точно активны и,
следовательно,  бесполезны.  А  мы утверждаем,  что большие дозы английского
препарата дают не лучший,  в сравнении с нашим,  результат, а даже несколько
худший.
     Право,  можно было подумать,  что  весь ход  развития здравоохранения в
СССР зависит от итогов нашего состязания,  -  с  таким интересом отнеслись к
нему самые видные деятели Наркомздрава.  Звонит Максимов: как дела, не нужна
ли  помощь?  Приезжает Преображенский -  тот  самый  любезный,  внимательный
молодой человек с  превосходными зубами,  который еще совсем недавно напугал
меня  своим дикарским равнодушием к  судьбе крустозина.  Но  роль верховного
арбитра -  не  знаю  уж  по  какому соизволению -  берет  на  себя  Валентин
Сергеевич Крамов.
     - Ну как "Власенкова - Норкросс"? - спрашивает он, касаясь слабой рукой
пенсне, за которым остро и сухо поблескивают глазки.
     И маленькое холодное лицо светлеет,  -  да,  да,  светлеет!  -  когда я
отвечаю, что сомневаюсь в успехе.
     Игра,   которую  он  ведет,   глубоко  продуманная,   дальновидная,   в
характерном  "крамовском"  духе.   На  всех  совещаниях  и  конференциях  он
расхваливает наш  препарат.  В  беседе,  напечатанной в  газете "Медицинский
работник",  он  свидетельствует свое глубокое уважение профессору Норкроссу,
что не  мешает ему выразить полную уверенность в  победе русской,  советской
науки.
     Что значит это запоздалое признание?  Как всегда, мне трудно проследить
ход мыслей этого человека, угадать расчет, проникнуть в его "тайное тайных".
Но на этот раз ларчик,  кажется, открывается просто: чем выше будет вознесен
крустозин,  тем с большей силой он брякнется о землю. А с ним, разумеется, и
я  -  недаром же  с  некоторых пор Валентин Сергеевич не устает напоминать о
том,  что  "наша милая,  деятельная Татьяна Петровна отдала лечебной плесени
всю свою жизнь".

     Это были шумные,  тревожные, но в общем хорошие дни, когда, возвращаясь
из клиники,  я  влетала домой с  какой-нибудь новостью и находила Андрея над
корректурой "Неизвестного друга".  Гранки  были  белые,  длинные,  пахнувшие
типографской краской, и Андрей правил их с трогательной пунктуальностью, так
что  корректорам после него,  без сомнения,  уже нечего было делать.  Кто-то
сказал в издательстве,  что наборщики похвалили книгу -  верный признак, что
ее  ждет  успех!  И  Андрей сообщил мне  об  этом  с  таким  сосредоточенным
выражением,   как  будто  он   открыл  железный  закон,   согласно  которому
развивается наша литературная жизнь.
     Не знаю,  ждал ли его успех, но легкий шум и неразбериха началась уже и
теперь,  когда на столе еще лежали гранки.  Люди, с которыми я до сих пор не
имела  чести быть  знакомой,  стали запросто приходить к  нам,  причем,  как
нарочно,  в самое неудобное время. Это были журналисты (один даже член Союза
писателей),  и Андрей отзывался о них с уважением.  Но у эти уважаемых людей
было почему-то очень много времени,  так что я  никак не могла взять в толк,
когда они  пишут свои произведения.  По  телефону они начинали разговаривать
после часа  ночи,  причем поводы были очень серьезные:  что  думает Андрей о
последней статье Эренбурга?
     Гурий привел к  нам этих журналистов и сам стал бывать очень часто.  От
него-то и пошел шум, столь несвойственный нашему тихому "ученому" дому.
     Словом, жизнь усложнилась, и только один человек чувствовал себя в этой
суете превосходно.  Это был мой отец.  Недаром же он всегда утверждал, что в
литературе он "доброволец-фанатик".
     Отец  блаженствовал.  Бог  весть  что  пришло  ему  в  голову,  но  он,
по-видимому,  решил,  что журналисты приходят к  нам с  единственной целью -
почтить своим  присутствием его,  Петра Николаевича,  незаурядное дарование.
