о быть, я все еще
продолжала смотреть на нее с изумлением, потому что она сама вдруг взглянула
мне прямо в лицо. У нее в глазах всегда было что-то неподвижное, мрачное, но
теперь этим  мрачным огнем  было  озарено все  погрубевшее лицо  с  тяжелыми
складками  на  подбородке,  с  опустившимися углами  губ,  как  у  человека,
привыкшего плакать.
     - Это ваш отец?  - вдруг спросила она. (Отец вошел и вышел. ) - Я помню
его еще по  Лопахину.  У  нас ведь в  Лопахине лавка была,  и  он одно время
служил в этой лавке.  Моей мачехе - она вела дело - пришло в голову, чтобы в
нашей лавке,  как в Москве у Мюра, швейцар открывал покупателям двери. И вот
ваш отец, на удивление лопахинцам, одно время стоял у дверей и, кажется, был
очень доволен.  А потом он, помнится, что-то сделал... Да, вспомнила: пропил
ливрею, - сказала она со смехом. - И бесследно пропал.
     - Глафира Сергеевна, простите, я устала, у меня был очень тяжелый день.
И если вы пришли для того, чтобы...
     Она перебила меня:
     - Нет,  нет.  Я знаю,  вы думаете,  что я плохой человек. Это верно. Но
мне, видите ли, было трудно понять, что я плохой человек, а ведь это само по
себе доказывает...  Татьяна Петровна, дайте мне чашку чаю, - вдруг попросила
она,  -  а  то я  сегодня с утра хожу по Москве.  Вот в лимитном,  например,
купила шелку на платье, думала, станет легче, это у меня прежде бывало. Нет,
не стало.
     Я пошла за чаем и, вернувшись, увидела, что она сидит, подняв голову, с
закрытыми глазами.
     - Да, чтобы не забыть! У вас давно не было писем от Мити?
     - Вовсе не было, только с дороги.
     - Тогда нужно узнать, вот только не знаю где. С ним что-то неладно.
     - Как неладно? Что вы хотите сказать?
     - Бог с вами,  -  испуганно сказала Глафира Сергеевна, - вы побледнели.
Ничего  особенного.  Просто  как-то  между  прочим он...  -  это  "он"  было
произнесено с ударением, и я поняла, что она говорит о Крамове, - он сказал,
правда,  неопределенно,  что там,  в Митиной экспедиции, что-то случилось. Я
тогда же решила непременно вам сообщить, чтобы вы разузнали. Я беспокоюсь, -
прибавила она просто. - Я ведь все-таки привязана к вашей семье.
     Глафира Сергеевна выпила чай и  с  сомнением поглядела на  хлеб.  Потом
взяла ломтик и на него тоже посмотрела с сомнением,  точно не знала,  сумеет
одолеть его или нет.
     - Но  я  почему-то  думаю,  что с  Митей все будет прекрасно.  Он любит
жизнь,  он счастливец, и, в сущности, ему не повезло только со мной. Правда,
крупно.  Но он справился.  А новая его - он мне рассказывал - совсем другая.
Ей,  кроме любви,  ничего не  надо.  Простите,  что  я  так много болтаю,  -
прибавила она с изяществом,  напомнившим мне былую Глафиру.  - Я ведь всегда
одна и всегда молчу,  с моим не наговоришься.  Да, вот теперь о нем. Я уж не
знаю,  чего вы там не поладили,  -  сказала она,  небрежно оглянувшись, но в
самой этой небрежности было что-то осторожное,  страшное,  точно она думала,
что еще кто-то  слышит ее  и  следит за  каждым ее  движением,  -  но он вас
ненавидит.  Вот говорят,  что нужно уметь любить, - я-то никогда не умела, -
добавила она,  -  но по нему видно,  что нужно уметь и ненавидеть,  И что ни
год, то пуще, особенно после того, как вы над ним посмеялись.
     - Когда?
     - Да  вот,  когда приезжал к  нам этот,  не  помню фамилии,  английский
ученый.  Он  ведь был у  нас,  да какой-то оказался чудак,  то есть с  точки
зрения Валентина Сергеича. А может быть, просто хороший? Это ведь карта была
- англичанин-то,  и  козырная,  а  вот поди ж ты,  вы ее побили.  На всякого
мудреца довольно простоты,  -  сказала она,  улыбнувшись.  - Мне иногда даже
приходило в  голову,  что вы и вовсе не подозреваете обо всей этой игре.  Вы
подозревали?
     - Не подозревала, а прекрасно знала и боролась, сколько могла. И не без
успеха.
