отанковые рвы?
Она наступает бесшумно и незаметно.
     Выступает представитель транспорта.
     - От  Сталинграда ежедневно отходят  пароходы и  эшелоны в  Астрахань и
Саратов.  Следовательно,  вспышка,  если ее не удастся предотвратить,  может
распространиться  по  всему  Союзу.   Достаточно  ли  ясно,  какая  огромная
ответственность   ложится    при    создавшемся    положении    на    членов
противоэпидемического совета?  В  полной ли  мере сознают они  все  значение
предстоящей работы?
     Да,  сознают.  Но  открой,  отыщи  тропинки,  по  которым болезнь может
проникнуть в  огромный,  переполненный войсками,  находящийся в беспрерывном
движении город!
     - Слово  предоставляется  доктору  медицинских  наук  Татьяне  Петровне
Власенковой, - так пышно представляет ее председатель, и нельзя сказать, что
с ясной головой и спокойным сердцем выступает сей доктор медицинских наук.
     В  Сухуми -  это  было  в  1939  году -  мы  заражали холерой обезьян и
излечивали их  с  помощью бактериофага.  В  Термезе мы  с  успехом применили
бактериофаг как предупреждающее средство -  по ту сторону границы, в Иране и
Афганистане, были случаи тяжелой холеры. Но задача, возникшая в Сталинграде,
была не похожа на все, что делалось прежде, ни по характеру, ни по масштабу.
Задача была неслыханная,  небывалая.  Она заключалась в  том,  что мы должны
были  организовать  сложное  микробиологическое  производство  в  осажденном
городе,  находившемся под тяжелой угрозой.  Она заключалась в  том,  что это
производство должно  было  выпускать препарат  в  огромных,  с  каждым  днем
возрастающих размерах.  Она заключалась в том,  что фагировать нужно было не
только оседлое население, а тысячи людей, уходящих, уезжающих и улетающих из
Сталинграда.
     На   заседании  Чрезвычайной  комиссии   кто-то   предложил  доставлять
бактериофаг  из  Москвы.  Но  в  середине  июня  это  было  уже  невозможно.
Железнодорожные линии были блокированы. Самолеты прорывались с трудом.

     ...В подвале СЭЛа на термостатах стоят бутылки с лизолом,  а в глубокой
яме помещается несгораемый шкаф,  в котором,  вероятно впервые,  хранятся не
деньги и бумаги, а живые культуры, необходимые для производства фага. Восемь
человек -  в  том числе Мельников,  Пирогова и я -  работают в этом подвале.
Кажется,   обо  всем  переговорено.  Но  проходят  две,  три  недели,  а  мы
по-прежнему почти не  знаем друг друга.  Иное заботит душу,  волнует сердце,
будит  по  ночам,  заставляет включать  радио  дрожащей рукой:  каждый  день
новости,  одна тревожней другой.  Немцы взяли Цимлянскую.  Вышли на излучину
Дона.
     Я ночую в военном госпитале и,  возвращаясь ночью с работы,  всякий раз
нахожу  перемены,   от  которых  беспокойно  сжимается  сердце.  Все  теснее
сдвигаются койки.  Все больше раненых в саду, на дворе. Еще несколько дней -
и  разбито  левое  крыло,  печально  обнажена  внутренность операционной,  в
накренившемся шкафу видны медикаменты,  вата. Теперь госпиталь начинается от
самых ворот...
     По  радио и  в  газетах,  в  бомбоубежищах и  на  пристанях без  устали
рассказывают о том,  как бороться против желудочно-кишечных заболеваний. Все
ли  здоровы?  Уезжающие,  знаете ли  вы,  что  перед  отъездом нужно  пройти
пропускник? Хлорированы ли колодцы? Нет ли больных в соседнем дворе? Дежурят
в  булочных,  на  эвакопунктах  -  хлеб  выдается  только  после  того,  как
принимается фаг.


НЕ О ВОЙНЕ

     Это может показаться странным,  но,  работая в СЭЛе,  я почти не видела
Сталинграда.  Мне запомнилась только улица, по которой каждый вечер я шла на
заседание противоэпидемического совета.  Я проходила мимо городского сада, в
котором,  по-видимому,  не  так давно гастролировал зверинец -  на полотнище
были нарисованы уже изрядно полинявшие лев с  разинутой пастью и  тоненький,
как мальчик,  укротитель.  Может быть,  здесь был зоологический сад?  Я  все
собиралась спросить об  этом  кого-нибудь из  сталинградцев,  да  так  и  не
спросила.
