н  никогда не  умел.  Младший,  как  всегда в
редкие встречи,  был  полон  делами,  мыслями,  надеждами старшего брата.  А
старший был  полон  только собой  и  рассказывал о  себе  с  легким оттенком
хвастовства, нисколько не уменьшавшегося с годами.
     Он был действительно болен дизентерией,  и  очень тяжелой,  когда немцы
взяли Ростов.  На третью неделю он начал вставать,  и в этот день у его дома
остановилась легковая машина.  Какой-то  человек  в  штатском,  с  цветком в
петлице и  с  драгоценной тростью в  руке поднялся по  лестнице и  на чистом
русском  языке  спросил  профессора Львова.  Разговор  был  короткий.  Через
четверть часа  машина  уехала,  а  профессор позвал  старушку-домработницу и
спросил, не хочется ли ей поехать с ним в город Берлин.
     - Не хочется, - сказала старушка.
     - Ага. Вот и мне не очень. А ведь обещают полмира.
     Старушка сказала, что ей не нужно полмира.
     Он уложил свой заплечный мешок и,  когда стемнело,  вышел из дому. План
был простой -  на время скрыться в одной знакомой деревенской семье, а потом
найти партизан и переправиться с их помощью через линию фронта.
     Недалеко ушел он за ночь.  Недавняя болезнь давала себя знать,  да и не
привык он шагать по дороге с  тяжелым мешком за плечами.  С зарей он залег в
пшенице,   и  такой  незнакомой,  забытой  показалась  ему  эта  зеленая,  с
капельками росы,  молодая пшеница.  И  он  спокойно уснул,  глядя в  розовое
высокое небо.
     На  другую  ночь  он  подошел  к  знакомой станице -  и  не  нашел  ее.
Почерневшие стоянки торчали здесь  и  там,  указывая место,  где  находились
избы.  Станица была сожжена и,  как  видно,  недавно:  дымок еще  пробивался
кое-где среди обугленных бревен. Нужно было двигаться дальше. Куда?
     Так  началось его путешествие -  в  своем письме он  шутливо назвал его
"великим исходом". Но тогда было не до шуток. Он шел, и одежда, в которой он
покинул  Ростов,  постепенно  превращалась в  тряпье.  В  одной  деревне  он
променял свои изношенные ботинки на  лапти,  в  другой -  пиджак на  котелок
супа.  У него отросла борода.  ("Увы, седая", - смеясь, добавил в этом месте
Митя.  ) Без шапки, с пыльной гривой, с длинной палкой - он скоро понял, что
нельзя придумать лучшего маскарада.  Старухи крестились,  когда он появлялся
на деревенских улицах, - "ну и, разумеется, подавали".
     В  одной  станице  мотоциклист,  у  которого  отчаянно фыркала,  но  не
трогалась с места машина,  подозвал его свистом,  как собаку.  Митя подошел.
Очевидно,  наружность его  показалась подозрительной солдату.  Не  слезая  с
машины, он дернул его за бороду.
     - Сам бог, - сказал он, захохотав, и, уверившись, что борода настоящая,
приказал подтолкнуть мотоцикл.
     Уже кончилась степная полоса с  ее зеленым простором без конца и  края.
Пошли курские леса, Льгов был недалеко.
     Теперь,  просыпаясь,  Митя вставал с  трудом.  Немела спина,  ноги были
давно разбиты,  сердце болело,  и боль была плохая - с отдачей в левую руку.
Как-то он присел у  ручья и  очнулся от страшного чувства,  как будто кто-то
рукой  закрывает глаза.  Он  лежал  в  ручье -  должно быть,  упал,  потеряв
сознание.
     И вот наступил день,  когда он почувствовал, что кончается его "великий
исход".
     Не скрываясь больше,  он днем зашел в большое село. Он узнал, что здесь
сохранилась больница и женщина-врач принимает больных.
     - Здравствуйте, доктор, - сказал он, дождавшись своей очереди и зайдя в
комнату, где сидела худенькая женщина в халате.
     - Здравствуйте, дедушка. Откуда?
     - Издалека, - сказал Митя и сел. - У меня к вам секретное дело, доктор.
Я вас не знаю, но вы русская и врач, этого достаточно. Дело в том, что...
     Вечером,  умытый и  причесанный,  он  сидел в  чистой избе  с  вышитыми
полотенцами и  рассказывал без  конца.  Перед ним  стояла тарелка с  жареным
картофелем,  и то,  что можно и даже нужно было брать этот картофель вилкой,
казалось ему чудесным сном, который может исчезнуть в любую минуту.
