у лицу. Равнодушие? Ненависть? Усталость?


АНДРЕЙ - ИЗ СТАЛИНГРАДА

     "Родная моя,  прости,  что  так  редко пишу.  Это происходит не  только
потому,  что совершенно нет времени,  а потому,  что не знаю, что выбрать из
множества  поразительных  впечатлений.   Я   -   в  городе  мертвых,   не  в
символическом,  а  в  самом  точном,  грубо-реальном смысле этого слова.  На
каждом перекрестке,  на  каждой улице,  за  каждым углом  -  мертвые.  Много
молодых, рослых, красивых, с рыжими, примерзшими к земле волосами.
     Иногда,  впрочем,  сталкиваешься  с  живыми.  Вчера  мы  наткнулись  на
полуобвалившийся деревянный барак.  Это  было ночью,  и  при свете фонаря мы
увидели неправдоподобное,  почти  фантастическое зрелище:  немецкие солдаты,
укрывшись шинелями,  лежали на койках,  а  над ними,  оскалив морды,  висели
ободранные лошадиные туши.  Я не сразу понял,  что это значит:  не вставая с
койки,  можно было отрезать ножом кусок гниющего мяса. Я приказал им встать.
Они поднялись,  поддерживая друг друга, распухшие, заросшие, черные. Не могу
тебе передать, какая ненависть глянула на меня из этих провалившихся глаз...
Ну,  ладно!  Поговорим о  другом.  Позвольте вам доложить,  что я без памяти
влюбился в  одного  человека.  Не  бойся  -  мужчина и  в  солидных годах  -
шестьдесят четыре,  хотя  на  вид  значительно меньше.  Зовут  его  Григорий
Григорьич Рамазанов.  Я  поручил ему  один из  самых трудных районов,  и  он
работает толково,  умно и, главное, весело - в здешних условиях это особенно
важно.  Знаешь,  кто мерещится мне,  когда я  смотрю на него?  Лермонтовский
Максим Максимыч.
     Будь здорова.  Я очень рад, что Петр Николаевич вдруг приехал в Москву.
Передай ему  привет и  ни  в  коем  случае не  отпускай в  Лопахин до  моего
возвращения. Пишет ли тебе мама? Я получил от нее только одно письмо, зато с
приложением,  в  котором  Павличек огромными каракулями сообщает о  своих  и
бабушкиных делах.  Мама волнуется о Мите -  что делать? Видно, так уж нам на
роду написано -  беспокоиться о  нем  всю  жизнь.  Может быть,  ты  от  него
что-нибудь получила? Целую тебя.
     Твой Андрей".


ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА

     Теперь,  когда  пенициллин можно  приобрести в  любой аптеке,  когда на
этикетке  каждого  флакона  печатаются  данные,  когда  на  основе  открытия
возникла новая  отрасль  промышленности,  какими  робкими представляются мне
наши первые шаги!  Как мы были осторожны,  как неуверенны,  с каким трепетом
ждали,  что  скажут врачи!  Мы  связались с  несколькими клиниками,  роздали
препарат хирургам,  кожникам,  терапевтам -  и  в лабораторию со всех сторон
стали слетаться вести.  Их  было очень много,  этих вестей,  и  для  ясности
можно,  пожалуй,  разделить их на три группы:  неопределенно-хорошие, просто
хорошие  и   неправдоподобно-хорошие,   причем   последних  с   каждым  днем
становилось все больше.
     ...Каждый  четверг  в   моем  кабинете  собирались  врачи  -   препарат
испытывался в шести клиниках одновременно.
     Разговор начинался обычно около двух часов дня, а к пяти вдруг приезжал
дед и требовал, чтобы все было рассказано сначала. Сгорбившись, положив ногу
на ногу,  задумчиво почесывал подбородок, выслушивал он очередные новости, и
характерное скептическое лицо никуда не торопящегося, очень старого человека
постепенно смягчалось, принимая удивленное, умиленное выражение.
     Кто не знает,  что представляет собою "история болезни" - скучная вещь,
сухой протокол беды,  кончающейся смертью или выздоровлением, или ни тем, ни
другим.  Но  нечто  фантастическое вдруг вспыхнуло в  протоколе,  который на
очередном "четверге" прочитал нам Селезнев -  старый,  опытный, давно ничему
не удивлявшийся хирург с седыми, длинными казацкими усами.
     Боец М-ский, уралец, председатель колхоза, был твердо уверен в том, что
он поправится -  рана была неопасная,  в ногу. После первой операции он даже
написал родным,  что теперь-то дело обязательно пойдет на поправку. Но когда
у  него отрезали ногу и  вместо облегчения открылись три  новые болезни,  он
стал понемногу готовиться к  смерти.  Он написал жене,  простился и приказал
недолго горевать,  а  лучше  поберечь меньшую дочку,  родившуюся перед самой
войной.  Он беспокоился:  справились ли в колхозе с уборкой? Молодая женщина
заменила его,  и  хотя  она  была работящая,  но  болезненная,  и,  говоря с
врачами,  он спрашивал уже не о  себе,  а  о ней,  о ее болезни.  Наконец он
успокоился.  Упрекать себя ему было особенно не в чем, а вот пожалеть есть о
чем! Да что толку жалеть, если жизни осталось уже от силы дней на пять?
     Его еще кололи,  заставляли пить какую-то  горечь,  и  он слушался,  но
сердился и говорил,  что раз уже не сумели его вылечить,  так оставили бы уж
лучше в покое!
     И  вдруг  -  это  было  через двое  суток после того,  как  ему  начали
впрыскивать пенициллин,  -  он  почувствовал,  что  изнурительный озноб,  от
которого все  внутри  ежеминутно трепетало и  содрогалось,  оставил  его.  В
руках,  беспомощно лежавших вдоль исхудалого тела,  появилась сила.  Усталая
голова  прояснилась,  и  впервые за  много  дней  ему  захотелось двигаться,
говорить, жить...
     И  эта необыкновенная история,  о  которой главный хирург Красной Армии
сказал,  что  ее  нужно  золотыми  буквами  высечь  на  мраморном обелиске и
поставить этот обелиск перед зданием нашего института,  эта история,  чтение
которой было  встречено аплодисментами,  была  забыта через  несколько дней.
Другие события заслонили ее,  и  о  самом  необычайном из  них  рассказал на
очередном "четверге" главный врач детской инфекционной больницы.
     - Мы   испытали  ваш   препарат  на   безнадежном  случае   септической
скарлатины,  -  сказал он, - и были свидетелями картины, которую смело можно
назвать "возвращением с того света".
     В этот день мы заглянули далеко вперед.
     А потом стали приходить письма. Каждое утро они нетерпеливо врывались в
дом,  требуя,  чтобы их  прочитали.  Они  слетались со  всех  концов страны,
свернутые  треугольниками,  в  самодельных конвертах -  иные  больше  месяца
проводили в дороге. Они лежали вокруг меня на столе, на окнах, на диване, на
откидной крышке  бюро  -  так  что  Андрей,  вернувшийся в  конце  марта  из
Сталинграда,  сказал,  что  я  "вписана"  в  этот  эпистолярный пейзаж,  как
шишкинские  медведи  в  пейзаж  соснового  леса.  Это  были  письма-просьбы,
письма-исповеди, письма-признания.
     Среди  этого  ливня,  который  нежданно-негаданно  обрушился  на  меня,
попадались письма, которые нельзя было читать без улыбки: некий гражданин со
странной фамилией Непейпиво спрашивал меня,  не помогает ли наш препарат при
выпадении волос.  Он,  Непейпиво,  недавно  вторично  женился  и  теперь  до
крайности озабочен тем,  что  "самый факт  ускорившегося за  последнее время
выпадения"  может  неблагоприятно отразиться на  отношении  к  нему  молодой
супруги.
     Счетный работник из Кунгура интересовался,  замужем ли я,  и  упоминал,
между строк, что, потеряв в 1935 году супругу, с которой благополучно прожил
более двух десятков лет,  подумывает о том,  что недурно бы вновь сочетаться
браком.
     И  только  в  большом  светлом доме,  занимающем чуть  ли  не  половину
Рахмановского переулка, никто не интересуется нашим "Большим экзаменом", как
назвал клинические испытания дед.
     На  неделю  раньше  назначенного  срока  мы  с  Коломниным  приходим  к
заместителю наркома,  и  с  грубоватой снисходительностью принимает нас  сей
государственный муж.
     Входят  и  выходят  бесшумные,  хорошо  одетые  секретарши,  негромкими
почтительными  голосами  разговаривают заведующие  отделами  и  подотделами,
которых по  разным  вопросам,  не  имеющим отношения ни  к  русскому,  ни  к
английскому пенициллину,  вызывает  заместитель наркома.  Поросшая  толстыми
рыжими волосами рука  нажимает звонок,  и  является тот,  кому  надлежит,  и
произносит то,  что надлежит.  Все совершается быстро,  свободно, легко - но
совершается ли? Легкий оттенок непрочности, шаткости сопровождает решительно
все,  что происходит в  этом просторном,  богатом,  устланном большим ковром
кабинете.  И  на самой коренастой фигуре хозяина лежит этот оттенок,  даром,
что он сидит за таким внушительным письменным столом, на котором стоит такой
внушительный  малахитовый  прибор  с   чашей-чернильницей,   вокруг  которой
обвилась змея -  символ мудрейшей из  наук,  медицины.  Можно подумать,  что
кроме нас здесь присутствует какой-то неведомый и невидимый дух,  и,  прежде
чем  ответить на  любой  вопрос,  заместитель наркома безмолвно советуется с
этим духом,  да не советуется, а с унизительной покорностью прислушивается к
каждому его слову. "Что ты думаешь по этому поводу, глубокоуважаемый дух?" -
как будто спрашивает нарком,  и  дух отвечает или молчит,  и если он молчит,
заместитель наркома тоже молчит,  предоставляя нам понимать его молчание так
или иначе.
     Кто  же  этот дух,  эти флюиды,  рассеянные в  воздухе,  невидимые,  но
обладающие   магической   силой?   Боязнь   ответственности,   страх   перед
начальством,  попытка угадать,  что скажет тот или подумает этот? Кто знает!
Но почти все, что мы слышим, говорит этот дух, а на долю заместителя наркома
остается очень немногое, почти ничего.
     Я завожу вопрос о расширении производственной лаборатории -  количество
пенициллина, которое мы выпускаем, ничтожно, а потребность велика и растет с
каждым днем.  Начальство соглашается,  но  будет  ли  разрешена лаборатория,
остается неясным.
     Недобро   поблескивая  глазами,   Коломнин   спрашивает,   известно  ли
уважаемому  Павлу  Ильичу,  что  в  Англии  уже  приступили к  строительству
пенициллинового завода.  Павел Ильич соглашается -  пора подумать и нам. Но,
по-видимому,  невидимый дух,  с  которым он  ежеминутно советуется,  еще  не
принял решения по этому вопросу.  Поэтому,  сказав "пора и нам", заместитель
наркома умолкает и лишь произносит неопределенный звук, когда мы спрашиваем,
когда  будут вызваны руководители колбасных фабрик,  на  базе  которых можно
временно наладить массовый выпуск пенициллина.
     Не в очень веселом настроении покидаем мы просторный кабинет с высокими
окнами,  с тяжелым письменным столом, за которым сидит человек, от которого,
к   сожалению,   зависит  очень   многое   в   огромной  системе  советского
здравоохранения.
     - Стоило ли  сходить с  ума,  не спать ночами!  Он даже не поблагодарил
нас.
     Коломнин бледен, расстроен, зол.
     - А вы ради его благодарности не спали ночами?
     - Нет, конечно! Но все-таки... Грубиян. Вы заметили, он не встал, когда
мы уходили?
     - Еще вставать!  Не  огорчайтесь,  дорогой Иван Петрович.  Не  в  нашей
власти назначать наркомов.
     - К сожалению.
     - Если  бы  на  месте  Максимова был  настоящий человек -  талантливый,
образованный, смелый... Каков был бы наш разговор? Помечтаем.
     И всю дорогу от Рахмановского до Ленинградского шоссе мы утешаемся тем,
что придумываем этот несостоявшийся разговор.