     Это было в  середине августа,  вечером,  после работы.  Я шла "домой" -
если  можно  назвать так  маленькую комнатку подле  операционной,  которую я
делила с  одной медицинской сестрой.  В  операционной были выбиты стекла,  и
никто не оперировал,  а  лежали раненые,  и среди них трое,  которым я стала
впрыскивать раневой фаг на другой же день после приезда. Неясные результаты!
Один поправляется,  но врачи полагают,  что он поправился бы и  без раневого
фага. Другой умирает...
     Какой-то  моряк  обогнал меня  -  как  раз  у  рекламы зверинца,  потом
повернулся, заглянул в лицо и сказал неуверенным голосом:
     - Таня!
     - Да.
     - Не узнаешь?
     Я колебалась только две-три секунды -  немного,  если вспомнить, что мы
не виделись со студенческих лет.
     Это был Володя Лукашевич,  мой земляк и  школьный товарищ.  В юности он
был такой здоровый,  что при одном взгляде на него становилось смешно,  да и
сам он немного стеснялся своих слишком румяных щек,  крепких плеч,  сильного
рукопожатия,  после  которого,  бывало,  долго  трясешь в  воздухе онемевшей
рукой.  Теперь он,  кажется,  не мог похвастать здоровьем: выгоревший китель
свободно облегал неширокую грудь, чуть сгорбленные плечи. Лицо стало тоньше,
как  будто из-под  прежних,  молодых,  грубоватых черт  показались новые,  в
которых отразилась внутренняя (должно быть, не легкая) жизнь.
     - Как я рад! Я часто вспоминал о тебе! Давно в Сталинграде?
     - Скоро месяц. А ты?
     - А я скоро сутки. Сколько мы не виделись?
     - Сто лет.
     - Андрей с тобой?
     - Нет.
     - Жалко.  Какая ты стала,  -  сказал он с доброй улыбкой.  - Ведь я все
знаю о тебе. Догадайся, от кого? От Гурия Попова.
     - Да ну! Где он? Вообще, где все наши?
     Володя засмеялся.
     - Вот интересно, сколько было потом друзей - в училище, на флоте. Все -
наши.  А лопахинцы все-таки -  самые нашенские наши!  Гурий -  это Г. Попов.
Разве ты не читала его корреспонденции в "Известиях"?
     - Так это он? Мне и в голову не приходило, что Г. Попов - это Гурий.
     - Почему  же?  Вот  наша  компания,  -  с  гордостью сказал  Володя.  -
Знаменитые люди!  А Нинка Башмакова?  Я слышал ее в Ленинграде. Как поет! Но
растолстела! Ужас. А ты молодец.
     - Почему?
     - Не знаю. Доктор наук. Не растолстела.
     - Растолстеешь тут!  Но расскажи о себе.  Откуда ты? В последний раз ты
писал, что тебя собираются перевести из Кронштадта?
     - И перевели.  В Полярное,  на Крайний Север.  А вот теперь,  видишь, в
Сталинграде.
     - Надолго ли?
     Он пожал плечами.
     Мы  вышли на  набережную,  и  я  сказала Володе,  что  за  три недели в
Сталинграде еще не была на набережной и памятник Хользунову,  например, вижу
впервые.
     - Так занята?
     - Да, очень.
     Он посмотрел на меня -  наверно,  хотел спросить, что я здесь делаю. Но
подумал и не спросил.
     ...Это было так,  как будто, отыскивая любимое место в книге, мы быстро
перелистывали страницы от конца к началу.  Лопахин,  школа, споры о том, как
должен вести себя активист в условиях нэпа.
     - А помнишь научную комиссию по преобразованию праздника Ивана Купалы!
     - Неужели и такая была? Нет, не помню!
     - Ну  как же!  Комиссия по преобразованию Ивана Купалы с  целью придать
ему  революционно-пролетарское содержание.  Ах,  черт побери!  Как  мы  были
молоды!  И  как  странно,  что  тогда мы  как-то  не  замечали этого чувства
молодости,   счастья,   здоровья.   Впрочем,   у   меня  к   нему  неизменно
присоединялось еще одно чувство:  мне,  понимаешь, все время казалось, что я
ужасный дурак,  а вы все умные-преумные,  особенно Гурий.  И правда,  вы все
много читали,  а я только журнал "Юный пролетарий".  Впрочем, в этом виноват
тот  же  Гурий.  Он  дал мне "Руководство к  чтению",  а  там было написано:
"Никогда не  читайте чрезмерно.  Это  приводит к  донкихотству.  Вы  станете
жертвой призраков и будете жить,  как во сне".  Вот я и не захотел жить, как
во сне. Зато я заучивал афоризмы.
