кин,  когда я положила
трубку.
     - Какая-то странная телеграмма от Андрея.  -  Я повторила текст.  - Что
это значит?
     - Ничего особенного. Просит, чтобы его встречал Малышев, а не вы.
     - Почему? И что такое шестьдесят восемь?
     - Очевидно, номер поезда?
     - Нет,  шестьдесят три.  А  почему  нет  номера вагона?  С  ним  что-то
случилось.
     - Полно, Татьяна.
     - Петр Николаевич,  с  ним что-то случилось.  И  что это за "сообщите"?
Почему на "вы"?
     - Да разве так еще иногда путают на телеграфе? А вы позвоните Малышеву.
Может быть, он что-нибудь знает?
     - Да, да!
     Лена пришла,  когда я звонила Малышеву в Наркомздрав,  где мне сказали,
что  он  поехал домой,  потом -  домой,  где  мне  ответили,  что  он  еще в
Наркомздраве.
     - Знаешь что,  запишем текст,  -  сказала Лена,  -  и посмотрим, как он
выглядит на бумаге.
     Но текст не стал яснее после того, как она записала его на бумаге.
     - Так или иначе,  он жив и здоров,  в этом нет никаких сомнений. И едет
домой - чего же тебе еще надо?
     - Да, да.
     Я снова принялась звонить.
     - Еще не вернулся... Подождите минуту. Сейчас подойдет.
     - Татьяна Петровна, я вас ищу, - услышала я голос Малышева, сдержанный,
как  всегда,  но  с  оттенком недоумения.  -  Я  получил от  Андрея Дмитрича
странную телеграмму.  Она  у  меня с  собой.  Сейчас прочитаю.  "Признаки на
десятый день,  не  сообщайте домой шестьдесят три,  вагон восемь".  Судя  по
дате, он завтра должен быть здесь. Но почему не сообщать домой? И что это за
признаки? Вы от него ничего не получали?


ВСТРЕЧАЮ АНДРЕЯ

     Ничего особенного не  было в  том,  что поезд немного опоздал,  но  мне
подумалось,  что и  это чем-то связано с непонятными телеграммами от Андрея.
"Стало дурно, сняли на какой-нибудь маленькой станции", - представилось мне,
и Малышев,  который научился, кажется, читать мои мысли, укоризненно покачал
головой.
     Восьмой вагон оказался в  конце поезда.  Пока мы  добежали,  Андрей уже
вышел,  и  я издалека увидела его среди шумной,  разговаривающей,  идущей по
перрону толпы.
     - Вот он!
     Я обернулась к Малышеву,  который не поспевал за мной,  и по его всегда
сдержанному,  а  в это мгновение просветлевшему лицу поняла,  что у него так
же, как у меня, отлегло от сердца.
     Андрей нес в руках два чемодана,  -  один свой,  а другой незнакомый, с
медными  шляпками,  старинного  вида.  Кепка  была  откинута  со  лба,  плащ
переброшен через плечо. Лицо было румяное, глаза блестели. С первого взгляда
мне показалось даже, что он загорел, посвежел...
     - Андрей!
     Как будто это было совершенно невероятно,  - то, что мы приехали, чтобы
встретить его,  -  с таким радостным,  удивленным выражением он остановился,
поставив на перрон чемоданы.
     - Ох,  да что же вы это? Вот молодцы! - весело говорил он, обняв меня и
разглядывая,  как всегда после разлуки.  - А ты что-то похудела. Как Павлик?
Здравствуй, Михаил Алексеевич.
     - Павлик здоров.  Похудеешь тут!  Что за  нелепые телеграммы мы от тебя
получили?
     Он немного нахмурился.
     - Почему нелепые?  Впрочем, у меня вчера голова побаливала, может быть,
я что-нибудь и напутал.  Зато телеграфистка попалась такая славная. "Зачем я
буду сдачу себе оставлять,  безразлично, хотя бы и десять копеек? Разве я не
понимаю, что нахожусь на государственной службе?"
     Он  засмеялся.  Я  взглянула  на  Малышева,  и  он  ответил  тревожным,
недоумевающим взглядом.
     - Андрей, что с тобой? Ты болен?
     - Я? Нет. А что? Вчера голова немного побаливала, а сегодня прошла. Я с
армянами ехал,  один инженер-электрик,  а другой -  хозяйственник.  Чудесные
парни!  Черт  возьми,  да  я  же,  кажется,  с  ними не  попрощался!  Михаил
Алексеевич, постой! - крикнул он Малышеву, который, оставив нас на лестнице,
отправился  было  разыскивать  свою  машину,  стоявшую  среди  других  перед
вокзалом. - Я с армянами ехал, нужно проститься!