     - Нет, без успеха, - сказала Глафира Сергеевна. - Вы его еще не знаете.
Вам только одно может помочь - его смерть, а иначе он все равно добьется, уж
не знаю чего -  унижения,  уничтожения, а только тоже смерти, не физической,
так душевной.
     Я посмотрела на нее, и мне стало страшно: так равнодушно говорила она о
человеке, который был ее мужем, то есть самым близким человеком на свете.
     - Я  ведь к  вам не просто так пришла,  а  по делу.  Постойте,  у  меня
записано.  -  Она расстегнула сумочку и достала блокнот.  -  Первое -  Митя.
Теперь второе.  Вы думаете,  может быть, что этот удар - я имею в виду арест
Андрея -  направлен против него, то есть что хотят его уничтожить? Нет, вас.
То есть,  разумеется,  и его,  но это попутно.  Что вы смотрите на меня? Я в
здравом уме и твердой памяти.  И все,  что я говорю, хотя на первый взгляд и
бессвязно,  но на самом деле обдумано.  Тщательно и давным-давно,  еще в тот
день,  когда я  узнала,  что его посадили.  Ох,  я  взвилась в этот день!  -
сказала она,  подняв брови с  печальным и удивленным выражением.  -  Сама не
ожидала,  честное слово.  Вы знаете, Татьяна Петровна, живого во мне немного
осталось, но это взяло меня за живое. Правда, в прошлом году, когда у него в
институте была эта история с сыпным тифом, я еще тогда подумала, что едва ли
они не воспользуются этой историей.
     - Кто они?
     - Ну,  кто?  Скрыпаченко,  конечно, - сказала Глафира Сергеевна на этот
раз торопливо,  точно боясь, что кто-то помешает ей договорить до конца, - и
Крупенский, и Мелкова. Но тогда, по-видимому, материала было маловато.
     - Какого материала?
     Она  улыбнулась,  но  глаза  остались  неподвижно-мрачными  на  желтом,
отекшем лице.
     - Материала для следствия, - сказала она. - И вся эта банда, я уверена,
сегодня сидит у нас и торжествует.
     - Почему торжествует?
     - А потому,  что дела идут и даже очень.  Вы смотрите с удивлением, вам
трудно поверить?
     - Да нет, не трудно, но когда я думаю о Валентине Сергеевиче...
     - Представьте себе,  да,  - живо отозвалась Глафира Сергеевна. - Причем
очень характерно,  что  даже вам это кажется странным.  Уж  кто,  кто а  вы,
кажется, должны были бы... Вы думаете, он не может зарезать?
     - Как зарезать?
     - Очень просто.  И знаете ли,  что я вам скажу,  - помолчав, продолжала
Глафира Сергеевна,  -  таких,  как он,  сотни.  Куда там,  -  тысячи!  И они
держатся друг за друга.  Боятся и ненавидят и все-таки ох как держатся,  как
старательно прикрывают друг Друга!
     Она помолчала.  Она была в платье с короткими рукавами,  и полные,  еще
красивые руки были открыты почти до плеч.
     - И его зарежут.
     - Кого?
     - А Валентина Сергеича! Ведь это только кажется, что он в этой компании
главный.  Командуют-то  они,  а  он  только делает вид,  что главный.  Он им
надоел.
     - Как надоел?
     - Очень  просто.   Он  все-таки  вежливый  и   действует  не  торопясь,
старомодно, и с ним нужно долго разговаривать и поддерживать эту игру. А они
торопятся.  Им,  в сущности,  только его слава нужна,  а его самого они хоть
сейчас выбросили бы на помойку.  И еще выбросят.  Я,  впрочем,  этого уже не
увижу.
     Мне вспомнился разговор с  Рубакиным прошлой зимой,  когда я жаловалась
ему на "слухи", мешавшие нам работать над крустозином.
     - Вот.  Теперь  слушайте.  -  И  Глафира Сергеевна нервно расстегнула и
застегнула сумку (она пришла с большой, изрядно поношенной сумкой и во время
нашего разговора не  выпускала ее из рук).  -  Самого главного я  вам еще не
сказала.  Они сделали так,  что Андрея не  могли не арестовать.  Это было бы
чудо.
     - Как не могли?