     Решено было, что он останется у доктора Клитиной на несколько дней. Это
было рискованно, муж ее служил в Красной Армии, немцы присматривались к ней,
староста не раз подъезжал с разговорами.  Больные видели,  как она проводила
Митю к себе из больницы. Но делать было нечего...
     Он проснулся ночью, в чулане, и несколько минут лежал, не открывая глаз
и сонно прислушиваясь к тому, что его разбудило. Это был шорох, шепот где-то
очень близко,  за стеной,  на дворе.  Чулан был дощатый, в пристройке, и ему
показалось, что слабый свет мелькнул между рассохшимися досками.
     Он  приподнялся на  локте,  потом  встал.  Негромко  постучали в  окно.
Полоска света появилась за  дверью -  хозяйка со  свечой вышла в  сени.  Она
спросила:
     - Кто там?
     И прежде чем со двора успели ответить, понял, что пришли за ним.
     Три недели он провалялся в каком-то грязном подвале.  Его били, снимали
оттиски пальцев,  показывали каким-то  незнакомым людям.  Он выдавал себя за
профессионального нищего,  бывшего сторожа хлебозавода в Нахичевани,  к нему
подсаживали  провокаторов,   ловили  на  перекрестных  допросах.  Ничего  не
добившись,  его перевели в одиночку и оставили умирать,  потому что он дошел
до последней степени истощения.
     Ему  удалось достать листок  папиросной бумаги,  огрызок карандаша,  и,
собрав последние силы,  он написал Андрею.  Но кому передать листок? Доктору
Клитиной? Кто знает, быть может, и она схвачена, выслана, погибла?
     Среди его  тюремщиков был  один русский,  тот самый,  который помог ему
добыть карандаш и  бумагу.  Довериться ему?  Терять было нечего,  а  у этого
парня было хорошее лицо. И Митя решился.
     - Подойди-ка поближе, друг, - сказал он, когда тот заглянул в камеру на
вечерней проверке.  -  Мне,  кроме тебя,  поговорить не с кем. Дело мое, как
видишь, плохо. Еще дня три - и не поминай лихом! Так вот, возьми этот листок
и при первой возможности перешли моему брату в Москву,  Серебряный переулок,
двадцать два, квартира четыре.
     Листок, свернутый в трубочку, был засунут в окурок. Парень взял окурок,
повертел его в пальцах. Потом оглянулся на дверь и наклонился к Мите.
     - Погодите помирать-то,  профессор, - быстрым шепотом сказал он. - Наши
близко. Скоро небось увидите брата.
     Это был наш разведчик, связанный с партизанами и служивший у немцев...
     И  наши  действительно оказались близко.  Через  неделю  Митя  лежал  в
госпитале, а еще через две возился со своими пробирками в фронтовом СЭЛе.
     Мы с  Андреем сидели на кровати,  а  он шагал по комнате,  натыкаясь на
стулья,  и  огромная  тень  металась за  ним,  причудливо повторяя движения.
Коптилка  мигала,  он  нервно  поправил  ее.  Он  умолкал,  иногда  надолго.
Справляясь с  волнением,  он  крепко  брался  за  спинку стула.  Веселый тон
подшучиванья над собой пропал, и он рассказывал тяжело, задумываясь над тем,
что произошло с ним, и как будто не веря.
     - Митя, а вы знаете, с кем я лежала в одной палате? - спросила я, когда
стало удобно заговорить о  другом.  -  С доктором Гордеевой.  Я писала вам о
ней, но вы, должно быть, не получили?
     То было время,  когда свет в  Москве выключали по районам,  -  нужно же
было,  чтобы  он  вспыхнул в  то  мгновенье,  когда я  сказала об  Елизавете
Сергеевне!
     Пожалуй, с хозяйской точки зрения, было бы лучше, если бы это произошло
завтра утром,  -  в непривлекательном виде предстала наша комната, с измятой
кроватью,  с  грязными тарелками на столе!  Но это чувство только мелькнуло:
Митя бросился ко мне так стремительно, что столик, за которым происходил наш
"банкет", покачнулся, и я едва успела подхватить покатившиеся стаканы.
     - Где она?
     - Еще в госпитале.
     - Ранена?
     - Да. Но все обошлось.
     Как будто просыпаясь, он провел рукой по лицу.
     - Как вы думаете, Таня, могу я ей позвонить?
     - Когда?
     - Сейчас.
     - Вы сошли с ума! Третий час ночи.
     - Ну так что же! Я только передам ей привет.