СЛУХИ

     Правда  ли,   что  на  заседании  Московского  хирургического  общества
профессор  Власенкова  была   вынуждена  огласить  записку,   автор  которой
спрашивал: сделала ли она соответствующие выводы из того обстоятельства, что
ее  препарат  послужил непосредственной причиной гибели  генерал-лейтенанта,
лежавшего в клинике Бурденко?  Генерал-лейтенанта?  Да,  известного, его имя
часто упоминалось в приказах!
     Расстроенная лаборантка приходит на  работу и  под  строжайшим секретом
спрашивает Виктора Мерзлякова:  "Правда ли,  что Татьяну Петровну отдают под
суд за  то,  что она дала больному непроверенный препарат?"  -  "Кто вам это
сказал?" - "Лаборантка из соседнего института".
     Взволнованная Лена  Быстрова звонит  из  Казани:  "Правда ли,  что  наш
препарат спешно изымается из всех лабораторий,  госпиталей и клиник?" - "Что
за вздор!  Почему изымается?" -  "Да тут все говорят,  что Фармакологический
комитет взял назад свое одобрение!"
     Старый знакомый,  которого вы знаете вот уже добрых двадцать лет, вдруг
смущается и переводит разговор,  когда вы начинаете рассказывать ему о своих
удачах.  У него становятся виноватые глаза,  и вы догадываетесь, что хотя он
сочувствует вам, но, к сожалению, не верит.
     Соединяясь самым  причудливым образом,  упорно  повторяются эти  темные
слухи.  То уходят -  и тогда начинает казаться, что это был просто мираж, на
который не  стоит,  разумеется,  обращать никакого внимания.  Мало ли о  чем
говорят?  То возвращаются -  и  вместе с ними возвращается тревожная мысль о
том, что все это не случайно, что кому-то на руку эта игра.