     - Подумайте сами:  если,  по крайней мере,  три свидетеля, да еще всеми
уважаемых,  известных в  науке,  в  один голос утверждают,  что он  совершил
преступление, - у кого же хватит смелости не посадить его? Тем более что для
того,  чтобы посадить, никакой смелости не надо! Я сама все это раскумекала,
- с оттенком трогательной гордости сказала Глафира Сергеевна.  -  Правда, не
сразу,  а  постепенно,  потому что  сразу мне было бы  не  под силу.  Сперва
разговоры подслушивала,  хотя и  с  трепетом,  потому что  я  ведь его очень
боюсь. Ах, если бы вы знали, как я его боюсь, - сказала она, крепко прижав к
груди полные руки.  -  Бывало,  он спит -  маленький,  крепенький,  бледный,
головка торчит из-под одеяла,  а  я  смотрю и  не могу уснуть от страха,  от
отвращения. Конечно, можно бы и не подслушивать - другая жена, пожалуй, была
бы и так в курсе дела,  - но ведь он сразу же меня за дверь выставлял, когда
к нему эти скоты приходили. Вы знаете, что я сделала сегодня, когда уходила?
Все его бумаги - а они у него всегда так аккуратно, листик к листику уложены
- перепутала и  перемешала.  А  по  большому стеклу  на  столе,  которым  он
почему-то  очень  дорожит,  ударила пресс-папье и  разбила.  -  Она  коротко
засмеялась.  - Да, вот так. Только вы не подумайте, что это были откровенные
разговоры,  то  есть  что  Скрыпаченко  или  кто-нибудь  другой  приходил  и
спрашивал:  "А  что,  не  посадить ли нам некоего доктора Львова?"  Это были
разговоры обходительные, дальновидные, так что даже трудно было, собственно,
понять,  о чем идет речь. Правда, подчас прорывалось нечто профессиональное,
но редко.  Например,  этот Скрыпаченко однажды так и  сказал об Андрее:  "на
него  есть  материал".  Вот  этот  материал  они  подбирали,  да  не  просто
подбирали,  а притворяясь перед собой, что они оказывают государству большую
услугу.  Но  кончалось всегда  непременно тем,  что  кто-нибудь -  только не
Валентин Сергеевич -  брал  перо и  бумагу и  писал.  А  если не  получалось
что-нибудь, комкал и бросал в корзину. Кто это у вас за дверью стоит?
     - Никто не стоит.
     - Нет, стоит, я слышу.
     За дверью стоял отец,  и,  выйдя к  нему,  я  сказала громко,  чтобы он
ложился спать,  а  потом тихо,  чтобы он позвонил Рубакину и  сказал,  что я
прошу его немедленно приехать.
     Вероятно,  он  позвонил не сразу или Рубакина не было дома,  потому что
прошел добрый час, а мы с Глафирой Сергеевной все еще оставались одни. И мне
даже несколько раз померещилось,  что она не уходит так долго потому, что ей
некуда уйти от  меня.  Разговаривая со мной,  она спросила,  где телефон.  Я
показала и  предложила проводить,  но  она  качнула головой и  пробормотала:
"Потом",  а потом как будто забыла.  Она была очень подавлена, и по глазам с
распухшими,  покрасневшими веками видно было,  что  она  плакала или,  может
быть, несколько ночей не спала. Ей нездоровилось, она часто прижимала руки к
груди,  как  будто  хотела  успокоить  сердцебиение,  и  странное  выражение
скользило в  эти  минуты  по  ее  одутловатому лицу  с  глубокой складкой на
обвисающей шее.  Она старалась справиться с болью в сердце, и в том, как она
это делала,  видна была гордость униженного,  но  не потерявшего достоинства
человека.  Она говорила о  себе,  и  я не понимала,  поражалась,  почему эти
глубоко личные  обстоятельства жизни,  которые всегда остаются неизвестными,
потому что они касаются мужа и жены,  -  почему все это было рассказано мне,
человеку постороннему,  чужому и  не  любящему -  она  это  знала -  Глафиру
Сергеевну?
     Потом я поняла: у нее никого не было - ни друзей, ни знакомых. Она была
одна,  как  бывает один-одинешенек человек в  пустыне,  раскинувшейся вокруг
него  на  тысячи  километров.  Она  была  одна,  живя  в  центре Москвы,  на
прекрасной  улице,  где  кипела,  не  унимаясь  ни  на  мгновенье,  сложная,
многосторонняя жизнь.  Она  была  одна  в  огромном доме,  где  росли  дети,
работали люди,  где  тысячи  мужчин  и  женщин  были  заняты своими мыслями,
заботами,  делами. Она сама сказала мне об этом: "Я ведь одна" - и прибавила
с горькой улыбкой: "Ко мне иногда только Раевский заходил, знаете, был такой
человечек?  Но Валентин Сергеич запретил,  и он перестал,  а потом, кажется,
умер".
     Это было не просто грустно -  то,  что я услышала от Глафиры Сергеевны.