     - Ох,  Митя!  Не  торопитесь.  Она не  уснет,  если ей  скажут,  что вы
звонили. У вас голова седая. Не торопитесь.


БРАТЬЯ

     Наутро он умчался,  не позавтракав,  вернулся в середине дня,  притащил
груду хлеба,  который получил по аттестату, и с этой минуты все в доме пошло
вверх дном,  потому что  он  стал заниматься нашими,  а  мы  -  его  делами.
Экспедиция оказалась ответственнейшей,  и,  чтобы организовать ее в короткий
срок,  нужно было  заняться ею,  и  только ею.  Как  бы  не  так!  Елизавета
Сергеевна выписалась из госпиталя,  и  он устроил ее в  гостиницу "Москва" -
зимой 1943 года это было равносильно подвигу Геракла. Он прочел книгу Андрея
- черновик,  в  котором я  не могла разобрать ни слова,  и три вечера подряд
доказывал,  что главная неудача Андрея заключается в  том,  что двадцать лет
тому назад он, Андрей, занялся медициной, а не литературой.
     И  наконец,  -  это было самое главное -  он  поехал с  ним в  Институт
профилактики.
     - Иди  ты  знаешь куда!  -  сердито сказал он,  когда  Андрей попытался
убедить его,  что это "не семейное дело".  -  Кроме высокой чести состоять с
тобой в родстве, я все-таки четверть века занимаюсь наукой.
     Молча облазил он все три этажа института, заглянул в виварий и заставил
всех лаборантов,  одного за другим,  рассказать о том,  как они приготовляли
вакцину. Рабочее место заболевшего лаборанта он не просто осмотрел, а, можно
сказать, обнюхал.
     Вечером,  когда мы  встретились за  столом,  об  этой  ревизии не  было
сказано ни слова.  Мы поужинали,  легли,  и  я уже почувствовала,  что мысли
смешались и что-то неожиданное всплыло,  как всегда,  в последнюю перед сном
минуту...
     - Андрей, я понял!
     Я испугалась. Андрей коснулся моей руки и тихонько сказал:
     - Спи, спи. Он бредит.
     - Иди  ты  к  черту!  Ты  сам  бредишь!  Я  все  понял!  Они заразились
аспираторно.
     - Кто заразился?
     - Эти люди, лаборант и кто там еще.
     Андрей повернул выключатель и сел:
     - Сыпной тиф по воздуху не передается.
     Митя  засмеялся.   Он  был  всклокоченный,  бледный,  с  вдохновенными,
смеющимися глазами.
     - Вот спасибо, а я и не знал, - сказал он.
     - Во всяком случае, до сих пор не передавался.
     - Ах,  до  сих  пор!  Так  ведь до  сих  пор никто не  вызывал у  мышей
сыпнотифозного воспаления легких.  До  сих  пор сыпной тиф не  сопровождался
кашлем. До сих пор...
     - Швейцар не заходил в виварий.
     - Значит, он плохо изолирован. Не швейцар, разумеется, а виварий!
     - Штукатурная перегородка.
     - Ну,  тогда трещины,  черта и  дьявола,  не  знаю что,  -  покраснев и
сердито подняв брови, сказал Митя. - Таня, вы спите?
     - Нет.
     - Вы согласны со мной?
     - Почти.
     - В науке не бывает "почти".  Товарищи,  да как же вы не понимаете, что
весь  опыт  как  будто нарочно поставлен для  того,  чтобы возбудители могли
свободно выделяться в воздух? Андрей!
     - Да?
     - Ты что молчишь?
     - Я думаю.
     - Ах,  ты думаешь? - с глубоким удовлетворением сказал Митя. - Так вот,
раз  уж  ты  думаешь,  постарайся усвоить ту  простую истину,  что из  новых
условий,  как правило,  возникают и новые явления.  До сих пор сыпнотифозные
больные не чихали, не сморкались и вели себя согласно формуле "сыпной тиф по
воздуху не передается". А ты заставил их...
     Он  замолчал,  потом стал  ровно дышать -  уснул.  Уснула и  я.  Андрей
вставал, пил воду, ворочался - не спал до утра.

     На  другой  день  братья снова  поехали в  институт,  и  Митина догадка
полностью   подтвердилась.   Виварий   был   действительно  изолирован,   но
вентиляционный ход соединял его с  коридором,  и возбудители сыпного тифа не
просто  проникали,   а,   можно  сказать,   с  силой  выбрасывались  наружу,
распространяясь по всему институту.  Ничего удивительного не было в том, что
люди,  проходившие  по  этому  коридору,  подвергались опасности  заражения.