     - Зачем?
     - А  чтобы  не  отставать  от  вас!   "Нэпман  -  бацилла  капитализма,
посаженная в  банку",  -  с  ученым  видом  сказал  Володя  и  не  выдержал,
засмеялся.  - Ты знаешь, мне и до сих пор иногда снится, что Андрей с Гурием
говорят о  чем-то  ученом,  а  я  жду  удобную минуту,  чтобы  вставить свой
афоризм.
     Мы говорили,  и я долго не могла понять то особенное,  что было в нашем
разговоре.  Потом поняла:  мы говорили не о войне. Володя сказал только, что
был ранен,  служил после госпиталя в  береговой обороне,  а  теперь со своим
батальоном отправлен с Крайнего Севера на Сталинградский фронт.
     - Как все прошло,  как прошло,  - говорил он. - В юности трудно жилось,
работали и учились. И все-таки так хорошо, пожалуй, никогда больше не было в
жизни!  А помнишь ночь на Пустыньке?  -  вдруг с волнением спросил Володя. -
Ох,  как я был тогда влюблен в тебя,  если бы ты знала!  Мы переходили через
какой-то ручей,  я перенес тебя на руках,  и мне потом каждую ночь казалось,
что я несу тебя на руках.
     - Я все знала, все!
     - Нет, не все.
     Тихо было на набережной и  пусто,  только девушка с красной повязкой на
рукаве и солдат прошли мимо нас с серьезными,  счастливыми лицами. Я слушала
и волновалась.
     - С  Гурием ты кокетничала,  а  со мной была серьезная,  степенная.  Ты
точно наказывала меня.  Я  все думал:  "За что?"  Я  писал тебе письма и  не
отправлял -  все вспоминалось, как ты однажды, как дважды два, доказала, что
любить по-настоящему может далеко не  всякий,  а  только тот,  кто  обладает
талантом любви.  Я  чуть с ума не сошел,  все проверял:  есть ли у меня этот
талант?  С той минуты, как я расставался с тобой, я начинал думать только об
одном: где и когда мы увидимся снова. Ты снилась мне каждую ночь, и я помню,
что одно письмо начиналось так: "Сегодня ты мне не снилась".
     Мы прошли по набережной, потом вернулись к Хользунову. День был жаркий,
а  сейчас жара  стала быстро спадать,  с  Волги повеяло прохладой.  Какая-то
военная  машина,  покрытая  темно-зеленым  с  лапчатым  рисунком полотнищем,
проехала и остановилась у спуска, изрытого щелями.
     - И вот что странно: я не сомневался ни одной минуты в том, что со мной
ты  была бы счастлива,  а  с  любым другим человеком на земле,  будь он даже
ангелом  во  плоти,   несчастна.  Тебе  холодно?  -  спросил  Володя.  -  Ты
побледнела.
     - Нет, нет.
     Завыла сирена,  свет  сразу  многих прожекторов беспокойно скрестился в
еще  прозрачном,  только что потемневшем небе,  и  какой-то  суровый человек
сказал, торопливо проходя по набережной:
     - Не слышите, что ли? Тревога.
     Мы  не ушли,  только замолчали -  точно можно было не заметить тревоги,
света прожекторов, людей, появившихся на спуске и поспешно уходивших в щели,
беспокойства,  с  которым  солдаты стали  заводить замаскированный грузовик.
Точно не  было на свете ничего,  кроме этой неназванной любви,  этой горечи,
вдруг  перекликнувшейся с  моими  самыми  затаенными мыслями,  полузабытыми,
отложенными надолго. Может быть, навсегда?
     Еще прежде я спросила Володю,  женат ли он,  и он пожал плечами с таким
видом, как будто был виноват передо мной, что до сих пор не женился.
     - Пробовал,  -  серьезно сказал он.  -  Даже дважды.  Но  каждый раз  в
последнюю минуту прыгал в окно, как Подколесин.
     - Что же так?
     - Боялся обмануть.
     - Обмануться или обмануть?
     - И то и другое. А жалко. Иногда так бывает жалко, вот особенно теперь,
во время войны! Я очень детей люблю. Как-то пусто становится в сердце, когда
подумаешь,  что на свете нет никого, кто беспокоился бы о тебе, ждал, думал.
А подчас думается: может, и лучше?
     Володя проводил меня до  госпиталя,  и,  расставаясь,  я  взяла с  него
слово, что он завтра же зайдет ко мне в СЭЛ, а если не удастся - напишет. Он
кивнул.
     - А ведь грустно,  что так разбросала нас жизнь,  -  сказал он.  -  Все
могло быть иначе. Ты счастлива?