     Рубакин приезжает из  Казани,  и  мы  часа  на  три  запираемся в  моем
кабинете.  Он  изменился за  годы войны,  похудел,  постарел,  и  уже трудно
представить себе,  что в молодости он был розовый,  круглый и чем-то походил
на доброго, лохматого пса. Теперь стали особенно заметны его маленький рост,
седина.   Характерные  убегающие  вверх   брови  поросли  большими  толстыми
волосами.  Но  способность сомневаться осталась такой же и  даже стала,  мне
кажется, еще острее, чем прежде.
     - Крамов? Ну, нет! Он все-таки крупнее, Татьяна.
     - Не он, так его окружение.
     - Новое дело всегда обрастает слухами.  На вашем месте я  не обращал бы
на них никакого внимания.
     - Пробовала.  Не выходит.  Теперь он в  сто раз опаснее,  чем до войны,
когда на  институтской конференции осмелился однажды признаться в  том,  что
работает мало и  плохо.  Теперь он совсем не работает -  вот почему он будет
держаться  за  свое  положение  зубами!  Вы  читали  его  письмо  Сталину  в
сегодняшней "Правде"?
     - Нет.
     - Прочтите.
     Я  протянула Рубакину газету.  Крамов писал,  что он жертвует сто тысяч
рублей в фонд Главного командования.
     - Кому пришло бы в  голову воспользоваться подобным письмом,  чтобы еще
раз утвердить себя как главу направления.  Это дороже ста тысяч. И еще одно.
Вы думаете,  он простил себе, что рукопись Лебедева пятнадцать лет пролежала
в его архиве?  Он прекрасно понимает,  что если бы у него хватило чутья,  он
сам занялся бы плесенью и прежде нас добился бы успеха. Как он, должно быть,
ругал себя! Как мучила его досада!
     Я  говорила  очень  быстро  и  задохнулась  и  засмеялась,  когда  Петр
Николаевич молча налил стакан воды и поставил его передо мной.
     - Успокойтесь, Татьяна. Все верно. И все-таки при чем же здесь слухи?
     - Теперь поговорим о  слухах.  К  чему  они  сводятся,  если  отбросить
частности,  найти основное?  Основное заключается в  том,  что  Власенкова и
Коломнин обманывают государство,  и это плохо кончится не только для них, но
и  для  тех,  кто  их  поддерживает!  Если Крамов при всех его качествах был
человеком науки и  еще смутно помнит об этом,  так ведь у его последователей
нет прошлого,  нет ничего,  кроме того, чему он их научил. Эти люди способны
на преступление.


ЗНАЧИТ, Я НЕ УБИТ!

     Должно быть,  у  меня был расстроенный голос,  когда в  два часа ночи я
позвонила Малышеву, потому что он тотчас же тревожно спросил:
     - Что случилось?
     - Михаил Алексеевич,  сегодня я  получила письмо от  старого друга.  Он
тяжело ранен,  лежит в госпитале.  По-видимому,  безнадежен. Как узнать, где
находится госпиталь?
     - По номеру почты.
     Я назвала номер.
     - Как его фамилия?
     - Лукашевич.
     - Впрочем,  это не важно. Не отходите от телефона... Этот госпиталь - в
Москве, - сказал он через две-три минуты. - Ну-с, еще чем помочь?
     - Как в Москве?
     - Очень просто. Беговая, четыре.
     - Так что же он не написал, что лежит в Москве?
     Малышев засмеялся.
     - Вот уж не знаю, - сказал он. - Как Андрей?
     - Спасибо, хорошо.
     - Кланяйтесь ему. Впрочем, он скоро вернется.
     - Да? А я и не знала!
     - А вам и не положено.  Вот приедет вдруг -  и сразу выяснится,  как вы
тут себя ведете без мужа.
     Я говорила с Малышевым,  смеялась, а сама думала: "Без ночного пропуска
как добраться до госпиталя?  Подождать до утра? Но застану ли я Володю, если
подожду до утра?"

