
Кто  уносит  миллионы жизней,  погибающих от  сыпного тифа,  оспы,  испанки,
бешенства и  других  болезней,  возбудителей которых еще  никому не  удалось
обнаружить? По мере того как эти болезни внимательно изучались...


У ЛЬВОВЫХ ГОСТИ

     Это был вечер,  когда я вспомнила, что давно не была у старого доктора,
и, забежав после школы к маме на работу, решила пойти не домой, а к Львовым.
Я  шла по улице Карла Маркса и  думала о  себе в третьем лице,  но не просто
думала,  а как бы писала:  "Ей семнадцать лет,  неужели уже семнадцать?" Это
выходило смешно.  "Кто знает,  что  ждет ее  впереди?  Еще  два года -  нет,
полтора! - и, окончив школу, она поедет в Москву".
     Радостный,  поющий дом,  летящий вперед и  освещенный,  как пароходы по
вечерам на Тесьме,  почему то представился мне,  когда я  шепотом произнесла
это слово:  "Москва!" Я увижу Москву. Я стану врачом. Старый доктор говорит,
что в Москве собрались самые лучшие медицинские силы.
     Я  пробежала вечевую площадь,  поднялась по Ивановской -  и замерла:  у
Львовых все окна были освещены,  тени мелькали за  ними,  и  снег крутился в
столбах света, падающих из окон во двор, совершенно так же, как перед домом,
который только что представился мне.
     Я  влезла на  мусорный ящик  и,  прижавшись к  стеклу,  увидела старого
доктора, который, сгорбившись, сидел за столом. Агния Петровна стояла за его
спиной,  держа в  руках чашку,  в  которой горел -  что за чудо!  -  круглый
синеватый огонь.  Окно было все в крестиках и звездочках и как-то преломляло
свет,  так что вдруг передо мной мелькнули и  пропали не один,  а два старых
доктора.  Но  вот я  нашла Андрея,  сидевшего как-то  по-своему,  спокойно и
прямо. Вот кто-то очень высокий встал и, смеясь, стал зачерпывать синеватый,
колеблющийся огонь разливательной ложкой. Что все это значит?
     Я подошла к черному ходу,  постучала, и Агаша, которая по-прежнему жила
у Львовых, открыла мне как ни в чем не бывало.