рыбную  промышленность.  Мы  обещали
оказывать   посильную   помощь    не    только   рыбной,    но,    например,
льнообрабатывающей промышленности.
     А  по вечерам Рубакин ругал нас за то,  что в  Горздраве мы говорили не
то,  а  в  Наркомздраве  не  так,  ругал  и  подбадривал,  и  созванивался с
Литвиненко,  секретарем райкома,  и  советовал,  куда пойти на  другой день.
Внезапно открывшееся влияние Крамова -  вот что мешало нам на каждом шагу. Я
знала,  что с  ним считаются,  к  его мнению прислушиваются.  Но  до сих пор
трудно было представить себе всю силу этого влияния.
     Куда бы мы ни пришли, всюду прежде всего нас встречал вопрос:
     - А что думает по этому поводу Валентин Сергеевич?
     Мы отвечали, что он думает то же, что и мы.
     - Тогда почему же он не позвонил мне по телефону?
     Странное впечатление преувеличенной осторожности,  с которой относились
к  нему те,  с  кем я  встречалась,  сопровождало наши хлопоты от первого до
последнего дня.
     Нужно  полагать,   что  он  был  в  курсе  дела,  иначе,  вероятно,  не
поторопился бы  увенчать наши  икорные достижения.  Экспертиза Рыбтреста,  о
которой я  упоминала,  была подана с  блеском,  и не кто иной,  как директор
института -  веселый, любезный, предупредительный - принимал дорогих гостей.
Не кто иной, как директор пригласил на эту экспертизу замнаркома и энергично
отрекомендовал ему  доктора Власенкову как  ученого,  умело  применяющего на
практике лабораторные результаты.
     - Мы  смотрим на  Татьяну Петровну как на  будущее светило промышленной
бактериологии, - значительно сказал он.
     После  экспертизы в  кабинете директора был  устроен завтрак,  и  речь,
которую  произнес  Валентин  Сергеевич,  была  посвящена,  разумеется,  идее
практической помощи,  которую деятели науки  должны  оказать промышленности,
если    они    действительно    желают    способствовать   социалистическому
преобразованию страны.

     Не помню кому,  кажется Лене, пришла в голову превосходная мысль, что в
Академию наук мне нужно идти не одной, а с Никольским.
     - Мы так привыкли к деду,  -  сказала она,  - что иногда даже забываем,
что он знаменитый ученый.  Между тем это именно так.  Кроме того,  ты можешь
растеряться. Еще напутаешь что-нибудь. Нет, иди с дедом.
     Возможно,  что я  все-таки не  решилась бы беспокоить деда,  если бы на
институтский двор не выехал с  грохотом грузовик,  с которого по доске прямо
под  окна  нашей  лаборатории  покатились  бочки.   Очевидно,  после  зрелых
размышлений,   какие-то   администраторы  решили,   что   для  биохимической
лаборатории трудно найти более подходящую тару.
     ...Я не позвонила Никольскому,  побоявшись,  что по телефону он отложит
встречу, и пожалела: дед был занят. Сгорбившись, недовольно сморщив мясистый
нос,  положив ногу на  ногу,  он  сидел на деревянном помосте,  воздвигнутом
посредине его кабинета, и два скульптора - мужчина и женщина - лепили его из
зеленоватой глины.  Уже по сердитому посапыванию,  с которым дед качал своей
длинной ногой,  легко было догадаться, что ему ужасно не нравится сидеть без
дела  на  этом помосте,  в  то  время как  скульпторы в  запачканных халатах
ежеминутно пытливо взглядывали на него,  как будто желая убедиться,  что они
лепят  именно его,  а  не  кого-нибудь другого.  Он  было  оживился,  когда,
постучавшись,  я  вошла в кабинет.  Но,  узнав меня и понимая,  что я не тот
человек,  который может помочь ему  выбраться из  неприятного положения,  он
стал качать ногой с еще более недовольным видом.
     - Да что там!  -  безнадежно махнув рукой,  сказал он, когда я заметила
что-то   по   поводу   понравившегося   мне   бюста,   который   заканчивала
женщина-скульптор. - Устроили мне штуку! Спасибо!
     Скульпторы осторожно засмеялись.
     - Согласился на два сеанса -  а  вот пожалуйста.  Сегодня седьмой.  Вот
сижу тут, как петух на насесте. А дело стоит.
     - Николай Львович, если вы помните, я на днях звонила вам...
     - Да, да! Ну как, отбились?
