ему эти письма?
     - Он хочет издать их.
     - Как издать? Напечатать? - Ну да.
     - Как же он смеет издавать личные письма?
     - Видишь ли,  это была знаменитая актриса.  И теперь,  когда она умерла
(мне  показалось,  что  он  с  трудом  выговорил  последнее  слово),  разные
ничтожные люди пытаются...  ну,  хоть заработать на ее имени,  что ли...  Об
этих письмах никто не знает,  потому что... это действительно личные письма.
И вот разные темные дельцы вроде этого Раевского...
     Он задумался, потом окончил печально:
     - Когда я умру, Таня, ты сожги эти письма.
     - Полно, Павел Петрович, - я поцеловала его, - не будем больше говорить
об этом.  А если Раевский еще раз придет,  все равно -  ко мне или к вам, мы
скажем  Иванову  (это  была  фамилия председателя горсовета),  и  пускай  он
распорядится, чтобы Раевского посадили в тюрьму. Ведь это преступление - то,
что он  мне предлагал!  Вы  бы  слышали,  как он  со мной разговаривал!  Это
человек двухличный.
     - Двуличный.
     - Ну все равно,  двуличный.  Черт с ним!  Помнится,  вы меня учили, что
когда в жизни случается неприятность, нужно только объяснить себе ее причину
- и на душе сразу станет легче. Я объяснила?
     - Да.
     - Ну вот, а теперь давайте работать...
     Но от Раевского не так-то легко было отделаться,  и  я  потом пожалела,
что действительно не сказала о нем председателю горсовета.  Ко мне,  правда,
он больше не приходил, но у доктора был еще два раза, и в конце концов Агния
Петровна при мне строго-настрого сказала Агаше, чтобы она больше на порог не
пускала этого "проходимца".


РЕШЕНИЕ

     Теперь,  сидя у  Павла Петровича,  я  уже с другим чувством смотрела на
фотографии дамы с темными, грустными глазами. Что помешало ей выйти замуж за
Павла Петровича в  те  времена,  когда он  был  молод и  хорош собой?  Очень
хотелось спросить об  этом у  старого доктора,  но  я  не решалась и  только
перечитывала без  конца  статью о  Кречетовой в  книге  "Знаменитые актеры и
актрисы".
     Потом я  нашла еще несколько книг,  в  которых рассказывалось о ней,  и
постепенно ее  жизнь открылась передо мной.  Оказывается,  с  восьми лет она
участвовала в спектаклях;  причем один автор рассказывал,  как,  изображая в
трагедии "Уголино" умирающего от  голода  мальчика,  она  заметила,  что  ее
подруга,  вместо того чтобы "мучиться от  голода",  спокойно уписывает кусок
пирога.  Это так не понравилось маленькой артистке, что, не долго думая, она
вырвала пирог  и  бросила за  кулисы.  Подруга стала  плакать,  и  режиссеру
пришлось потихоньку убрать ее со сцены.
     Другой автор написал,  что Кречетова была натурой "чисто женственной" и
что в каждой роли она не только находила симпатичные черты,  но выдвигала их
на  первый план,  "стараясь вызвать сострадание даже к  такой грешнице,  как
леди Макбет". Всего она сыграла около трехсот ролей. Трехсот! Это было почти
невозможно представить себе.  Сколько  душевных  сил  нужно,  чтобы  сыграть
триста ролей, если мне для единственной - правда, немой, но все-таки хорошей
роли - пришлось буквально потерять равновесие Духа!
     Да,  теперь я  не сомневалась,  что должна посвятить свою жизнь театру.
Недавно  в  газете  "Искусство  Коммуны"  я  прочитала,   что  самым  важным
искусством Ленин считал кино,  и мне стало казаться,  что отсвет этого имени
лежит на моей тайне, о которой я до сих пор никому, кроме Андрея, не сказала
ни слова.
     Давно уже распределила я свой день,  а теперь и ночь, потому что дня не
хватало. Утро, когда приходилось комплектовать и выдавать книги, было отдано
школьным предметам.  После обеда я  отправлялась в  школу,  а вечером...  о,
вечером  начиналось самое  главное!  Крадучись,  чтобы  никто  не  видел,  я
возвращалась в  подвал,  запирала тяжелую железную дверь,  заслоняла большой
гравюрой окно, чтобы с улицы не увидели света, и принималась за подготовку в
Институт экранного искусства.