     Темно на московских улицах,  так непроглядно темно, что первые минуты я
иду ощупью,  протянув перед собой руки. На дне непроглядной осенней ночи, за
плотными шторами,  за  окнами,  переклеенными крест-накрест  бумагой,  спит,
бодрствует, трудится Москва.
     Дождь  моросит,  плохая  погода.  Патруль останавливает меня  на  улице
Горького и пропускает, узнав, что я тороплюсь к больному.
     - А в чемоданчике что?
     - Лекарство и инструменты.
     Девушка в пожарном костюме стоит у ворот,  и, должно быть, очень скучно
стоять у  ворот в  эту  длинную,  дождливую,  осеннюю ночь,  потому что  она
окликает меня:
     - Промокнете, переждите.
     - Спасибо, некогда. Тороплюсь к больному.
     Пропадает вдалеке одинокий свет фонаря, снова темнота, пустота.
     Кончаются темные  громады  домов,  щиты  у  окон,  витрины,  заваленные
мешками с песком,  -  Ленинградское шоссе наконец-то!  Оказывается,  есть на
свете небо - я вижу его над Ленинградским шоссе.
     Слава богу,  теперь недалеко!  Поворот на  Беговую.  Асфальт кончается.
Ноги скользят по  грязи.  Снова патруль.  Бесконечная,  прыгающая под ногами
дощатая панель  вдоль  низких заборов.  Неоштукатуренное кирпичное здание за
железной решеткой. Школа. Кажется, здесь!

     Меня не пустили бы в госпиталь,  если бы дежурный врач, совсем молодой,
лет двадцати пяти,  с тонкой юношеской шеей,  торчавшей из халата, не был на
моем  докладе в  Обществе микробиологов перед  самой войной.  У  него  стало
серьезное лицо, когда я спросила о Володе.
     - А вы ему кем приходитесь? Жена, сестра?
     Я объяснила.
     Он  интересовался микробиологией,  слышал о  пенициллине,  но не слышал
ничего хорошего: "Разве уже испытывали в клиниках? А мне сказали, что с этим
делом что-то не вышло!"  Рассказывая о  состоянии Володи,  он употреблял без
нужды множество иностранных слов и  покраснел,  когда я машинально поправила
одно ударение.
     - У   него   множественное  осколочное   ранение   левого   предплечья,
осложнившееся  остеомиелитом лопатки  и  обеих  костей  предплечья.  Высокая
температура.  Словом, тяжелый сепсис. В настоящее время... - Он замялся и не
договорил.
     - Могу ли я пройти к нему?
     - Конечно, пожалуйста. Но мне хочется предупредить вас...
     - Я все понимаю.
     Володя лежал,  отгороженный ширмой,  ночник стоял на столе, слабый свет
падал на закинутую голову с  широко открытыми,  блестящими глазами.  Сиделка
дремала на табурете подле койки.  Он лежал неподвижно, одна рука свесилась с
койки,   лицо  было  белое,  задумчивое,  с  медленно  двигающимися,  что-то
шепчущими губами. Мы вошли, он повернул голову, шепот стал громче.
     - А  вот и  Таня,  -  сказал он,  точно ждал меня и  был уверен,  что я
непременно приду. - Здравствуй. Почему ты так смотришь на меня? Я изменился,
да? Это пустяки, просто грипп, я скоро поправлюсь.
     Я  подсела к  нему,  взяла его  руку в  свои.  Он  говорил без  умолку,
облизывая пересохшие губы.
     - А помнишь, как было хорошо в Сталинграде? Я спросил: "Ты счастлива?",
и ты промолчала. Понимаешь, командование не в курсе, а то ведь мне бы попало
за то, что я перенес тебя на руках.
     Сиделка негромко сказала что-то врачу.
     - Что я еще хотел узнать у тебя? - взглянув на них невидящими глазами и
тотчас же отвернувшись,  спросил Володя.  -  Ах,  да!  Ты знаешь, иногда мне
приходило в голову разыскать тебя,  но я думал:  зачем? А теперь уже поздно,
темно.  Галки кричат,  -  вдруг сказал он упавшим голосом. - Ох, как кричат!
Таня, это ты? Почему ты плачешь? Ведь все хорошо?
     - Все хорошо, Володя.
     - Скажи им, чтобы они не кричали!
     До  сих  пор  мы  еще  не  пробовали вводить такие  огромные дозы  -  у
Левит