ы холодно взглянуть на меня,  - должно
быть,  решал,  что  со  мной  делать -  немедленно убить  или  приговорить к
тягчайшему покаянию.
     - Полно   оправдываться,   Татьяна  Петровна,   ничего   особенного  не
произошло,  - любезным и даже еще более любезным, чем обычно, голосом сказал
он. - Раз уже вы взялись за это дело, нужно довести его до конца. А что это,
я слышал, вы икру на свои деньги покупали? - перебил он себя, засмеявшись. -
Вот это уж совсем напрасная жертва.  Я полагаю,  что бюджет нашего института
не пострадал бы от приобретения зернистой икры.
     - Это не имеет значения, Валентин Сергеевич.
     Мы с Леной Быстровой действительно покупали икру на собственные деньги,
и Лена каждый раз ругалась,  потому что икра была дорогая. Но не могла же я,
в  самом  деле,  звонить  в  Рыбтрест и  от  имени  нашего  высокопочтенного
института просить двести граммов икры на бедность!
     - Итак, когда же вы намерены отправиться в путь?
     - Когда вы сочтете это необходимым.
     - Ох,  не избалован!  -  тонко усмехнувшись,  возразил Крамов. - Да что
толковать,  отправляйтесь хоть  завтра!  Я  уже  распорядился  выписать  вам
командировку.  И вот вам, Татьяна Петровна, мой совет на дорогу: до Саратова
поезжайте поездом,  а  от  Саратова до Астрахани -  пароходом.  Вы бывали на
Волге?
     - Нет.
     - Ну,  тогда  нечего  и  говорить!  Потеря времени небольшая,  а  ехать
несравненно приятнее.  Итак, - он широким движением протянул мне руку, - как
говорят моряки: счастливого плавания и достижений!

     Помощник капитана зашел  в  нашу  каюту,  чтобы  узнать,  удобно ли  мы
устроились, и Лена - накануне отъезда мне удалось убедить Крамова послать со
мной Лену Быстрову -  с таким жаром поблагодарила его, что он даже смутился.
Через несколько минут выяснилось, что он заходил во все каюты по очереди, но
все равно это было приятно,  и  несколько минут мы говорили о том,  какой он
симпатичный, - загорелый, в ослепительно белом кителе и с седой бородкой.
     Красивые берега остались позади,  выше Саратова,  и  с  кем  бы  мы  ни
заговаривали на  палубе,  нам  прежде всего спешили сообщить,  что "самая-то
красота" была вчера,  а теперь до самой Астрахани пойдет степь и степь. Но и
степные картины были так хороши, что мы не могли на них наглядеться.
     Это  были дни,  запомнившиеся мне неожиданными знакомствами,  пестротой
заваленных фруктами пристаней и  базаров,  новизной жизни  большой реки,  по
которой  навстречу  нашему  теплоходу шли  бесчисленные караваны  с  хлебом.
Маленькие пароходики,  энергично пыхтя,  тащили его  в  плоскодонных баржах,
большие лодки - баркасы - были нагружены им до самых бортов.
     Проходили  неторопливо  нефтеналивные  баржи,  грузы  перебрасывались с
пароходов на поезда,  с  "воды на колеса",  там,  где к  пристаням подходили
железнодорожные пути.
     Это была Волга,  в верховьях которой воздвигалась плотина,  экскаваторы
рыли землю,  десятки деревень и  сел были уже перенесены на  новые места,  а
другие деревни и  села готовились к  небывалому переселению.  Строился канал
Волга  -  Москва,  и  отзвук  этой  огромной  работы  слышался  повсюду:  на
пристанях, где принимали и отправляли грузы для канала, в разговорах волжан,
ехавших с  нами.  И  как же  не  похоже было все,  что мы  знали,  на старую
репинскую и горьковскую Волгу!
     Впрочем,  краешек ее  мы  увидели на второй день нашей поездки:  слепой
старик с гуслями,  точно сошедший с картины Васнецова, ехал на нижней палубе
- загорелый, худой. Слабым, но приятным голосом он пел о том, как

     Ребятушки повскакали,
     Тонкий парус раскатали,
     На деревцо поднимали
     И бежали в день тринадцать часов,
     Не тринадцать вдоль Волги, а четырнадцать,
     Не тринадцать вдоль матушки, а четырнадцать.