     - В том-то и дело,  что нет. Нарком подписал приказ. Уже тару прислали,
Николай Львович. В общем, плохо дело!
     - Как это тару прислали?  Это что еще за  новости?  Да вы объяснили им,
что в дальнейшем не намерены заниматься икрой?
     - Все объяснила,  Николай Львович, и не раз! Теперь надежда на Академию
наук,  а не выйдет, тогда прямо к Калинину... Завтра в половине второго меня
примет президент Академии.  Николай Львович,  помогите нам, поедемте вместе!
Это  отнимет у  вас  не  больше часа.  Ваше слово веское,  не  то  что  мое!
Пожалуйста,  не отказывайте нам,  дорогой Николай Львович.  Это очень важно,
чтобы вы поехали. Именно вы! Очень важно.
     Не  обращая ни  малейшего внимания на  скульпторов,  ошалевших,  когда,
сильно топнув ногой, "натура" слезла с помоста, дед взволнованно прошелся по
комнате и спросил:
     - Почему завтра? Поедем сейчас.
     - Сейчас нельзя. Мне назначили завтра.
     - Хорошо, пускай завтра. К президенту? Очень хорошо! Превосходно! Мы им
покажем тару!

     Объединенная комиссия Академии наук и наркомата явилась через два дня -
небольшая,  но  солидная,  поскольку одним  из  ее  членов  был  заместитель
народного комиссара. Несколько дней тому назад я приглашала его на пятилетие
нашей лаборатории.
     - Похоже,  что  придется  серьезно отнестись к  вашему  предложению,  -
улыбаясь, сказал он, когда мы с Рубакиным встретили их в вестибюле.
     Впервые наши  доводы,  поневоле приобретавшие в  кабинетах Наркомздрава
отвлеченный характер,  предстали перед  этими  людьми в  своем  вещественном
выражении.  Мы объяснили им действие аппарата для очистки фагов,  предложили
осмотреть сложные установки, которые были смонтированы нашими руками. Второй
член комиссии,  хозяйственник, спросил меня, можно ли разобрать установки. Я
ответила, что можно, но это будет равносильно их полному уничтожению.
     Потом комиссия уехала, и началось ожидание.
     Агния Петровна позвонила из дому,  позвала обедать;  я  не пошла,  хотя
работа все равно валилась из  рук.  Виктор подошел с  каким-то  вопросом;  я
выслушала его и не поняла ни слова.  Сотрудники из других отделов ежеминутно
заходили в лабораторию,  и я, наконец, заперлась: надоело судить да рядить о
том, что больше не зависело от наших желаний.
     Кажется,  мы сделали все,  что нужно было, а между тем, шагая из угла в
угол, я с каким-то виноватым видом поглядывала на свои приборы.
     Андрей позвонил: "Как дела?" - и я сказала, что плохо.
     - Ответа нет. Передача должна состояться сегодня.
     - Так что могут прийти и передать?
     - Вот именно.
     Андрей помолчал.
     - А ты их не пускай. Запри дверь и притворись спящей.
     - Ох,  хоть ты пощади,  -  сказала я с тоской.  -  Честное слово, не до
шуток.
     Он пробормотал что-то вроде: "Ну, ладно, сейчас", - и повесил трубку.
     Вероятно,  это было самовнушение, но каждые четверть часа я ловила себя
на том,  что стою у окна,  уставясь на пустые рыбтрестовские бочки,  которые
по-прежнему  с  каким-то  ожидающим  видом  стояли  на  институтском  дворе.
Надеялась ли  я  в  глубине души,  что эта тара исчезнет,  если я  стану так
упорно смотреть на нее?  Не знаю.  Тара не исчезала,  и ответа не было, хотя
хозяйственник,  которому я  позвонила в  Наркомздрав,  обещал,  что комиссия
ровно через час представит свои соображения наркому.
     В  дверь постучали,  и вошел,  к моему изумлению,  Андрей -  спокойный,
свежевыбритый,  веселый,  с  туго  набитым портфелем,  который он  осторожно
поставил на стол,  как будто в этом стареньком портфеле находилось то,  что,
безусловно, могло помочь нашей "обороне".
     - Вот видишь, даже и не спрашиваешь, - с досадой сказал он. - Я же тебе
сказал: запрись и никого не пускай.
     - Андрей, полно дурачиться. Лучше посоветовал бы, что делать?
     Он задумчиво поцеловал меня.
     - А есть надежда, что нарком отменит приказ?
     - Конечно, есть.
     - Значит, главное - выиграть время?