     Малышев вернулся.
     - Теперь уже поздно,  не найдешь, - медленно сказал он. - Пошли, Андрей
Дмитрич.
     - Да,  пошли.  О чем это я должен был сказать тебе,  Таня?  Не помню! И
ведь всю дорогу повторял в уме,  даже узелок завязал на память. И вот поди ж
ты, забыл! Ну, не беда! Ведь это не беда, Таня?
     - Разумеется,  не беда.  -  Я старалась говорить спокойно.  - Сейчас мы
приедем домой, а ты ляжешь, отдохнешь. Должно быть, ты простудился в дороге.
     - Простудился? Ничуть! О чем это мы говорили! Ах да! Об армянах. Что за
народ!  Таня,  почему бы нам с тобой не поехать куда-нибудь вместе? Вот они,
например, приглашали меня в Ереван, не летом, разумеется, а осенью, когда не
так жарко. А у вас тут давно такая жара?
     Никакой жары не было.  День был хотя и солнечный, но прохладный. Андрей
нетерпеливо перекинул плащ  на  другое  плечо.  У  него  пылали щеки,  и  не
поправился он,  как мне показалось с первого взгляда, а, напротив, осунулся,
похудел.  Мы подошли к  машине.  Малышев помог мне и  украдкой подбадривающе
пожал мою руку.
     - Ты чем так расстроена,  Таня? А про Павлика и не рассказала. Я, между
прочим,  хотел ему  персиков привезти,  а  Капустин отсоветовал -  "половину
выбросите  в  дороге".  Ну  и  выбросил  бы,  черт  побери!  Осторожно,  там
материалы,  -  быстро  сказал  Андрей шоферу,  который поставил нам  в  ноги
незнакомый кожаный чемодан. - Ты не поверишь, как я скучал без него! Ведь мы
с ним собирались в цирк на прошлой неделе. Вот, оказывается, без кого я жить
не могу. Без тебя тоже не могу, но как-то совсем по-другому.
     Я взяла его за руку, приложила губы ко лбу.
     - Здоров,  здоров!  Почему домой?  В  Наркомздрав!  -  Он услышал,  как
Малышев, сидевший рядом с шофером, сказал ему адрес.
     - Хорошо, - отозвался Малышев и снова что-то шепнул шоферу.
     - ...Ох,  и хороша же Москва!  - говорил Андрей, поглядывая вокруг себя
веселыми,  лихорадочными глазами.  Мы  выехали  на  площадь Дзержинского.  -
Водитель,  это что за  машина?  Новая марка?..  Постой,  но все-таки надо же
вспомнить, что я хотел сказать тебе, Таня.
     - Ты не думай. Вспомнишь потом.
     - Нет,  брат,  надо сейчас.  Это важно.  Черт побери!  Ведь я же узелок
завязал на память.
     Он  замолчал и  больше до  самого дома не  произнес ни слова.  Лицо его
побледнело,  глаза погасли.  Из машины он вышел с трудом. Мы поддержали его,
поднялись по лестнице, уложили в постель. Малышев поехал за врачом.
     Лишь ночью Андрей пришел в  себя и  вспомнил то,  о  чем думал,  по его
словам, всю дорогу.
     - Я был у твоего отца,  -  сказал он.  - Он еще совсем молодец, здоров,
заведует  складом  и   надеется  сыграть  заметную  роль  в   художественной
литературе. Но вот что самое любопытное. Ведь ему удалось все-таки разыскать
Раевского. Я записал адрес: где-то под Москвой, на станции Востряково.

     Андрей  был  в  Средней  Азии  по  малярийным делам  и,  встретив среди
пограничников  несколько  нехарактерных  случаев  этой  болезни,  заподозрил
клещевой возвратный тиф,  который часто путают с малярией.  Однако это была,
по-видимому, какая-то особая форма возвратного тифа.
     Можно было проверить догадку,  заразив кровью больного белых мышей.  Но
белых мышей не удалось достать на заставе,  да и  не было уверенности в том,
что  они  окажутся восприимчивыми к  этой  форме болезни.  Оставалось только
одно:  заразить себя и  таким образом увезти "особую форму" с собой;  Андрей
уверял меня, что это единственный выход.
     Инкубационный (скрытый)  период  возвратного  тифа  продолжается  около
десяти суток,  и  Андрей,  у которого были дела в Ташкенте,  рассчитал,  что
первый приступ начнется на  другой день после возвращения домой.  Он ошибся,
впрочем немного.  Температура поднялась в дороге, за тридцать шесть часов до
Москвы.