Это было так,  как будто мне сказали,  что рядом со  мной,  под боком,  идет
совсем другая жизнь -  другая не  потому,  что она чем-то отличалась от той,
которой жила я и сотни тысяч обыкновенных людей,  а потому, что она ничем не
походила на нашу жизнь, точно происходила в другое время, в другой стране, в
древнем  Китае,  например,  где  били  палками по  пяткам  за  неповиновение
богдыхану.
     Никого,  разумеется,  не били в  почтеннейшем доме Валентина Сергеевича
Крамова,   и  даже  представить  это  себе  было  как  раз  невозможно.  Все
совершалось неторопливо,  с  предупредительностью людей,  глубоко  уважающих
друг  друга.  "Брак  основан  на  вежливости",  -  сказал  однажды  Валентин
Сергеевич.  Но вежливость эта была хватающей за горло,  а  точность -  все в
доме происходило в  один и тот же навсегда назначенный час,  -  точность эта
напоминала Глафире Сергеевне один рассказ (название она забыла),  в  котором
над  горлом осужденного ходит  маятник-нож,  с  каждой минутой опускаясь все
ниже.  Несколько раз  она  пробовала стряхнуть с  себя этот мираж,  выйти из
этого заколдованного круга.  Куда там!  Дважды она  принималась пить,  и  во
второй раз,  в общем, пошло, хотя водка всегда вызывала у нее отвращение. Но
пить незаметно,  то есть скрываясь от Валентина Сергеевича,  было немыслимо,
невозможно.  А  пить при нем...  ну,  разве мог он  допустить,  чтобы на его
кристальное имя упала хотя бы  легкая прозрачная тень?  По той же причине он
раз и навсегда запретил ей ходить в церковь - "а ведь это для многих женщин,
особенно одиноких,  -  с глубокой уверенностью сказала Глафира Сергеевна,  -
все-таки  облегчение,   утешение".   Валентин  Сергеевич  был   безгрешен  и
настоятельно требовал такой же безгрешности от жены.  А то,  что вся его, на
первый взгляд,  содержательная, общественно-полезная жизнь была, в сущности,
жизнью разбойника на большой дороге, - это нисколько не мешало благополучной
чистоте его уютно-размеренного существования.
     - Вот теперь, я знаю, вы хотите спросить, почему я вдруг все это именно
вам рассказала? Почему молчала столько лет, а тут вдруг взяла да и выложила?
А потому, что хотя эта двойная жизнь, в общем-то, уже давно началась - а все
же  не всегда было так.  Он был все-таки другой,  когда я  за него выходила.
Тогда не было страха,  не было предчувствия, что все может рухнуть, и - боже
сохрани - не придется ли расплатиться?
     Она оглянулась, точно ища кого-то глазами, потом быстро открыла сумку и
достала какие-то исписанные вдоль и поперек листы измятой бумаги.
     - Вот это из корзины, - шепотом объяснила она.
     Ей  было  трудно,  руки  дрожали.  Потемневшее лицо на  мгновенье стало
властным, с крепко сжатым решительным ртом. Но тут же она снова оглянулась и
с просящим, робким выражением протянула ко мне дрожащие руки.
     - Только вы...  я хочу сказать, вы не должны... Впрочем, теперь это уже
безразлично.  -  Она положила листки на стол передо мною.  - Это то, что они
писали об  Андрее,  конечно,  черновики и  далеко не  все,  но,  как видите,
немало.  Вы потом прочтете,  когда я уйду.  В общем, я подумала, что если вы
будете знать, в чем его обвиняют, может быть, вы как-нибудь... - Она закрыла
сумку и сразу же снова нервно открыла.  -  Да,  вот еще. Вас могут спросить,
откуда вы все это знаете? Тогда просто скажите... тогда прямо назовите меня.
     Я  молчала до  сих  пор -  не  потому,  что мне нечего было сказать,  а
потому,  что Глафира Сергеевна говорила, почти не переводя дыхания. Теперь я
встала и молча поцеловала ее.  Она не ответила,  и мертвенно-неподвижно было
ее лицо, сурово очерченное тенью под глазами и на впадинах щек.
     - Надо идти.  -  И  она снова открыла сумку.  -  Вот тут у  меня письма
неотправленные,  -  сказала она как будто самой себе, но, кажется, для того,
чтобы и я знала,  где у нее лежат неотправленные письма. - Бог даст, все еще
будет хорошо.  Андрей ваш вернется.  Он меня никогда не любил - и поделом. А
теперь вот вы расскажите ему,  как я для него постаралась. Может быть, я ему
покажусь уж не так и плоха!  -  Она улыбнулась простодушной, осветившей лицо
улыбкой,  и это было мгновенье, когда ее красота сверкнула в последний раз и
погасла. - А Мите передайте...