     Я не успела ответить.  В дверь постучали, и на пороге появился Кочергин
- бравый,  воинственный,  с  торчащими  усами,  но  несколько  смущенный,  -
очевидно,  не был вполне убежден,  что наука должна помогать промышленности,
тем  более что  вследствие этой идеи он  лишался целой трети подвластной ему
территории.
     - Разрешите приступить, Татьяна Петровна?
     Я закричала:
     - Нет, не разрешаю!
     - Виноват...   Но  Валентин  Сергеич...  Я  понимаю,  конечно,  что  вы
волнуетесь. Но Валентин Сергеич лично позвонил мне...
     - Лично он никак не мог позвонить, - сказал Андрей.
     - То есть как это не мог-с?
     - Очень просто. Это не в его стиле.
     Уж  не  знаю,  действительно  ли  солгал  Кочергин  или  слово  "стиль"
произвело на него такое сильное впечатление,  что он онемел,  выставив усы и
хлопая глазами.
     - Виноват...  С кем имею честь?  - спросил он, хотя превосходно знал, с
кем  имеет честь,  потому что Андрей часто заезжал за  мной после работы.  -
Насколько мне известно - супруг-с?
     - Да, супруг.
     - Стало быть, не имеете прямого отношения?
     - Ну, это как сказать! Вот вы, например, женаты?
     - Да-с.
     - А дети? Есть дети?
     - Позвольте, при чем тут дети?
     - То есть как это при чем дети? Если у вас есть дети, следовательно, вы
имеете к своей жене отнюдь не косвенное, а самое прямое отношение. Почему же
вы отказываете в этом мне?  На каком основании,  черт побери,  - сквозь зубы
спросил он,  подступая к завхозу, - вы требуете, чтобы мы с женой находились
не в прямых, а в косвенных отношениях?
     Бог весть что почудилось Кочергину в этих обвинениях, - очевидно, нечто
политическое,  потому что он  сильно побледнел и  прежде бодро торчавшие усы
как-то повисли.
     - Да я, собственно, ничего, - пробормотал он. - Я - что же! Но Валентин
Сергеич звонил, в этом я вас клятвенно заверяю...
     Мы неодобрительно помолчали, и Кочергин откашлялся и вышел.
     Пока Андрей,  хватаясь за живот от смеха,  валялся на диване,  я  снова
позвонила в Наркомздрав.
     - Заместитель наркома на  докладе,  -  беспечно ответила секретарша,  и
снова тоже беспечно: - На докладе.
     - Андрей, перестань, тебе станет дурно.
     - Ох, да. Уже тошнит. Ну и болван!
     - Но что же делать?
     - Что делать? Где ключ?
     Я достала ключ.
     - Так. - Он запер дверь. - И так. - Он взялся за край письменного стола
и одним махом подвинул его к двери. - Ну-ка, помоги!
     - Андрей!
     - Давай,  давай!  Потом будешь разговаривать.  Сама говоришь, главное -
выиграть время.
     У него были сумасшедшие, широко открытые глаза, и я немного испугалась,
когда,  выстроив  у  двери  баррикаду,  в  которую  вслед  за  столом  вошла
вертящаяся этажерка и  маленький,  но  очень  тяжелый  несгораемый шкаф,  он
крупными шагами прошелся по разгромленному кабинету.
     - Ты думаешь,  я сошел с ума?  Нет,  просто надоели эти скоты,  которые
мешают жить и работать!  Надоели карьеристы,  доносчики, лицемеры! И знаешь,
кто  виноват в  том,  что они командуют нами?  Мы!  Мы  слишком вежливы,  мы
обходим скользкие места,  мы боимся говорить правду. Мы терпим и учим других
терпеть, а они тем временем действуют - и решительно, умело!
     - Знаешь что, не кричи. Они - за стеной. Почему ты все время хватаешься
за портфель? Ты принес бомбу?
     - Нет, пиво. И бутерброды. Взял в буфете, не успел пообедать. Хочешь?
     В дверь постучали,  и,  оставив пиво,  он ринулся вперед с таким видом,
что Крамов,  если бы это был он, оказался бы в рискованном положении. Но это
был  институтский служитель Половинкин.  Час тому назад он  приходил,  чтобы
позвать меня на конференцию, о которой я совершенно забыла.
     - Татьяна Петровна, разрешите?
     - А в чем дело, Илья Терентьич?
     - Вас просит директор.
     - Вы сказали, что я больна?
     - Докладывал. Настоятельно просит.