     Насмотревшись на  берега,  однообразные,  но приятные нежными оттенками
красок, постояв на носу, где весело было дышать ветром, сразу же врывавшимся
в  грудь,  так что начинало казаться,  что еще мгновение -  и  ты  взлетишь,
раздувшись,  как шар,  посидев на корме,  где было настоящее сонное царство,
нагретое солнцем и жарким дыханием машины, мы покупали на очередной пристани
арбуз и отправлялись в каюту.
     В  Москве мы с  Леной виделись каждый день,  почти не расставались,  но
редко удавалось поговорить не об институтских делах.  А  между тем было одно
совсем не  институтское дело,  о  котором Лене  хотелось -  я  это  знала  -
поговорить со  мной.  Правда,  это  дело  было  давно  "решено и  подписано"
любителями сплетен,  нашедшимися и в нашем институте.  Но оказалось, что оно
было  еще  далеко  не  решено и  представляло собой  предмет тяжелых и  даже
мучительных размышлений.  Недаром же  при  одном  упоминании о  нем  Рубакин
свирепел,  а  Лена становилась необычайно смирной и даже терялась,  что было
вовсе на нее не похоже.
     - Вот  ты  говоришь,  что  Андрей влюбился в  тебя,  еще когда вы  были
школьниками.  Значит,  он все время любил тебя -  все эти годы,  когда вы не
переписывались и ничего не знали друг о друге?
     - Не знаю.  Возможно,  что он и  не вспомнил бы обо мне,  если бы мы не
встретились в Анзерском посаде.  Тогда, в Лопахине, была юношеская любовь, и
она прошла вместе с  юностью.  Мы встретились совсем другими,  и это чувство
тоже стало другим.
     Лена задумалась.
     - Нет,  -  сказала она,  - нет, что-то осталось в его душе, иначе он не
полюбил бы так скоро.
     Мы помолчали.
     - Не помню,  где я читала,  что,  если не можешь понять,  любишь ли,  -
значит, не любишь. Это неправда. Ведь ты же долго не могла понять?
     - Несколько лет.
     - А потом оказалось, что любишь?
     - Не  то что оказалось.  Я  все время думала о  нем,  и  это постепенно
проникало в  самую глубину моей жизни.  Не знаю,  как тебе объяснить...  Без
этих мыслей о нем у меня становилось пусто на душе. Ты понимаешь?
     - Конечно.  А  теперь тебе не кажется странным,  что ты сомневалась так
долго?
     - Нет... Иногда мне кажется, что я еще и теперь сомневаюсь.
     В  нашей каюте койки были  расположены одна  над  другой,  я  лежала на
верхней,  и  Лена  не  знала,  что  я  вижу  ее  лицо -  бледное,  с  широко
расставленными,  взволнованными глазами.  Она гладко причесывалась последнее
время,  и мне нравилось,  что стал виден ее большой чистый лоб с незагорелой
полоской под волосами.
     Лена  бросила  в  окно  папиросу и  сейчас  же  взяла  другую.  "Еще  и
теперь"...   Казалось,   она  хотела  спросить  меня,  что  это  значит,  но
передумала, должно быть, решила, что я не отвечу. И не ошиблась.
     - И знаешь,  самое трудное,  -  задумчиво сказала Лена,  - то, что себя
как-то  перестаешь узнавать.  Всегда я  была решительная,  а  тут все думаю,
думаю. И ничего не могу придумать, только мучаю его и себя.
     - И очень хорошо, что мучаешь.
     Я приподнялась на локте, чтобы Лена поняла, что я вижу ее.
     - Почему?
     - Потому что  это значит,  что ты  хочешь сказать ему правду.  Да,  да!
Правду,  только правду,  как бы  это ни было трудно.  И  если ты не уверена,
колеблешься -  не  нужно бояться сказать ему  об  этих сомнениях.  Не  нужно
жалеть его,  -  сказала я,  волнуясь,  -  потому что  неправда,  пусть самая
маленькая, может отравить вам лучшие годы. Впрочем, не вам - тебе.
     Мы помолчали.
     - Я  не  сомневаюсь,   что  Петр  Николаевич  любит  тебя.  Он  человек
сдержанный. Для того, чтобы глубоко узнать его, нужны, мне кажется, годы. Об
этой сдержанности я тоже догадалась не сразу.  Зато когда догадалась, поняла
многое: и то, что он подшучивает над всеми, а на самом деле застенчив.
     - Да, да.
     - И  то,  что он тяготится своим одиночеством,  а не женился до сих пор
только потому, что относился к семейной жизни очень серьезно.
     - Ты думаешь?
     - Без сомнения.  И даже то,  что он любит музыку и очень неплохо играет
на рояле.