     Я промолчала,  он заглянул мне в глаза, крепко сжал руки и ушел - точно
растаял в темноте, я не успела даже проводить его взглядом.

     Окно маленькой комнаты подле операционной выходит на  улицу,  ведущую к
Бекетовке,  одному из южных районов Сталинграда. Каждую ночь я просыпаюсь от
глухого  топота,  невнятных окриков,  тревожного шума.  Гонят  скот.  Тощие,
измученные коровы проходят,  недобро поглядывая вокруг.  Овечьи отары смутно
виднеются в  предрассветном сумраке,  в  облаке пыли.  Жмутся друг к  другу,
жалобно кричат, точно просят о помощи овцы.
     Но в эту ночь -  так мне кажется - они кричат особенно уныло и грустно.
Бесформенные фигуры в  накинутых на голову парусиновых плащах показываются и
пропадают  -  как  будто  их  уносит  вместе  с  овцами,  с  пылью  какая-то
нечеловеческая роковая сила.
     Стараясь справиться с  тоской,  от  которой ноет,  сжимается сердце,  я
долго стою у окна, потом ложусь, потом снова встаю. Я счастлива? Да. Обо мне
беспокоятся, думают, ждут. Я счастлива? Нет. И довольно об этом.
     Протяжный стон  доносится из  бывшей операционной.  Один из  раненых не
справился с мучительной болью,  и вслед за ним -  так бывает всегда - другие
начинают стонать в  коридоре,  в  саду,  на дворе.  Все могло быть иначе,  -
кажется,  так он сказал?..  Вздор! И нечего думать о том, что не случилось и
не  могло случиться.  Или  могло?  И  нечего вглядываться в  эту неизвестную
жизнь, которая прошла где-то рядом со мной.
     И довольно об этом!
     Не  удался наш  раневой фаг  -  вот о  чем нужно думать и  думать.  "Не
удался" -  вот о  чем говорят эти стоны,  этот страдальчески бормочущий сад,
эти койки, стоящие вплотную друг к другу.
     И старая мысль,  как старый друг,  входит и останавливается на пороге и
терпеливо ждет,  когда уйдут другие, случайные, беспокойные мысли: маленькая
худенькая  девочка,  лежащая  на  высокой  подушке,  с  затянутой полотенцем
головой, Катенька Стогина, крустозин, "воскресение из мертвых"...


ДОКТОР ДРОЗДОВ

     Стоит тяжелая,  сухая жара, ветер несет по улицам горячий мелкий песок.
Тревоги становятся все  чаще,  и  наконец каждый день в  десятом часу вечера
разносится надоедливый, скучный вой сирены. Это значит, что налет групповой.
Когда к городу пробиваются одиночные самолеты, тревогу не объявляют.
     В духоте,  от которой нет спасения,  в жаре и пыли трудится город. Роют
окопы,  возводят дзоты,  устанавливают противотанковые ежи.  Строят рубеж  -
ближний и  дальний.  Запасают воду.  На  заводах все  быстрее делают  танки,
покрывают броней тягачи. Каждый день после работы становятся в строй.
     Работают,  не отступая перед трудностями,  и микробиологи, лабораторные
люди.  Без сомнения,  фашисты были бы изумлены,  узнав,  как много холерного
бактериофага производится в  городе,  находящемся под  угрозой двадцати двух
пехотных,  трех  моторизованных и  пяти  танковых  дивизий.  Пятьдесят тысяч
человек ежедневно принимают бактериофаг - этого еще не было никогда и нигде.
     Все очень заняты, и нет времени, чтобы думать о том, что нельзя сделать
сейчас,  на  другой день,  через неделю.  В  госпитале не хватает врачей,  и
каждую ночь,  вернувшись из исполкома,  я  выслушиваю раневых,  перевязываю,
даже -  в неотложных случаях - оперирую. Была же я лет двенадцать тому назад
лечащим врачом в зерносовхозе!

     Гулкий раскатившийся шум донесся откуда-то издалека, затрещали зенитки,
шевельнулась  прикрывавшая  разбитое  окно  бумажная  штора.   Налет.   Ночь
проходит, еще одна ночь. Но если я не сплю, если правда, что я в Сталинграде
- откуда же  взялся за стеной этот хриплый,  ворчливый,  разносящий кого-то,
решительный голос?  Эти короткие распоряжения,  похожие на  морские команды?
Откуда взялся здесь доктор Дроздов,  тот  самый,  который заведовал Сальским
райздравом  и  вместе  со  мной  ликвидировал  мнимую  холерную  эпидемию  в
зерносовхозе?