     - Пошли его к дьяволу, - с полным ртом прохрипел Андрей.
     - Молчи... Я не могу, Илья Терентьич. Занята и больна.
     - Хорошо,  передам. Между прочим, Валентин Сергеич просил передать, что
все собрались и ждут только вас.
     - Что?
     - Только вас. И что не он один, а все вас просят.
     - Андрей, нужно идти.
     - Ни в коем случае. Это новая подлость.
     - Нет, нужно. Разбирай свою баррикаду. Живо!
     Крамов строго следил,  чтобы сотрудники посещали конференции. Поэтому я
не нашла ничего удивительного в том,  что библиотека была полна.  Но когда я
вошла,  общее движение пробежало по  рядам в  маленьком читальном зале.  Все
обернулись ко мне,  и  едва я успела спросить у кого-то:  "Что случилось?" -
как раздались аплодисменты, усилившиеся, когда к ним присоединился Крамов.
     - Товарищи,  сегодня я  должен был бы  передать свой портфель директора
Татьяне Петровне, - очень спокойно сказал он. - Она добилась отмены приказа,
согласно которому мы лишались значительной части нашего здания.  Более того,
эта отмена позволяет нам сохранить в  составе института одну из лучших наших
лабораторий. Остается только пожелать, чтобы редкая энергия, которую Татьяна
Петровна  проявила  в  этом  деле,  была  полностью  перенесена  на  работы,
развивающиеся под ее  руководством.  Я,  со  своей стороны,  обещал наркому,
который только что поздравил меня с разрешением конфликта,  что буду по мере
сил  способствовать решению  важных  задач,  которые  поставил  перед  собой
Институт биохимии микробов.


ГЛАВНОЕ - ВПЕРЕДИ

     Как я  ни была занята,  а нет-нет с тяжелым чувством вспоминала о Мите.
Последнее время  я  часто  бывала у  него,  мы  говорили подолгу,  о  многом
вспомнили,  многое переоценили. Он уезжал в Ростов, на кафедру микробиологии
медицинского института.  Ни разу, как по уговору, не упомянули мы даже имени
Глафиры Сергеевны.  Теперь  я  боялась,  что  Андрей  может  нечаянно задеть
больное место и  снова начнется разговор,  в  котором Митя  будет доказывать
полную невозможность своей жизни без этой женщины, а мы - полную возможность
и даже необходимость.
     В  шестом часу  вечера -  ростовский поезд  уходил в  девять сорок -  я
приехала к Мите и с первого взгляда поняла, что мои опасения были совершенно
напрасны.  Братья  спорили,  но  тема  этого  спора  была  весьма  далека от
несчастной Митиной "болезни воли".  Разговор шел о постановке научной работы
в медицинских вузах.
     - А  все-таки в  твоем плане работы есть что-то  ложное...  Не  то  что
ложное,  а  подогнанное,  и  обмануться легко,  потому  что  подогнано очень
искусно.  -  У Андрея было сердитое,  всматривающееся выражение, как всегда,
когда он встречался с чем-нибудь неопределенным или неясным.  -  Почему, мне
кажется,  ты ни в  коем случае не должен отрывать кафедру от научной работы?
Потому,  что  на  кафедре ты  будешь  каждый день  встречаться с  молодежью,
которая хочет знать,  как нужно заниматься наукой, и которая не раз заставит
тебя  самого задуматься над  этим вопросом.  От  тебя непременно нужно много
требовать, Митя! Ты сердишься?
     - Да что ты, с ума сошел?
     Я занялась другим,  уже совсем частным вопросом -  о том,  в какой мере
будущий  профессор  снабжен  постельным  бельем,   и  пропустила  мимо  ушей
дальнейшее развитие спора.  Плохо был снабжен профессор постельным и  прочим
бельем,  и,  собирая его в  дорогу,  не  раз от  всей души ругнула я  дурную
женщину, которой он был так глубоко предан.

     Митина комната,  по  условию,  оставалась за  ним,  и  он  предложил ее
Рубакину,  который жил "за печкой",  как он сам говорил,  в большой и шумной
коммунальной квартире.  Но у  Лены тоже была плохая комната,  принадлежавшая
Боткинской больнице,  в которой она не работала с тех пор, как перешла в наш
институт.  Поэтому едва только решился вопрос о Митином переезде, я побежала
к Лене. Она выслушала меня и растерянно пожала плечами.
     - Но ведь Петя, кажется, уже сговорился с Дмитрием Дмитриевичем?