     - Неужели?
     - Вот видишь, даже и ты этого не знала!
     - А я вообще знаю о Петре Николаевиче мало, - задумчиво сказала Лена. -
Расскажи мне еще что-нибудь о нем.
     - Что ж еще? Все хорошо. И все будет хорошо, но при одном условии: если
ты его действительно любишь.
     Лена встала с койки и поцеловала меня.
     - Ты понимаешь,  в чем дело,  -  сказала она нерешительно.  -  Я прежде
только влюблялась,  так что тогда все было совершенно другое. А теперь... Не
знаю,  как это получается,  но мне все время некогда,  и я чувствую, что это
потому,  что я  тороплюсь поскорее увидеть его.  У  тебя было так с Андреем,
когда ты еще не знала, любишь ты его или нет?
     Большие, черные, остроконечные лодки, на которых вровень с бортами были
навалены арбузы и дыни,  качались на пятнистой воде. Суда стояли в два ряда,
так  что  для  того,  чтобы добраться до  пристани,  нужно было пройти через
другой  пароход;   шумная,   разноцветная  толпа  двигалась  повсюду  -   на
набережной,  на ведущей в город дороге...  И все это:  люди,  лодки, дорога,
мост через какую-то речку,  на берегу которой спокойно лежали большие черные
свиньи,  - все это было пропечено солнцем и пахло рыбой, нефтью, смолой. Это
была Астрахань - великое рыбное царство!
     По дороге в гостиницу,  где для нас был оставлен номер, мы заглянули на
рыбный базар.  Огромные темно-серые чудовища с  острыми спинами,  с острыми,
как  пики,  носами свисали с  потолка вниз головой -  осетры.  Другие,  тоже
страшные,  лежали на прилавках,  разинув тупые морды,  - сомы. Длинные белые
косы вязиги болтались у дверей.  Большие стеклянные банки-бочонки были полны
икрой  -  паюсной,  на  которую мы  посмотрели с  презрением,  и  зернистой,
которая, казалось, только и ждала, чтобы мы за нее принялись.
     Я спросила:
     - Почем зернистая?
     Продавец сказал ту же цену, что и в Москве.
     - Почему так дорого?
     - Первый сорт. Вот постоит дня два и станет подешевле.
     - Быстро портится?
     - Переходит в другой сорт, - дипломатично ответил продавец.
     - А  правда,  что  на  кило зернистой икры кладут двадцать пять граммов
соли?
     Он усмехнулся.
     - Это,  говорят, в старину действительно была такая пропорция. Но тогда
зернистую икру вообще не готовили в жаркое время. А теперь положите двадцать
пять граммов на кило, так вы ее с промысла до магазина доставить не успеете,
как она уже в  другой сорт перейдет.  Вообще-то это секрет,  как ее готовят.
Мастер  ее  у  нас  в  отдельном  помещении  солит,  куда  посторонним  вход
воспрещен.
     - Вот что!
     - А как же!
     - Что  же  это  за  мастер такой,  который один только знает,  как икру
солить?
     - Не один,  правда.  Но их немного.  А вы думаете,  готовить икру - это
простое дело?  Это умение очень тонкое,  которое из  рода в  род передается.
Мастер-икряник! Шутка ли - первый человек на промыслах.
     Мы с Леной переглянулись.
     - Интересно...
     Кажется,  продавец был  разочарован,  когда после этого содержательного
разговора  я   попросила  его   отвесить  полкило   воблы,   к   которой  мы
пристрастились за последние дни.


ЗЕРНИСТАЯ ИКРА

     По  правде говоря,  мы  не очень прислушивались к  тому,  что рассказал
продавец на рыбном базаре, да и трудно было поверить, что в наше время могло
сохраниться  такое  странное  отношение  к  секрету  приготовления икры.  Но
оказалось, что дело обстояло именно так.
     Мы  подъехали к  икорному заводу на  катере,  который долго  шел  среди
"крепей" -  так  называются в  здешних  местах  непролазные заросли  камыша.
Директор встретил нас на пристани,  рабочие осторожно перенесли наш багаж на
берег,  и мы отправились в контору поговорить о задачах нашей командировки и
познакомиться с главным мастером завода Тимофеем Петровичем Зиминым.
     Это был маленький плотный старик,  бородатый, с умным лицом, в железных
очках ("из староверов", шепнул мне директор - и в прошлом один из владельцев
завода).   Мы  шли  в  контору  и  уже  поднимались  на  крыльцо,   так  что
расспрашивать было неудобно.