     Возвратный тиф протекает остро,  с внезапными приступами,  с ознобом, с
мучительными  головными  болями.   Андрей  всегда  плохо  переносил  высокую
температуру и  знал,  что будет болеть тяжело.  Не  два и  не  три,  а  семь
приступов перенес он,  и каждый раз терял сознание,  бредил,  умолял меня не
уходить,  хотя я  дежурила у  него днем и ночью,  жаловался,  что доктора не
позволяют ему наблюдать за течением болезни,  и  требовал,  чтобы в  Среднюю
Азию для  борьбы против песчанок была немедленно направлена крупная воинская
часть, располагающая всеми средствами современного вооружения.


ИСЧЕЗНУВШИЙ МИР

     Хорошенькая собачка с торчащими ушками злобно лает,  едва я приоткрываю
калитку,  куры  взволнованно лопочут,  гусь  бросается на  меня,  растопырив
крылья,  сердито вытянув шею,  -  нельзя сказать, что в этом доме приветливо
встречают  гостей.  Одутловатый человек,  с  набрякшим  лицом,  спускается с
крыльца маленькой веранды.
     - Вам кого?
     Собачка лает, он грубо отбрасывает ее ногой.
     - Здесь живет Раевский?
     - Это я. А в чем дело?
     Как будто живые портреты один за  другим быстро сменяются передо мной в
эту  минуту:  вот  толстый гимназист в  распахнутой шубе  стоит перед дверью
гадалки,  и  под бобровой шапкой видно его потное,  взволнованное лицо.  Вот
наглый мрачно-иронический субъект уговаривает меня украсть у Павла Петровича
письма знаменитой актрисы.  Вот сытый,  самодовольный нэпман-делец ведет под
руку красавицу по ресторанному залу. Портреты расплываются, тают. Обрюзгший,
опустившийся человек с висящими под подбородком восковыми складками кожи,  с
грязным   кадыком,   торчащим   из   воротника   синей   засаленной  куртки,
всматривается в мое лицо тревожно моргающими глазами.
     - Вы меня не узнаете?
     - Нет.
     - Моя фамилия -  Власенкова.  Мы встречались...  Мне нужно поговорить с
вами.
     Он медлит. Потом бормочет нехотя:
     - Заходите.
     Маленькая, грязная веранда. Некрашеный стол, на котором лежат огромные,
желтые,  перезревшие огурцы,  тыква,  репа.  Рамы,  составленные из обломков
стекол,   грубо   скрепленных  замазкой.   Низкое,   ободранное  сиденье  из
автомобиля,  на которое я не решаюсь сесть и на которое,  вынимая из кармана
кисет, садится хозяин.
     - Где же мы встречались?
     Он  странно обрывает последнее слово,  а  потом слышится невнятный шум,
бормотанье - словно за него договаривает кто-то другой.
     - Я лопахинская,  как и вы. Однажды - много лет назад - вы были у нас в
Лопахине.  Тогда я еще училась в школе,  жила с отцом.  Но вы приходили не к
отцу, а ко мне. С одной просьбой... Вы вспоминаете?
     - Нет.
     - Эта просьба касалась доктора Павла Петровича Лебедева.  Его знал весь
город - и вы, разумеется, тоже.
     Он вынимает кисет и молча насыпает махорку на клочок газетной бумаги.
     - Ну, знал. И что же?
     - Через несколько лет...  Это было в  Ленинграде...  я  пришла к  вам с
Дмитрием Дмитриевичем Львовым.  Он  требовал тогда,  чтобы  вы  вернули  ему
записки покойного Павла Петровича,  которые, по его сведениям - и по моим, -
должны были храниться у вас.
     - Какие записки? Не помню.
     - Да  как же вы не помните?  Вы напечатали письма актрисы Кречетовой...
Вам отдал их  мой отец.  Но,  кроме этих писем,  среди бумаг Павла Петровича
были его записки.  Дмитрий Дмитрич требовал их у вас.  Вы отказались. Потом,
когда вы уехали из Ленинграда, я пыталась узнать, где находятся эти записки.
Была у прокурора, писала в угрозыск.
     Он сворачивает самокрутку, завязывает кисет.
     - Ага! Вот теперь вспомнил! Так это из-за вас они ко мне приставали?
     - Кто они?
     - Те, кому вы писали. А зачем вам эти записки?
     Снова обрывает последнее слово -  и шум, бормотанье, точно договаривает
кто-то другой.
     - Во-первых,  это научный труд, имеющий большое значение. Во-вторых, он
принадлежит человеку, который был мне близок и дорог.