     У Петра Николаевича есть комната,  хоть и плохая, а тебя выставят самое
большее через полгода.
     Лена нерешительно засмеялась.
     - Не беда, как-нибудь.
     Я подмигнула,  она набросилась на меня и стала трясти за плечи, а потом
пригрозила: "Смотри, никому ни слова!" - и поцеловала...
     Мы  с  Андреем были уверены,  что  Митина лаборатория в  полном составе
явится   на   вокзал,    но   пришли   только   две   сотрудницы,    шепотом
переговаривавшиеся и все поглядывавшие по сторонам,  -  очевидно, еще кто-то
должен был приехать и не приехал.  Митя шутил с ними, но по этим напряженным
шуткам видно было,  что он обижен,  -  более того, оскорблен. Агния Петровна
стала  уговаривать его  взять какие-то  пирожки в  дорогу -  он  раздраженно
отказался.  И  она  до  отхода  поезда  стояла  молча,  сердитая,  гордая  и
закутанная -  день был  морозный -  до  самого носа.  Словом,  проводы вышли
грустные.
     Прямо с вокзала мы отправились обратно на Крымскую площадь. Митя просил
нас  взять  из  его  комнаты какие-то  вещи.  У  "Гастронома" No  2  Рубакин
остановил такси и, попросив нас подождать, вернулся через полчаса с огромным
количеством бутылок и свертков.
     Не  так уж трудно было угадать причину этого загадочного поведения,  но
мы  с  Андреем притворились и  стали серьезно,  подробно расспрашивать,  что
случилось.  "Признавайтесь, товарищи, чей день рождения?" - "Ничей - у обоих
весной". - "Вышла книга Петра Николаевича?" - "Какое там, только что сдана в
набор".   "Новоселье?"  -  "Еще  что!  Ведь  комната  осталась  за  Дмитрием
Дмитриевичем!"
     - Ох, надоели, - сказала наконец Лена. - Сказать им, что ли, Петя?
     Он засмеялся.
     - Эх, простая душа! Да они нас разыгрывают, неужели не видишь?
     Словом,  когда такси остановилось у Крымского моста,  оставалось только
поздравить молодых - молодых в полном смысле этого слова, поскольку Рубакины
записались ровно два часа тому назад в загсе Фрунзенского района.



Глава четвертая. ПОИСКИ




СЛЕЗЫ

     Моссовет только  что  передал  Медико-санитарному управлению Метростроя
Сокольнический диспансер, и мало сказать, что Андрей был очень занят: у него
действительно не  было  ни  одной  свободной минуты.  Так  что  нечего  было
расстраиваться,  что он не поздравил меня в день рождения. Хорошо было уже и
то,  что он еще помнил,  что у него есть жена, которая накануне прождала его
до двух часов ночи!  Весь завтрак он просидел,  уткнувшись носом в газету, а
уходя,  сказал, что не знает, когда вернется домой. Я только спросила: "Да?"
- и,  должно быть, что-то все-таки померещилось ему в этом коротком вопросе,
потому  что  он  поднял  голову  и  внимательно посмотрел на  меня.  "Сейчас
вспомнит!" Но он лишь проворчал что-то насчет своего нового пальто,  которое
он не любил, и ушел.
     Павлик  уже  гулял  с  Агнией  Петровной.  Я  оделась,  поискала их  на
бульваре,  не нашла и отправилась в институт,  хотя до десяти часов было еще
далеко.   Илья  Терентьич  наводил  порядок  в  лаборатории,  и  мы  немного
поговорили о погоде,  о детях:  я знала,  что Илья Терентьич гордится своими
детьми. Потом он вышел, и я осталась одна.
     Мне было грустно.  Случалось,  что мы с  Андреем ссорились -  например,
когда он сердился на меня за то,  что я мало читаю, а я на него, когда он не
замечал,  что,  для того чтобы в доме все было так,  как нравится нам обоим,
нужно было приложить немало сил и труда.  Но уж лучше бы мы поссорились, чем
это оскорбившее меня невнимание!
     В  соседней комнате  послышались голоса,  пришла  Лена;  Коломнин,  как
всегда перед работой,  стал долго,  тщательно мыть руки,  а  я  все сидела и
думала об Андрее.  Как он был прежде внимателен,  нежен, заботлив! Я любила,
когда он немного подшучивал надо мной,  что-нибудь забавно преувеличивал или
комически поражался "глубине" моих наблюдений.  И многое другое припомнилось
мне,  -  он стал равнодушен,  забывчив, слишком спок