Удивительно было другое -  что из множества этих людей заболели всего только
трое.

     Разумеется,  все это произошло далеко не так просто,  как я рассказала.
Через несколько дней  многие сотрудники Института профилактики и  иммунитета
заговорили о том,  что иначе и быть не могло,  они думали совершенно так же.
Это было повторением известной истории с колумбовым яйцом, поставить которое
- после Колумба - оказалось удивительно просто.
     Но нашлись и другие:  Скрыпаченко, например, упорно доказывал, что если
даже  Львов-старший прав,  -  что  более чем  сомнительно,  -  Львов-младший
все-таки  виноват,  потому  что  хороший  директор обязан  знать  устройство
вентиляционных ходов  в  своем институте.  Не  стану рассказывать о  других,
более сложных маневрах.  Все было сделано,  чтобы Андрей не то что не мог, а
не  захотел  вернуться  в  Институт  профилактики.  И  он  действительно  не
вернулся.


ЕЛИЗАВЕТА СЕРГЕЕВНА

     Митя пропадал целыми днями,  по его словам,  в разных "снабах", которые
должны  были  снарядить его  экспедицию,  а  по  моим  предположениям,  -  в
гостинице "Москва", на одиннадцатом этаже, в номере тысяча сто десятом.
     Впрочем,  обитательница этого  номера  почти  не  упоминалась  в  наших
разговорах - мы с Митей редко оставались вдвоем, а говорить о ней при Андрее
он,  по-видимому,  стеснялся.  Лишь однажды он спросил Андрея, с кем, по его
мнению,  нужно  поговорить,  чтобы ему,  Мите,  разрешили включить в  состав
экспедиции опытного врача-хирурга?
     Нетрудно было догадаться,  о ком идет речь,  но Андрей сделал вид,  что
это его не интересует.
     - Гм.  Но  ведь твоя экспедиция,  насколько мне  известно,  не  имеет к
хирургии ни малейшего отношения!
     - В том-то и дело! - с отчаянием отозвался Митя.
     - Так, так. Старый врач?
     - Какое это имеет значение?
     - Не скажи. А прежде когда-нибудь он был в твоем распоряжении?
     - Не был. - Митя слегка покраснел.
     - И ты в этом совершенно уверен?
     - Совершенно.
     - Гм. Тогда, пожалуй, ничего не выйдет.
     - Почему?
     - Видишь ли,  если бы ты прежде знал этого врача, можно было бы сказать
наркому,  что тебе без него будет скучно.  А  начальник экспедиции не должен
скучать - это может вредно отразиться на деле.
     Митя посмотрел на него.
     - Господи помилуй,  единственный брат - и подлец! - с изумлением сказал
он.
     В другой раз он упомянул -  небрежно и между прочим,  - что медкомиссия
дала  Елизавете  Сергеевне полугодовой отпуск,  и,  стало  быть,  теперь  ее
участие в экспедиции зависит только от собственного желания.
     Я заметила, что после тяжелого ранения ехать в такую далекую экспедицию
неосторожно.  Но  Митя улыбнулся и  возразил,  что трудно придумать понятие,
более несвойственное Елизавете Сергеевне, чем "осторожность".
     Он сказал это, и я, как наяву, увидела ее перед собой - смуглую, нехотя
улыбающуюся, с крупными, по-мужски сходящимися бровями.
     Но  вот  прошло несколько дней,  и  мрачный,  расстроенный Митя  явился
домой,  отказался есть великолепную картошку в  мундире,  от которой по всей
комнате пошел вкусный пар,  и  стал ругательски ругать какого-то  Корниенко,
который просто задался целью провалить экспедицию,  а его,  Митю, засадить в
каталажку.
     Но не в Корниенко тут было дело!  Повернувшись к стене, он долго лежал,
притворяясь,  что  спит,  и  демонстративно засопев,  когда я  его о  чем-то
спросила. Потом не выдержал, сел на постель и сказал мрачно:
     - Не едет.
     - И прекрасно. Лучше, если она подождет вас в Москве.
     - Подождет! Она за Военно-санитарным управлением, ей придется вернуться
в полк,  если она не поедет со мной.  Да об этом еще сегодня утром и речи не
было.
     - Что же случилось?
     - Ничего не случилось.  Я думал,  что знаю женщин,  -  с досадой сказал
Митя,  - а оказалось, что не только не знаю, но сам черт их не разберет. Она
прогнала меня.
     - Ну вот!
     - Да, да. За то, что я пошел к Глафире Сергеевне.