     Раевский курит, молчит. Кажется, он только теперь узнает меня. Движение
интереса  пробегает по  тяжелому  лицу  с  темными,  длинными  мешочками под
глазами.
     - Н-да, а вы тоже порядочно изменились. Врач, вы сказали?
     - Да.
     - Преподаете?
     - Нет, занимаюсь наукой.
     - А как вы узнали мой адрес? У Глафиры?
     - Нет. У отца. Кто-то из земляков сообщил ему, где вы живете.
     Самокрутка гаснет.  Он  шарит по  карманам,  заходит в  комнату.  Дверь
остается полуоткрытой:  деревянный лежак,  подушка  без  наволочки,  сенник,
прикрытый изорванным одеялом.  Овощи на окне,  на полу -  огородник? Пустое,
пропахшее табаком жилье одинокого,  одичавшего человека. Возвращается. Снова
садится.
     - Когда вы  с  Митькой были у  меня в  Ленинграде,  он мне сказал,  что
только специалист может оценить эти записки. Так?
     - Да.
     - Ну, вот я их специалисту и отдал.
     - Кто же этот специалист?
     - Жулик один.
     - Как жулик?
     - Очень просто.  А  как же еще называется человек,  который берет у вас
вещь, обещает заплатить, а потом и вещь не отдает и денег не платит?
     Шум, бормотанье - словно договаривает кто-то другой.
     - Это микробиолог?
     - Ну да.
     - Как его фамилия?
     Курит, молчит.
     - А зачем вам его фамилия? Вы пойдете к нему?
     - Непременно. Он живет в Москве?
     - Да, в Москве... Не выйдет у вас ничего.
     - Вы  думаете?  Посмотрим.  После смерти автора -  это  я  точно знаю -
научный труд  принадлежит государству.  Этот  человек либо  утаил его,  либо
использовал - в обоих случаях будет отвечать по закону.
     Раевский встает.  Мешочки под глазами темнеют.  Тяжелое лицо наливается
кровью.
     - Вот это хорошо,  -  медленно говорит он.  - Это хорошо. Его фамилия -
Крамов.

     История,  которую он мне рассказал,  оказалась настолько простой,  что,
может  быть,  именно  поэтому не  приходила мне  в  голову прежде.  Вместе с
письмами  Кречетовой отец  отдал  Раевскому все  бумаги  из  чемодана  Павла
Петровича и в том числе рукопись, находившуюся в отдельной папке, на которой
было написано -  это помнил Раевский:  "Защитные силы. Том первый. Микробы и
ткани".
     Осенью  1927  года  владелец издательства "Время"  серьезно опасался за
свое будущее,  и  в  тот день,  когда мы с  Митей явились к нему,  был занят
разбором издательских документов.  Рукопись Павла Петровича лежала у него на
столе и,  если бы мы пришли двумя часами позже,  вместе с  другими ненужными
рукописями  была  бы  брошена  в  мусорный  ящик.   Мысль  о  том,  что  она
представляет собой  научную  ценность,  была  подсказана Раевскому Митей,  а
может быть, до некоторой степени и Митиной палкой.
     Издать  или  продать  рукопись  -   вот  вопрос,  который  представился
Раевскому, когда мы ушли. Но издавать было уже поздно - частные издательства
закрывались  одно  за  другим.   Стало  быть  -  продать!  Найти  почтенного
покупателя, который не особенно заинтересовался бы, так сказать, юридической
стороной дела,  и продать!  Такой покупатель нашелся,  и привела его Глафира
Сергеевна.
     ...Разумеется,  я  не стала расспрашивать о том,  что за отношения были
тогда между Раевским и Глафирой Сергеевной -  очевидно, дружеские, иначе она
не  приняла  бы  такого  близкого участия в  деле.  Отношения были  прочные,
продолжавшиеся годами...
     Так или иначе,  знакомство состоялось, рукопись была вручена, и Крамов,
казалось,  заинтересовался ею.  "Об авторе я слышал,  -  сказал он, - и даже
читал одну его работу".  И он увез рукопись в Москву, пообещав сообщить свое
мнение.
     О том,  что произошло вскоре после этого разговора,  Раевский рассказал
мне нехотя,  сквозь зубы. За "комбинации" с предметами искусства его выслали
из Ленинграда, и где-то на севере он провел несколько лет. Глафира Сергеевна
время от времени помогала ему.
     "Вы ее не знаете.  Она добрая, - вспомнилось мне. - Она годами посылает
деньги бедному родственнику, которому трудно живется".