Правда,  едва он  вынимал откуда-то  из  сундучка свои рассказы -  те самые,
которые еще  в  Лопахине он  писал по  четыре-пять в  сутки,  как наши гости
скисали.  "По-видимому,  просто не любят читать",  высказал он однажды очень
вероятное предположение.
     Впрочем, многие свои рассказы отец знал наизусть, так что ему удавалось
время  от  времени  познакомить  с  ними  наших  новых  знакомых.  "Прибытие
интервентов на  станцию Михаил  Чесноков",  -  вдруг  начинал он  торопливо,
очевидно побаиваясь,  что  его  перебьют.  -  "Американские матросы гуляли в
поселке Сурожевка,  и один говорит: "Кто меня тронет, то мы не оставим камня
на камне,  а  наша эскадра разобьет Владивосток".  И  тогда один наш встает:
"Эскадра,  пли!"  -  и  бьет его,  в  левую щеку.  Тот падает,  а  он опять:
"Эскадра, пли!" - и в правую щеку. Откачали с потерями, но вскоре выздоровел
и  заключил  брачный  контракт с  русской  девицей  на  три  месяца  по  сто
шестьдесят долларов в месяц. Вот тебе и "Эскадра, пли"!
     Отец  даже  потолстел,  так  что  красный носик  совершенно скрылся меж
пухлых щек.  Седые усы,  которые он мыл синькой -  я случайно разгадала этот
невинный секрет,  -  распушились и  выглядели очень солидно на  кругленьком,
слегка надутом лице.  Он и в самом деле стал похож на кого-то из классиков -
Гурий утверждал, что на Григоровича и что для полного сходства хорошо бы еще
отрастить бакенбарды.
     Андрей уехал,  как всегда, неожиданно, не успев даже проститься со мной
- только позвонил и попросил,  чтобы я занесла в издательство корректуру. На
этот раз он уехал не в  Сталинград,  а  на Первый Украинский,  и ненадолго -
так,  по  крайней мере,  сказал ему Малышев.  Мы простились,  но он не сразу
повесил  трубку,   а  немного  помолчал,  точно  ожидая,  что  я  скажу  еще
что-нибудь.  Потом повторил ласково: "До свиданья". Я ответила: "Счастливого
пути",   и   занялась  концентрацией  крустозина  в  крови  одного  из  моей
"шестерки".


ГЛАВНЫЙ АРБИТР

     - ...Что  касается  сравнительных данных  по  концентрации  русского  и
английского препарата в крови...
     За длинными в виде буквы "Т",  покрытыми зеленым сукном столами,  сидят
ученые мужи,  прославившиеся своими (или чужими) трудами, носящие высокие (и
не очень высокие) звания.  Представители Наркомздрава,  представители ВОКСа,
представители  прессы.   Коломнин  -   в   своем  парадном  черном  костюме,
горбящийся,  довольный и  усталый.  Виктор,  все  еще молодой,  Катя Димант,
Ракита. Эти - справа, вдоль длинной палочки "Т".
     Скрыпаченко с неопределенно-осторожной улыбкой на тонких губах, Мелкова
- толстая,   кокетливая,   неприятно  смешная,   Крупенский,   Картузова  из
городского института,  эти  -  слева,  вдоль длинной палочки "Т".  Внимание!
Главный Арбитр,  почтеннейший ученый  с  седым  венчиком волос  вокруг лысой
головы, с сизыми щечками, свисающими на высокий крахмальный воротник, читает
протокол:
     - "Таким образом,  клинический эффект был  получен при  лечении раненых
как английским, так и русским препаратом. Однако следует признать... "
     Вот  именно,  следует признать!  Следует признать,  что  Главный Арбитр
немного жалеет об этой странной дуэли.  Следует признать, что Главный Арбитр
раскаивается,  что  он  затеял это состязание.  Следует признать,  что он  с
большим удовольствием прочел  бы  некролог одного из  соперников,  чем  этот
протокол,  составленный столь обстоятельно и подробно. Следует признать, что
ему не везет с этой Власенковой, черт бы ее побрал вместе с ее крустозином!