     - Прошу познакомиться, - сказал директор.
     Мы назвали себя.
     - Как же,  слышал!  Писали из треста.  Наука!  Шутка ли!  Большое дело!
Пожалуйста!
     С  уверенностью старого человека,  который и  рад бы,  да  не  надеется
встретить в  жизни  что-нибудь  новое,  он  повел  нас  на  плот.  По  самой
неторопливости,  с которой,  поводя рукой,  он показывал нам свое хозяйство,
нетрудно было  догадаться,  кто  на  икорном  заводе  считает  себя  главным
человеком.
     Множество лодок  разного  размера и  вида  -  большие серпообразные,  с
высокими  носом  и  кормой;   поменьше,   с  перегородками,  между  которыми
шевелилась в  воде  живая поблескивающая масса рыбы;  совсем маленькие,  без
палубы,  с  косыми парусами -  одна за другой подходили к  плоту.  Небольшие
дощатые помещения стояли  на  нем,  и  в  распахнутые двери  этих  помещений
рабочие прямо с  лодок бросали руками рыбу -  частиковую,  как  объяснил нам
Зимин,  -  сазана,  судака, щуку. Красную рыбу - осетра, севрюгу - принимали
отдельно.
     Готовясь к  поездке,  я  прочитала кое-что  о  приготовлении икры и  не
увидела ничего нового по  сравнению с  тем,  что прочитала:  рабочий сильным
ударом по голове "чекушил" -  оглушал -  рыбу и, разрезав ее вдоль по брюху,
вынимал икру. Другой рабочий пробивал икру через "грохотку" - так называется
туго натянутая на раму сетка из пеньковых ниток.  При этом отдельные икринки
проваливались в  подставленный под  грохотку  чан,  а  пленки  оставались на
сетке. Потом икру промывали и везли для консервирования на завод, где ее уже
никто  больше  не  называл  икрой,   а   "продукцией"  или  "продуктом".   В
полукилометре от  базы-плота  на  плоском песчаном берегу стоял  бревенчатый
дом.  Это и  был завод -  маленький,  но  по  тем временам один из  лучших в
астраханском хозяйстве.
     На  знакомство с  приготовлением икры мы  с  Леной решили,  по  первому
впечатлению,  отдать дня четыре -  и добрую неделю путешествовали с плота на
завод  и  обратно,  постепенно пропекаясь под  жарким  астраханским солнцем.
Рыбой  мы  пропахли с  головы  до  ног,  "продукции" напробовались до  такой
степени,  что больше не могли на нее смотреть -  а  приходилось!  С  Зиминым
научились говорить на его икряном языке -  "ястык, тузлук, тарама, галаган",
рабочим и служащим прочли несколько лекций; об этом я еще расскажу...
     В первый день я попросила директора отвести нам две комнаты -  одну для
жилья,  другую  под  лабораторию.  Мы  привезли из  Москвы  несколько ящиков
лабораторного оборудования.  Директор дал одну комнату хорошую на заводе,  а
другую плохую -  в бараке,  очень душную,  с низким потолком,  так что Лена,
плохо переносившая жару,  не могла спать и мне мешала.  Но,  зайдя однажды в
лабораторию,   которую  мы  развернули  на  заводе,   и   увидев  микроскоп,
центрифугу,  термостат  и  другие,  в  общем,  весьма  обыкновенные приборы,
директор подумал  и  перевел  нас  из  барака  к  рыбачке Прасковье Ивановне
Бурминой.  Это  была  невысокая,  крепкая женщина,  черноглазая,  скуластая,
говорившая  на   таком   великолепном  русском  языке,   что   мы   невольно
заслушивались,  когда,  сложив  сильные руки  на  груди,  она  заводила свои
неторопливо-плавные рассказы.  Мне запомнился один из них -  о весеннем ходе
"бешенки",  когда эта  рыба  с  оглушительным плеском косяками идет вверх по
Волге,  прыгая  на  склонившиеся над  водой  деревья,  застревая  в  кустах,
выбрасываясь на берега,  где ее уже ждут с нетерпением собаки и кошки.  Стаи
бакланов,  хлопая крыльями,  выгоняют ее  на мели и  глотают целиком рыбу за
рыбой. Суда сворачивают в сторону, уступая дорогу, потому что никакой другой
промысел во время хода "бешенки" невозможен.
     Лена спросила Прасковью Ивановну, откуда такое название - бешенка.