     Через минуту я  была уже в  коридоре,  потом -  голос успел удалиться -
спустилась во двор.  Разумеется, он! И точно такой же, как был, - маленький,
седой, с короткой черной трубочкой в зубах, в развевающемся халате.
     - Здравствуйте, Иван Афанасьевич!
     - Здравствуйте,  -  отвечал он сердито. - Люди лежат чуть ли не один на
другом,  а разобрать складскую рухлядь на заднем дворе - это вам в голову не
приходит?  Безрукость?  -  хриплым,  страшным  голосом  сказал  он  начхозу,
который, побледнев, вытянулся перед ним. - Голову надо иметь!
     Он задохнулся,  не найдя слов,  и,  грозно откашлявшись,  зашагал между
коек. Я догнала его.
     - Иван Афанасьевич, вы меня не узнали?
     Дроздов вынул трубочку -  и  на  его морщинистом лице появилось доброе,
удивленное выражение.
     - Батюшки светы,  никак,  докторенок? Мне кто-то в Сануправлении фронта
сказал. "Да нет, - думаю, - наверно, не та!" Та, значит?
     - Та, Иван Афанасьевич.
     - Ну, рад, сердечно рад. Вы здесь, в госпитале, живете?
     - Да.
     - Так идите же к себе. Я тут посмотрю еще кое-что и явлюсь к вам. Очень
рад, от души!
     Я не дождалась его,  уехала за город,  в Горную Поляну, - там была наша
главная производственная база - и вернулась к себе в двенадцатом часу ночи.
     - Так профессор,  да?  -  спросил Дроздов,  постучавшись и  зайдя в мою
комнату,  когда я уже собиралась ложиться.  -  А кто говорил,  что вы далеко
пойдете?
     - Еще не далеко.
     - Как сказать!  Чай есть?  Черт знает что у вас тут твориться, - сказал
он,  садясь  и  снимая  фуражку с  еще  курчавой седой  головы  и  приставив
потрепанный портфель  к  ножке  стула.  -  Полевые  госпитали  перебросить в
Сталинград уже  невозможно.  Значит,  эвакогоспитали должны  взять  на  себя
функции полевых.  Кажется,  ясно?  И  поняли же это в  шестом,  семнадцатом,
девятом. А у вас тут... Просто из рук вон!
     Я сбегала за кипятком, заварила чай. Хлеба не было. Зато было печенье и
шпик, который я привезла еще из Москвы.
     - Иван Афанасьевич, расскажите же, где вы, что вы? Давно в Сталинграде?
     - Недавно,  а на Волге - с июля прошлого года. Просился на фронт, попал
на флотилию. На войну не пускали - стар! А вот видите - вышло по-моему.
     Я  налила ему чаю.  Он  выпил стакан и  стал немного дрожащими пальцами
набивать свою трубку.
     - Знаю,  что вы здесь делаете,  докторенок.  Извините,  что я по старой
памяти вас так называю! Мне сегодня ваш Белянин целую лекцию прочитал о том,
как важно перед едой мыть руки. Все верно! И все-таки в сравнении с тем, что
происходит вокруг, - он широко повел рукой, - это мираж, обманчивое видение!
     - Ну, нет. Не мираж!
     - Так самообман, еще хуже. Вот скажите положа руку на сердце, сколько у
вас было подозрительных случаев -  два,  три,  четыре?  А от ран, от раневых
осложнений умирают десятки тысяч!  У  меня статистика самодельная,  я только
три  месяца  как  в   начальство  попал  и   не  успел  еще  подыскать  себе
статистиков-доброхотов.   Но  кое-что  я  все-таки  успел  подсчитать!  Вот,
взгляните!
     Он  вынул  из  портфеля разграфленный,  покрытый цифрами лист  бумаги и
небрежно положил передо мной на стол.
     - Не умеем мы лечить раны,  -  хриплым,  низким голосом сказал он. - Не
умеем!  Умирают люди по нашей вине.  Я об этом наверх писал и с медицинскими
генералами говорил...  Дошел  до  начальника Сануправления фронта!  Разводят
руками генералы!  Нет других средств,  работаем на уровне современной науки.
"Здесь чудо нужно",  - так один и сказал. А люди умирают, - горестно опустив
голову,  сказал Дроздов.  - Так чем бороться с призраками, придумайте же это
средство, это чудо!
     Я  уговорила его остаться,  уложила на  койку,  сама легла на  пол.  Он
посопел трубочкой,  потом откинул руку. Трубочка выпала, уснул. А я не спала
до утра.  Впервые с  такой отчетливостью предстала передо мной наша неудача.
Мы схватились за раневой фаг