     Да,  не везет! Недаром же этот подлый Скрыпаченко смотрит на него таким
тяжелым,  презрительным взглядом  -  должно  быть,  думает:  а  не  пора  ли
расплеваться с  шефом?  Уж  больно он по-старомодному тонок.  Кому нужны эти
хитрые штучки?  Надо действовать проще - сажать в тюрьму, если это возможно,
убивать,  если  этому  не  мешают.  Донос -  это  вещь!  А  все  остальное -
приблизительно, шатко, непрочно.
     Изредка касаясь двумя  пальцами поблескивающего пенсне,  Главный Арбитр
читает  протокол.  Он  читает медленно,  внятно,  как  бы  стараясь продлить
удовольствие,  которое доставляет ему  содержание этого документа.  Время от
времени он  останавливается и  со  сдержанной улыбкой обводит глазами ученых
мужей, прославившихся своими (и чужими) трудами, носящих высокие (и не очень
высокие) звания. Седой венчик вокруг головы придает ему сияющий вид.
     - "Поскольку комиссия установила,  что дозы пенициллина-крустозина ВИЭМ
были,  при равной клинической эффективности,  значительно -  до десяти раз -
ниже оксфордского препарата... "
     Норкросс начинает аплодировать первый,  и  через весь  стол протягивает
мне огромную лапу.  Аплодируют Максимов, Скрыпаченко, Крупенский. Аплодируют
свои и чужие. Аплодирует пресса.
     Маленькой,  почти  детской,  рукой  Главный Арбитр аккуратно складывает
листы.
     - ...Я  счастлив,  что  с  первых дней  этого  беспримерного состязания
предсказал победу советского препарата... Для меня, неисправимого фантазера,
давно стало ясно,  что  мы  вступили в  новую эру  медицинской науки...  Нет
сомнений, что закончившаяся столь успешно дуэль войдет в историю науки.
     Он  говорит уверенно,  свободно -  не  менее уверенно и  свободно,  чем
несколько лет  тому  назад,  когда  утверждал,  что  идея  лечебной  плесени
принадлежит к  числу курьезов и  заблуждений,  которыми кишит история науки.
Все в порядке.  Ничего не переменилось.  Но, может быть, ему только кажется,
что ничего не переменилось?

     Валентин  Сергеевич  заканчивает свою  речь  здравицей в  честь  дружбы
русской и английской науки.  Слово предоставляется профессору Власенковой, и
профессор Власенкова встает с  мыслью,  от  которой она начинает чувствовать
себя семнадцатилетней. Вот эта мысль: "Ух, как я сейчас его двину!"
     - ...Но  в  особенности  я  должна  поблагодарить Валентина  Сергеевича
Крамова,  который предсказал победу нашего препарата.  Это был шаг смелый, я
бы даже сказала,  рискованный,  в особенности если вспомнить, сколько сил он
отдал в  свое  время борьбе против самой идеи  крустозина.  Подумать только,
ведь еще не  так давно он  сравнивал доктора Лебедева,  основоположника этой
идеи в России,  с теми средневековыми алхимиками, которые утверждали, что им
удалось из  тряпок  и  гнилой  муки  вырастить живого  человечка!  Какую  же
душевную  борьбу  должен  был  он  выдержать,   чтобы  забыть  свои  прежние
убеждения, объявить их никогда не существовавшими или существовавшими только
в моем воображении!  Нет, нет! Я не допускаю и мысли о том, что этот шаг мог
преследовать личные цели.  Напротив! Самопожертвование - вот слово, которое,
вполне определяет отношение Валентина Сергеевича к  вопросу о крустозине.  И
нельзя сомневаться в том, что этот подвиг войдет в историю нашей науки.
     Кажется,  я слегка перехватываю:  напряженные улыбки застывают на лицах
Скрыпаченко,  Крупенского и других, сидящих слева вдоль длинной палочки "Т".