     - Бешеная, вот и бешенка, - неторопливо отвечала она. - А по-вашему, та
же  селедка.  Еще моя бабка говаривала,  что от  нее будто можно взбеситься.
Конечно,  суеверие!  Да  и  то  сказать:  как  насмотришься на  все  это  ее
безрассудство, даже иной раз плюнешь с досады!

     Мы  возвращались  из  лаборатории  около  полуночи,   и  Лена,  которая
утверждала,  что нужно непременно отдыхать перед сном, каждый раз предлагала
одно и  то  же  развлечение:  посидеть на  крыльце и  посмотреть на небо.  И
действительно,   небо   было   такое,   что   стоило  на   него  посмотреть:
непроницаемо-черное,  с  нежными рассыпанными звездами,  горевшими ярко  под
сводом, опустившимся со всех сторон на притихшую землю...
     По  правде  говоря,  нужно  было  обладать  некоторой смелостью,  чтобы
предложить Зимину это состязание,  тем более что стояла сильная жара - до 40
градусов -  и  еще никому в  мире не  было известно,  как относится промытая
лизоцимом икра к подобной температуре. Но мы все-таки предложили.
     Лена была убеждена,  что Зимин откажется,  и действительно, судя по его
осторожно-ироническому отношению к тому, чем мы занимались, естественно было
предположить,  что он не станет противопоставлять свой способ "науке". Но он
согласился - как видно, задело за живое!
     Директор,  с  которым  отправилась  разговаривать  Лена,  долго  думал,
молчал,  курил...  Потом  взял  лист  бумаги и  составил по  пунктам условия
состязания.  Самый  лучший  сорт  осетровой зернистой икры  предоставлялся в
неограниченном количестве спорящим  сторонам.  Каждая  из  них  должна  была
приготовить по  десяти "закатанных" банок -  на  заводе был цех,  в  котором
"закатывались",  герметически закупоривались,  банки.  Открывать  их  решено
было,  начиная с пятого дня, через день. Лучший дегустатор завода определит,
какая икра - наша или зиминская - "тронется" первая.
     Уж не знаю,  что на этот раз Зимин сделал со своим "продуктом",  должно
быть  нечто  особенное,  иначе  он  не  поглаживал бы  свою  бороду с  таким
смиренным видом.  Зайдя в лабораторию,  он скромно поставил банки с икрой на
стол и сказал добреньким голосом:
     - Ну-с, барышни, как дела?
     Мы ответили,  что дела ничего, и рядом с его банками поставили свои. Он
посмотрел на них и усмехнулся.
     - Стало быть,  сколько дней,  вы  полагаете,  не тронется ваша икра?  -
спросил он.
     Я сказала храбро:
     - Это будет видно. А ваша?
     - Моя-с? - он прищурился. - В такую жару? Дней пять-шесть, не больше.
     Не знаю,  с какой целью он сказал неправду. Но мы сразу догадались, что
икра простоит не пять-шесть дней, а гораздо больше.
     Я не сразу поняла,  что в действительности представлял собой наш спор и
почему вокруг него в поселке началось такое волнение. Тимофей Петрович Зимин
- это  был  человек  старой,   купеческой  Волги,   Волги  каторжного  труда
грузчиков, нищеты, ночлежек, знаменитых крестных ходов.
     И  секрет  Зимина  был  секретом,  в  котором  отразились традиции этой
навсегда исчезнувшей Волги.  А мы, две молодые женщины, приехавшие из Москвы
и заявившие,  что сама икра содержит вещество, которое может предохранить ее
от заражения, - мы были представителями новой, советской культуры.
     Вот  почему  с  таким  волнением следили за  нашим  состязанием рабочие
икорного завода.  Вот  почему Прасковья Ивановна сказала нам:  "На  это дело
народ смотрит".  Вот почему очередной номер стенной газеты вышел под шапкой:
"Кто кого?"  Вот  почему мы  поступили правильно,  подвергнув наше маленькое
открытие риску, возможному в новом деле.
     Прошло пять дней,  и  в  присутствии директора и  обеих спорящих сторон
дегустатор - маленький старичок с морщинистым, суровым лицом - открыл первые
банки.  По правде говоря,  мне стало страшно,  когда,  найдя,  что "продукт"
Зимина сохранил все свои первоклассные вкусовые свойства, дегустатор взял из
нашей банки ложечку икры, понюхал ее и, значительно сощурясь, положил в рот.
Уж не знаю,  что именно он делал с ней во рту и почему,  причмокнув, пожевал
губами.  Наконец