     В  1934 году Раевский вернулся -  не в  Ленинград,  а  под Москву,  где
знакомый директор продовольственного магазина обещал устроить его агентом по
снабжению. Не удалось - и вот тут-то, в трудных обстоятельствах, намереваясь
заняться скромной деятельностью огородника, он вспомнил о Глафире Сергеевне.
На  что  же  он  мог  рассчитывать теперь,  когда она стала женой известного
ученого? Я подумала, что именно это могло вдохновить Раевского - и ошиблась.
Он надеялся на старую дружбу.
     - У мадам ко мне слабость, - откровенно усмехнувшись, сказал он.
     Но  "слабость" на  этот  раз  действовала недолго.  Раза два  Раевскому
удалось пополнить свой  капитал.  Но  потом Глафира Сергеевна,  по-видимому,
стала  бояться,  что  подобное знакомство может подорвать ее  доброе имя.  И
Крамов погрозил вызвать милицию, если Раевский посмеет явиться снова. Я была
случайной свидетельницей этой сцены...
     Раевский был подавлен,  зол, ему нечего было терять. Вот почему я почти
не сомневалась в том,  что услышала правду. Невероятно было только одно: все
эти годы Валентин Сергеевич держал рукопись у  себя и  никогда не упомянул о
ней ни единым словом!  Утаил и воспользовался?  Непохоже! Да и трудно в наше
время,   когда  каждая  мысль  опирается  на  десятки  опытов,  связанных  с
техническим уровнем науки,  воспользоваться старой работой - разве только ее
теоретической стороной.  Незаметно и это. Но тогда зачем же Крамов хранит ее
у себя?
     Я поблагодарила Раевского за откровенный рассказ, простилась и ушла.


СТАРАЯ РУКОПИСЬ

     Мне  открыла Глафира Сергеевна,  располневшая,  бледная,  в  халате.  В
последний раз я  видела ее  на новогоднем вечере в  Доме ученых и  удивилась
тому, как она постарела за полгода.
     - Заходите,  очень рада,  -  сказала она просто.  -  Валентин Сергеевич
спит, сейчас я его разбужу.
     - Не нужно, пускай спит.
     - Нет, уже пора. Шестой час. У нас ведь все по часам.
     Это было сказано с иронией - или мне показалось?
     Мы прошли в столовую,  просторную,  светлую, но холодную - в стеклянной
горке холодно сверкала посуда, свет хрустальной люстры отражался в паркете.
     - Садитесь, Татьяна Петровна. Я знаю, вы не верите, что я вам рада. А я
и вправду рада.
     - Спасибо.
     Что еще я могла ответить?
     - Я всегда чувствовала,  что вы меня не очень-то жалуете. Вы меня из-за
Мити не любили.  Но ведь это давно прошло! Как он? Что с ним? - спросила она
с порозовевшим лицом. - Как ему живется в Ростове?
     Всегда в  ней было что-то  невысказанное,  какая-то  расчетливая задняя
мысль,  которую она  старательно прятала и  которая была  все-таки  видна  в
каждом слове.  Теперь у  нее не  было никакого расчета.  Полная сорокалетняя
женщина в расшитом драконами японском халате сидела передо мной,  скучающая,
с тяжелым подбородком, на котором прорезалась глубокая морщина.
     Я  рассказала о Мите,  который недавно приезжал в Москву и провел у нас
несколько дней. Она выслушала и вздохнула.
     - Книгу привозил?
     - Да.
     - Это,  должно быть,  та, которую он еще при мне начинал. Тогда дело не
шло. А теперь, значит, кончил. Слава богу! Я ему добра желаю.
     "Еще бы, - подумалось мне. - Еще бы!"
     - Как он выглядит? Поседел?
     - Немного.
     - Не женился еще?
     - Нет.
     - Что же так?
     Я пожала плечами.
     - Вы  думаете,  я  довольна,  что он до сих пор не женился?  -  глядя в
сторону,  сказала Глафира Сергеевна.  -  Ничуть.  Может быть,  я  не  так  и
виновата,  как кажется.  Он от меня мало требовал, а от меня нужно требовать
много.  -  Она помолчала,  потом посмотрела на часы,  и в глазах мелькнуло и
скрылось осторожное,  мрачное чувство. - Пора Валентина Сергеевича будить, -
сказала она, невесело усмехнувшись.
     Она пошла к двери и обернулась:
     - Мите станете писать, передайте привет.
     Я кивнула и подумала: "Как бы не так!"
     Как-то  трудно было сразу сказать,  что  я  пришла,  чтобы поговорить о
старой рукописи,  не имевшей ни малейшего отношения к тому,  что произошло в
институте, и мое молчание было, по-видимому, оцен