Коломнин хмурится - боится за меня или недоволен моим остроумием? Коснувшись
двумя  пальцами пенсне,  Главный Арбитр кладет руку  на  сердце.  У  него  -
страшное лицо с поблескивающими зубами,  и на мгновенье мне самой становится
страшно. И только Норкросс, ничего не понимая, рассеянно поглядывает вокруг.
Ему кажется,  что церемония затянулась.  Крустозин оказался сильнее -  ну, и
прекрасно! Зачем же об этом говорить так торжественно, так долго?
     В самом деле, зачем?
     И,  двинув еще разок пошатнувшегося врага, я приглашаю присутствующих к
столу.
     - Как, опять банкет? - смеясь, спрашивает Норкросс. - Клянусь честью, я
не знал, что у вас так весело заниматься наукой!


ВРЕМЯ НЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

     С  чувством  беспричинного  счастья  я  проснулась  в  этот,   навсегда
оставшийся в памяти, день.
     Отец  шуршал газетами в  столовой и,  поджидая меня,  должно быть,  уже
второй  или  третий  раз  ставил чайник на  плитку.  Утро  было  воскресное,
солнечное,  майское -  три серьезных повода, чтобы, закинув руки под голову,
проваляться до  половины одиннадцатого,  перечитывая письма  от  бабушки  из
Лопахина и от Мити из некоей дружественной державы. К бабушкиному письму был
приложен,  как обычно, дневник Павлика, перепутанный с каким-то упражнением,
из  которого можно было  узнать,  что  "скворцы не  поют,  грачи не  кричат,
колхозники не пашут и  не сеют",  а сам Павлик "не ложится рано,  не ложится
поздно,  не катается на лыжах,  не находится в душной комнате и не моется по
утрам холодной водой".
     Митя очень кратко,  в несвойственном ему телеграфном стиле сообщал, что
жив-здоров и вернется в июле. "Таня, милая, не жалею, счастлива", - твердым,
неженским почерком приписывала сбоку Елизавета Сергеевна.
     ...Что-то звенело в  душе и хотелось,  чтобы немедленно,  сию же минуту
произошло,  сама не знаю что,  - ну, хоть чтобы я вдруг очутилась в кедровом
лесу за Тесьмой.  Я закрыла глаза и улыбнулась.  Открыла -  нет,  все то же:
комната,  в которой я снова одна,  потому что муж снова - и надолго - уехал.
Книги,  книги,  книги.  Письменный столик-бюро, тесный, заваленный оттисками
своих  и  чужих статей,  диссертациями,  слишком "дамский" для  такой ученой
дамы, как я. Туалет с потемневшим старинным зеркалом, в котором все выглядят
загорелыми, только что с юга, и которым я пользуюсь сравнительно редко.
     Я  снова закрыла глаза,  и  на этот раз неожиданное все-таки случилось.
Отец, давно шуршавший газетами в столовой, постучал и спросил:
     - Таня, ты спишь? Тебя к телефону.
     Это был Володя Лукашевич,  не приходивший и  не дававший о себе знать с
того вечера,  когда он до полусмерти смутился,  упомянув при Андрее,  что мы
виделись в Сталинграде.
     - Я  скоро уезжаю в  полк,  и  вот  подумалось,  что,  может быть,  это
все-таки нехорошо, что я... что мы... Ты очень сердишься?
     - Теперь уже не очень.
     - Я вел себя как подлец, да?
     - Нет, как мямля.
     Володя помолчал: очевидно, был подавлен беспощадностью моего приговора.
     - Я  хотел тебе  сказать.  У  меня  большая радость.  Пока я  валялся в
госпитале, мне дали звездочку. Вчера было в газетах.
     - Орден Красной Звезды?
     - Нет, золотую звездочку.
     - Да ну? Героя?
     - Да.  А я,  главное, ничего и не знал. Вдруг приходят товарищи и тащат
вино.  Вот,  понимаешь...  -  У него зазвенел голос. - Мне хотелось именно с
тобой поделиться.