     - Да что вы так говорите,  Глафира Сергеевна?  Вы же сами сказали,  что
все еще будет хорошо. Я верю, мы все еще придем к вам. И Андрей и Митя.
     - Милости просим.  Нет,  я просто так.  Не на память. У меня ведь детей
нет,  а жалеть кого-нибудь надо.  Я и Митю очень жалела потом,  когда мы уже
разошлись, и раскаивалась, что так долго мучила его и терзала. А потом стала
думать,  что все к  лучшему,  потому что он  ведь все равно бросил бы  меня,
когда я стала так безобразна.  Вы скажите ему, что если я любила кого-нибудь
в жизни,  так его, - сказала она, подумав и грустно улыбнувшись, как будто и
теперь, еще не была уверена в том, что любила Митю. - Да, его.
     - Глафира Сергеевна, останьтесь у меня. Вы расстроены, устали. Побудьте
со мной. Я не говорю... не могу сейчас говорить о том, как я вам благодарна.
Я ваш друг теперь и очень, очень прошу - останьтесь.
     Она покачала головой.
     - Не могу.
     - Я не отпущу вас.
     - Нет,  надо идти.  Ваш отец спит? Пожалуйста, извинитесь за меня перед
ним. Я неловко о нем рассказала.
     Я  закрыла за ней и  не сразу вернулась,  немного постояла в  передней.
Было уже поздно. В нашем доме сквозь тонкие стены всегда доносились какие-то
звуки -  то  радио из соседней квартиры,  то голос с  лестницы,  то хлопанье
двери  в  подъезде,  а  сейчас  все  было  тихо,  и  я  стояла  в  передней,
прислушиваясь к  этой  непривычной тишине,  от  которой  стало  тревожно  на
сердце.  Отец позвал меня, я зашла к нему, но ничего не стала рассказывать и
только спросила,  точно ли, что он позвонил Рубакиным. Это было странно, что
они не пришли.  Потом вернулась в  переднюю и с трудом удержалась,  чтобы не
открыть входную дверь -  мне почему-то почудилось, что Глафира Сергеевна еще
не ушла,  а  стоит на площадке,  облокотившись о перила и беспомощно глядя в
темный провал лестничной клетки. Может быть, не следовало оставлять ее одну?
Но,  кажется,  ей не хотелось,  чтобы я знала,  куда она пойдет От меня.  И,
упрекая себя,  что я  все-таки не предложила ее проводить,  я  вдруг увидела
лежавший на  подзеркальнике сверток  из  магазина,  который  забыла  у  меня
Глафира Сергеевна.
     Это были немногие мгновенья, промелькнувшие в тысячу раз быстрее, чем я
о них сейчас рассказала,  и когда,  схватив сверток,  я крикнула с площадки:
"Глафира Сергеевна!",  у  меня не было ни малейших сомнений в  том,  что она
отзовется.  Но очень тихо было на лестнице,  еле освещенной синей лампочкой,
горевшей на втором этаже,  и  только мягко и страшно темнел глубокий колодец
лестничной клетки.
     - Глафира Сергеевна!
     Я  побежала вниз и  остановилась.  Мне померещился стон,  далекий,  еле
слышный.
     - Глафира Сергеевна!
     Тишина,  я перевела дыхание.  Внизу хлопнула парадная дверь.  "Ушла?" -
подумала я  и  стала торопливо спускаться.  Какие-то люди шли мне навстречу,
переговариваясь взволнованными голосами.  И  вдруг уже  не  стон,  а  дикий,
бессознательный,   мгновенно  оборвавшийся  крик  раздался  в  подъезде.  И,
схватившись за перила,  я замерла с обомлевшим, затрепетавшим сердцем. Люди,
которые поднимались по лестнице и были уже в двух шагах от меня, повернулись
и побежали вниз, а я опрометью бросилась вслед за ними.
     Она лежала в нише,  устроенной, должно быть, для лифта, который в нашем
доме начали строить перед войной. Рубакины (это были они) прошли, не заметив
ее потому,  что ниша была в тени под лестницей,  и еще потому,  что в слабом
синеватом свете  видны были  только неестественно раскинувшиеся полные руки.
Она лежала,  точно пытаясь встать, точно рванувшись куда-то, и ее можно было
узнать только по  этим красивым рукам,  на  которые я  все смотрела во время
нашего разговора.


ВЕРНОЕ