     Это было очень трудно,  главным образом потому,  что из  книг по кино у
меня  была  только  серия  "Синема -  чудо  XX  века",  а  все  другие -  по
драматическому театру.  Для подготовки в Институт экранного искусства важнее
всего была мимика,  а в этих книгах о ней не говорилось ни слова.  Наконец я
нашла то,  что нужно:  "Хрестоматию для упражнения в  словесном и мимическом
выражении чувств",  и с этого дня моя жизнь таинственно раздвоилась,  потому
что я стала выдумывать и исполнять "этюды".
     Что же такое были "этюды" и  почему для будущей артистки кино они имели
такое  большое  значение?   Этюды,   или  монопьесы,  были,  как  утверждала
хрестоматия,  самым  верным  средством,  чтобы  сознательно усвоить  законы,
управляющие языком телодвижений.
     Большинство этюдов начиналось со слов:  "Представьте себе, что... " И я
представляла. Чего я только не представляла! То мой подвал превращался в дом
Ростовых из "Войны и  мира",  а я -  в Наташу,  с трепетом ожидавшую Анатоля
Курагина,  который должен похитить ее. То подвал оставался подвалом, но зато
я  становилась Скупым  рыцарем,  который  дрожащими руками  зажигал свечи  и
открывал свои сундуки один за  другим.  Это были этюды из литературы,  а  из
жизни, тоже хорошие, я придумывала сама.
     В  складе было  холодно,  время от  времени приходилось бегать,  хлопая
спереди и за спиной руками, как это делают извозчики, чтобы согреться. Кроме
того,  той  зимой мне  ежеминутно хотелось есть,  так  что  я  даже пугалась
иногда,  что  заболела какой-то  неизвестной болезнью.  Но  что  значили эти
мелочи в  сравнении с  фантастическими переходами из  одного существования в
другое,  с  переходами,  от которых все больше и  больше разгоралось в  душе
счастливое чувство полета!
     Настало то  переходное время,  когда  утро  начиналось с  метели,  а  в
полдень была уже оттепель,  и  хрупкий,  потемневший снег оседал на глазах -
так у нас в Лопахине начиналась весна.
     У  доктора было холодно,  и  когда я  вошла,  он сказал,  что лучше мне
остаться в пальто.  Он тоже накрылся пальто, даже забрался в него с головой,
и  диванная подушка лежала на его коленях,  укутанных шалью.  Но у  него был
хитрый вид  -  это  меня  удивило,  -  и  глаза  из  глубины пальто блестели
по-детски лукаво.
     Мы не стали писать в  этот день:  я  опоздала,  и доктор,  должно быть,
успел уже изложить свои мысли, потому что исписанный лист бумаги лежал перед
ним на столе.
     - Сегодня думал о своей жизни,  -  поглядывая с довольным видом на этот
лист,  сказал он,  -  занятие,  которому,  между прочим,  не  предаюсь почти
никогда. А ты, Таня?
     - Наоборот, очень часто.
     Я устроилась на скамеечке, и мне захотелось спать.
     - Это преимущество молодости,  - продолжал Павел Петрович, - а старики,
уверяю тебя,  заняты в большей степени настоящим,  чем прошлым.  Так вот мне
пришло в голову, Таня, что я прожил не одну, а несколько жизней, выключавших
друг друга.  Моя молодость -  это была молодость одного человека, зрелость -
другого, а старость - третьего... Подай мне, пожалуйста, лупу.
     Я  подала  ему  лупу,  и  он  все  с  тем  же  веселым  выражением стал
рассматривать лежавшую перед ним страницу. Меня заинтересовала эта страница,
но я поленилась встать -  уж очень удобно было дремать на скамеечке,  поджав
под себя ноги и укрывшись пальто.
     - Не помню,  где я читал,  -  продолжал Павел Петрович, - что известный
поэт Рембо впоследствии стал спекулятором,  даже,  кажется, работорговцем, и
больше уже ничего не писал.  Значит,  у  него было две жизни,  причем вторая
исключила первую и  полностью заняла ее  место.  А  у  меня целых три,  -  с
детским удовольствием сказал доктор,  -  и  за третью,  черт побери,  я,  не
задумываясь, отдаю и первую и вторую!