     - Ах, так!
     Митя посмотрел на меня.
     - И вы туда же?  - пожав плечами, спросил он. - Я даже не знал, что она
в Москве, и вообще не думал о ней.
     - Как же вы к ней попали?
     - Да  просто  наткнулся в  записной книжке  на  ее  телефон и  позвонил
наудачу.  Сам не  знаю почему,  может быть,  из любопытства.  Вы мне верите,
Танечка?
     - Верю.
     - Она обрадовалась,  позвала меня,  и мы провели вечер за чаем. Это был
очень грустный вечер,  такой,  что грустнее и придумать нельзя.  Уж лучше бы
она осталась в памяти прежней Глашенькой, без которой я не мог жить, как это
ни странно.
     - Постарела?
     - Да,  постарела,  располнела,  хотя и  была в черном платье,  наверно,
чтобы не было очень заметно, что располнела. Это что! Мы все постарели. Нет,
другое!  Я  нашел ее  раздавленной,  испуганной,  отвыкшей от  человеческого
слова.  Она  не  просто боится Крамова,  она  его  смертельно боится.  Он  в
Лондоне,  за тридевять земель,  но он присутствует в  каждом ее движении,  в
каждом взгляде. И вы думаете, она жаловалась на него? Превозносила. Но какая
пустота чувствовалась за  этими похвалами,  какая усталость!  Она была очень
откровенна со мной. Но как только речь заходила о нем...
     Митя замолчал.  У него было напряженное лицо, одновременно задумчивое и
холодное, с недовольно-поднятыми бровями.
     - Вы  знаете,  что  ее  мучит,  о  чем  она жалеет больше всего:  скоро
старость, а нет детей. Хотела взять сироту - невозможно.
     - Почему?
     - Валентин Сергеевич не любит детей.  Да,  Валентин Сергеевич. А мне-то
казалось,  что он остался где-то далеко позади,  в прежней, довоенной жизни.
Ничуть не  бывало!  Известный ученый,  общественный деятель,  член коллегии,
Лондон,  Париж...  Вот,  Татьяна.  Это все,  что произошло.  Теперь скажите,
неужели я действительно не должен был идти к Глафире Сергеевне?
     - Не знаю.
     - Не притворяйтесь, Танечка. Все люди как люди. Один я, как собака.
     - Митя,  вы  должны  настоять,  чтобы  Елизавета  Сергеевна осталась  в
Москве. Война скоро кончится.
     - Ну да, конечно. "Жди меня, и я вернусь". А вы уверены, что я вернусь?
     - Уверена.
     - Кто знает.
     - Ах, так! В таком случае, тащить ее с собой - преступление.
     Митя улыбнулся.
     - А любить? - спросил он. - Тоже преступление?
     Он  уговорил  меня  поехать  к   Елизавете  Сергеевне,   и   как  я  ни
отнекивалась,  а все-таки поехала,  сердясь на себя, на него и чувствуя себя
старой,  скучной  тетушкой,  которой почему-то  всегда  приходится улаживать
подобные недоразумения.

     У  подъезда стояли грязные фронтовые машины с  привязанными канистрами,
вдоль вестибюля спали,  неудобно скорчившись в креслах, военные, у ресторана
на лестнице толпились женщины с кастрюльками -  словом,  я не увидела ничего
похожего на ту картину, которую, рассказывая о гостинице "Москва", нарисовал
передо мной Митя.  Впрочем,  он  особенно напирал на  два обстоятельства:  в
номерах круглые сутки горячая вода,  а в ресторане подают даже водку.  Водка
мало занимала меня, а вот вода... Это было глупо, но, поднимаясь на лифте, я
с  завистью поглядывала на  счастливцев,  которые могут днем и  ночью мыться
горячей водой.
     Елизавета Сергеевна жила на  одиннадцатом этаже,  где  уже  не  было ни
мрамора,   ни  ковров  и  где  в  узком,  обыкновенном  коридоре  сидели  не
всевидящие,  окруженные телефонами дежурные,  а  простые женщины в  платках,
пившие чай из эмалированных кружек.
     Я постучала к ней -  шорох,  испуганный шепот, быстрые шаги послышались
за дверью. Потом она выглянула - в халате, с завязанной полотенцем головой и
встревоженная, как мне показалось.
     - Вот это кто! Ну, заходите, живо!
     И энергично втащив меня в комнату, она закрыла двери на ключ.
     - А я уже думала,  что попалась с поличным, - сказала она и засмеялась.
- Катька,   тащи  ка