     Я подумала,  что к первой жизни,  очевидно,  относится фото, на котором
высокий, широкоплечий господин, легко опершись на перила, стоит над рекой; и
другие  фото  -  красивая  дама,  любившая сниматься в  таких  разнообразных
костюмах;  и  то,  о чем Павел Петрович редко рассказывал,  -  Петербургский
университет,   работа  над  научными  переводами,  столкновение  с  каким-то
профессором Ционом и  участие в политической демонстрации,  когда его лишили
права преподавания и  выслали в  маленький городок.  Вторая жизнь -  это был
Лопахин, когда, стуча палками, он бродил по дому в измятых штанах, засунутых
в огромные боты,  когда,  согнувшись,  он писал свой "труд" -  в пустоте,  в
одиночестве, как на дне глубокой реки. А третья.
     Я спросила:
     - Третья - это то, что происходит теперь?
     - Да,  -  серьезно ответил Павел Петрович,  -  Это надежда, без которой
очень трудно не только работать, но и жить.
     Шум  подкатившей пролетки  послышался  у  подъезда,  и  чей-то  женский
негромкий,  уверенный голос, от которого мое сердце пугливо забилось, сказал
извозчику:
     - Подай чемодан.
     - Кажется, кто-то приехал? - тревожно спросил Павел Петрович.
     - Глафира Сергеевна приехала.
     Ничуть не торопясь,  я взглянула в окно и пошла открывать двери - кроме
нас с доктором, никого не было дома.


СОН

     Очевидно,  все это было обдумано заранее, хотя мне показалось странным,
что  Агния Петровна,  с  которой я  встречалась почти каждый день,  даже  не
заикнулась ни разу о своем переезде в Москву. Впрочем, последнее время у нее
был  расстроенный вид,  она жаловалась на  бессонницу,  похудела.  Прежде ее
гордое лицо сразу менялось,  едва она  снимала пенсне и  открывались светлые
добрые глаза с  немного испуганным выражением.  Теперь и  в пенсне она стала
казаться испуганной, оскорбленной. Без сомнения, Митя давно предлагал матери
переехать к нему в Москву,  но она колебалась,  взвешивала, не решалась - по
многим причинам,  одна из которых теперь явилась передо мной в  виде молодой
женщины,  в  прекрасном синем  пальто  с  беличьим  воротником,  в  небрежно
сдвинутой назад шапке с ушами...
     Каждый  раз,  когда  я  видела  Глафиру  Сергеевну,  она  казалась  мне
непохожей на ту,  которую я видела прежде. Но никогда еще это несходство так
не поражало меня - едва войдя в дом, она объявила, улыбаясь, что приехала за
мамочкой -  так она называла Агнию Петровну.  Я  видела ее хрупкой девушкой,
нерешительной,   с  несмелыми  движениями,   которые  были  полны  прелестью
молодости и чистоты.  Я видела ее потрясенной,  стремящейся вырвать у судьбы
свое печальное,  страшное счастье.  Я видела ее молчаливой, разбитой, идущей
поближе к стенам домов,  чтобы никто не заметил ее, не подумал о ней. Теперь
в  Лопахин  приехала  уверенная,   властная  женщина,   вежливо,  но  нехотя
улыбавшаяся,  в то время как большие глаза оставались неподвижно мрачными на
красивом, бледном лице.
     Она много говорила о Мите,  но почему-то получалось,  что она все время
говорит о  себе.  Не кто другой,  как она,  убедила его поступить в  частную
лечебницу -  это  хорошо оплачивалось,  -  в  то  время как  Митя  собирался
работать в научно-исследовательском институте.  Словом,  если судить по этим
рассказам,  Митя  пропал бы  в  суматохе столичной жизни,  если  бы  она  не
поддержала и не вразумила его.
     - Но  что  касается ваших,  мамочка,  дел,  -  твердо сказала она Агнии
Петровне, - я выполняю его пожелание, и только.
     Это значит,  что Митя просит, чтобы Агния Петровна немедленно переехала
в Москву,  предоставив Глафире Сергеевне распорядиться лопахинской квартирой
по  своему  усмотрению.  "Митя  сказал",  "Митя  думает",  "Митя  пишет",  -
слышалось почти в каждой фразе. И Агния Петровна, к моему изумлению, покорно
подчинялась всему, что требовала от нее Глафира Сергеевна.
     С  чувством горечи наблюдала я,  как  эта  женщина,  еще  недавно такая
деятельная,  решительная,  гордая, умевшая так спокойно держаться, поддалась
чужому влиянию.  Должно быть,  она  устала очень давно,  много лет назад,  и
долго не признавалась себе,  что устала,  и  теперь в глубине души была даже
благодарна "молодым", которые с такой готовностью взяли на себя все домашние
дела и заботы. Я думаю, что за эти несколько дней она сделала больше ошибок,
чем за всю свою жизнь.  И самой большой,  самой непоправимой из них была та,
что  она уехала,  поверив Глафире Сергеевне,  что Павел Петрович останется у
себя, в своей комнате, и будет жить, как и прежде, под присмотром Агаши.
     - Можете совершенно не  волноваться,  мамочка,  -  это было сказано при
мне.  -  Митя говорил,  что дядю нужно устроить.  И  я  устрою его наилучшим
образом, хотя бы для этого пришлось остаться еще на несколько дней.
     И Агния Петровна уехала утром шестого февраля,  а вечером, когда я, как
всегда,  зашла к старому доктору,  Агаша расстроенная,  заплаканная, позвала
меня  и  сказала,  что  Глафира  Сергеевна  собирается отправить его  в  Дом
инвалидов.
     На  первый  взгляд это  было  разумно -  почему бы  старому человеку не
провести  последние  годы  жизни  в  Инвалидном  доме?   В  бывшем  особняке
купца-миллионера Батова был недавно открыт хороший Дом инвалидов. И все-таки
отправлять туда  Павла Петровича было  жестоко.  Ведь  последние годы,  или,
может быть,  месяцы своей жизни он должен провести один,  лишенный всего,  к
чему так привык.
     Очевидно,  это не приходило в голову Глафире Сергеевне,  потому что она
отправилась в Дом инвалидов и, вернувшись, сказала, что "все устроено" и что
"там очень прилично".
     Она почти не замечала меня -  как личность,  не имеющую отношения к  ее
делам и, следовательно, не заслуживающую внимания. Агашу, которая прослужила
у  Львовых чуть  ли  не  двадцать лет,  она  предупредила о  расчете и  сама
хозяйничала в доме, из которого каждый день что-нибудь выносили - мебель она
решила продать,  а в Москву увезти только пианино,  посуду и книги.  Засучив
рукава,  озабоченно-жадно поглядывая по сторонам,  она снимала с  антресолей
разную  рухлядь и  внимательно рассматривала -  выбросить,  взять  с  собой,
продать?  Два  огромных  ящика  стояли  посреди  столовой,  в  один  Глафира
Сергеевна укладывала книги,  в другой - посуду, и я почему-то сердилась, что
все у нее получается так умело и ловко.
     - Ну-ка,  подсоби,  -  однажды сказала она мне на "ты" и, без сомнения,
забыв мое имя.
     Я взглянула на нее - и прошла мимо...
     Теперь  я  знала,  откуда взялось то  детски-высокое состояние души,  в
котором я  нашла Павла Петровича в день приезда Глафиры Сергеевны,  и почему
оно не покидало его.  Надежда сияла в его старых глазах, когда он принимался
читать мне письмо, начинавшееся словами: "Дорогой Владимир Ильич".
     Оно делилось на две половины:  теоретическую,  в которой Павел Петрович
кратко излагал свою теорию,  и практическую,  в которой он предлагал создать
первый в  мире  "Институт защитных сил  природы",  указывая,  что  "создание
подобного  учреждения  не   только  принесет  бесспорную  пользу  советскому
здравоохранению, но снова поставит впереди всех русскую научную мысль".
     "В минуты,  когда,  оглянувшись вокруг,  с душевным трепетом замечаешь,
что  один  стоишь  перед  судом  потомства,  -  так  оканчивалось письмо,  -
невыразимо отрадно  было  бы  убедиться  в  том,  что  это  потомство заживо
отпускает твои  грехи,  одобряет твое  стремление к  истине  и  с  уважением
смотрит на твой путь бескорыстного служения народу".
     Это был один из многих вариантов, понравившийся мне своей простотой. Но
Павел  Петрович  продолжал  править  и  переписывать письмо,  хотя  от  этих
бесконечных поправок оно,  по-моему,  не становилось лучше.  Каждый вечер он
читал мне  письмо,  так  что в  конце концов мне приснилось,  что я  вхожу к
Ленину  в  кабинет и  говорю  ему:  "Здравствуйте,  Владимир Ильич",  и  все
становится так просто, как бывает только во сне.
     Но  вот  -  это было через несколько дней -  я  нашла Павла Петровича в
каком-то болезненном забытьи. Казалось невозможно было выглядеть старее, чем
он,  а  оказалось -  возможно.  Он  был не причесан,  борода торчала,  ворот
рубашки не застегнут, хотя в комнате было холодно, дуло от окна.
     - Павел Петрович!
     Он  не сразу узнал меня.  Опущенная на грудь голова медленно поднялась,
но взгляд еще был неопределенно далекий.
     Мне показалось, что я поняла, чем он так глубоко расстроен.
     - Павел Петрович,  я  вчера была в этом доме.  Я буду приходить к вам с
утра.  Это  очень близко от  склада.  Мы  будем читать вслух и,  как прежде,
писать под диктовку.
     Я села на скамеечку, и он молча положил на мое плечо дрожащую руку.
     - Не правда ли, ведь остаться здесь одному было бы еще тяжелее?
     Какое-то  усилие прошло по  лицу  Павла  Петровича,  точно  комната еще
кружилась перед его глазами и нужно было остановить комнату, чтобы услышать,
о чем я говорю.
     - Сегодня ночью я не спал,  все думал,  - сказал он наконец. - Ведь это
очень странная вещь -  сознание,  что ты не можешь освободиться от вызванных
тобою духов.
     Он  вовсе не  бредил -  напротив,  с  каждой минутой голова становилась
яснее.
     - Болезненное чувство,  что  пройдет год  или  два после выхода труда и
твоя идея начнет жить самостоятельно, и - кто знает! - пойдет такими путями,
которые ты не предвидел. - Он промолчал. - И не одобряешь...
     Я  поняла,  что речь идет о его теории,  то есть,  что,  если он умрет,
теорию не поймут или станут развивать в  ложном направлении.  У  меня сердце
томилось от невозможности помочь ему,  утешить,  а  он и не думал о себе!  Я
едва справилась со слезами.
     Только  теперь  я  заметила на  столе  распечатанный конверт,  лежавший
отдельно,  в  стороне от  журналов и  книг,  точно в  нем заключалось что-то
холодное,  опасное -  то,  над  чем  еще  нужно было подумать.  Взгляд Павла
Петровича,  усталый, но спокойный, остановился на нем, и я вдруг поняла, что
это ответ от Т. - желанный ответ, на который старый доктор так надеялся и от
которого ждал так много!
     - Павел Петрович... вы сегодня получили это письмо?
     Он кивнул.
     - Это пишет вам Т.?
     - Нет, - отвечал старый доктор
     Он опустил голову,  вздохнул и  замолчал -  так надолго,  что мне стало
страшно, и я тихонько коснулась его руки.
     - Ты разве не знаешь, Таня? - очнувшись, спросил он. - Т. умер.
     - Да полно, что вы говорите! Как умер?
     - Да, да. Вчера было в газетах.
     И дрожащей рукой он протянул мне конверт.
     Это был отзыв о рукописи, которую Павел Петрович диктовал мне последнее
время,  -  холодный грубо иронический,  уничтожающий отзыв. Какой-то Коровин
находил,  что,  хотя  автор посвятил всю  свою  жизнь изучению плесени,  он,
очевидно,  не  знаком с  работами Рейнгардта и  других видных представителей
западноевропейской науки.  Что касается самой теории,  то она в  этом отзыве
признавалась детски  вздорной и  лишенной какого  бы  то  ни  было  научного
смысла.
     - Это ничего не значит... - У меня был неуверенный голос. - И вообще...
Нужно было послать вашу рукопись Мите.  Он  отнес бы  ее в  научный журнал и
тогда все могли бы судить о ней. Вы рассказывали о своей теории Мите?
     Павел Петрович ответил не сразу - я успела пожалеть, что спросила. Тень
прошла по его лицу но вскоре оно стало еще светлее, чем прежде.
     - Да, - просто сказал он. - Пытался.
     Старый доктор задумался,  и мы долго молчали Потом он опять заговорил о
Мите, и то, что я услышала, глубоко поразило меня.
     - Это человек сложный,  -  сказал он.  -  Честолюбие и прямота, которая
может так же повредить ему,  как некогда мне.  Блеск ума и  слепота эгоизма.
Воля  и  странная способность легко  поддаваться влиянию.  Чувствительность,
холод и над всем этим огромная, все ломающая жажда жизни.


ТИШИНА

     Глафира Сергеевна уехала девятого марта,  а  накануне старый доктор был
отвезен в  Дом инвалидов.  Это произошло без меня,  и когда вечером восьмого
марта,  сразу после собрания по поводу Женского дня,  усталая, но веселая