     - Спасибо.  Поздравляю,  Володя!  Жаль,  что Андрей в отъезде.  И он бы
порадовался. Позволь, так тебе же теперь памятник поставят в Лопахине?
     - Да нет же!  -  смеясь, возразил Володя. - Это дважды Героям - и то не
целый памятник,  а только половину. Я хотел тебе предложить, Таня... Сегодня
в консерватории концерт Нины Башмаковой. Может быть, ты захочешь пойти? Ты с
ней давно не встречалась?
     - С Ниной-то? Лет пятнадцать.
     - Ого! Но ведь она до войны часто выступала в Москве?
     - Нет,  редко.  Она же оперная. Приезжала, правда, и мы даже собирались
несколько раз, а потом все как-то не получалось. Ведь она знаменитая?
     - Во всяком случае, известная.
     - Еще и не узнает!
     - Ну, вот еще! Так пойдем? Органный концерт.
     - Конечно, пойдем!
     Он  так  обрадовался,  что  даже переспросил несколько раз,  прежде чем
убедился,  что я действительно готова пойти с ним в концерт, несмотря на все
его прегрешения.
     Я бы солгала себе,  если бы стала уверять,  что весь этот месяц ни разу
не  подумала  о  Володе.  Я  сердилась на  него,  и  все-таки  мне  хотелось
встретиться с  ним.  Зачем?  Не знаю.  Неужели только для того,  чтобы снова
увидеть, как он бледнеет и, вытянувшись, выходит из комнаты с остановившимся
взглядом?
     Может быть,  это было подло с  моей стороны,  но в то солнечное майское
утро мне было весело и хотелось, чтобы он позвонил. И вот он позвонил.
     Володя  пришел  совсем  другой  -   распрямившийся,   отдохнувший,   со
звездочкой,  выглядевшей на новом кителе сразу и парадно и скромно.  Прежнее
впечатление надломленности совершенно исчезло,  и вместе с ней -  тоска,  от
которой (это чувствовалось) ему  самому становилось страшно.  Короче говоря,
он ожил,  и если бы не глаза,  пожалуй, можно было вообразить, что он сейчас
загудит басовую партию,  как в юности, когда в школьном оркестре он играл на
большой медной трубе.  Глаза  остались прежние,  задумчивые,  с  пристальным
взглядом -  глаза  человека,  чувствующего и  понимающего "больше,  чем  ему
положено", как однажды сказал о нем Андрей.
     Он заехал за мной на какой-то грязной,  в черно-желтых разводах машине,
которая  была   совершенно  не   нужна,   потому  что   от   Серебряного  до
консерватории,  как  известно,  не  более  пятнадцати минут ходу.  Вообще он
ухаживал за мной,  и в том,  как он это делал, была трогательная неловкость,
от которой я  тоже начинала чувствовать неловкость и нежность.  Вот это было
уже  совсем ни  к  чему,  и  я  сразу же  подумала,  что  нужно изменить эти
отношения,  которые неожиданно стали  такими,  как  будто  мы  оба  давно  и
нетерпеливо ждали этой встречи.
     - Володя,  пожалуйста,  купи мне программу, - сказала я холодно и, пока
он ходил,  постаралась превратиться в  почтенного профессора,  доктора наук.
Один  сотрудник из  Мечниковского института узнал меня,  поклонился,  я  еле
кивнула.  Не помню,  когда еще я чувствовала себя такой почтенной личностью,
разве что  в  Лопахине,  читая "Любезность за  любезность".  Но  вот  Володя
вернулся, подал программу, заговорил, и - увы! Гордая ученая дама, глядевшая
вокруг себя ничего не  выражающими глазами,  мигом пропала,  а  на  ее месте
оказалась самая  обыкновенная женщина,  которой  было  приятно,  что  она  в
консерватории, в большом нарядном зале, где за всю войну не удалось побывать
ни разу.  И  что некий капитан с  золотой звездочкой на груди смотрит на нее
такими потерянными глазами.
     Концерт начался.  Знаменитый органист,  сгорбленный,  с красным лицом и
пушистой седой  шевелюрой,  вышел,  волоча  ноги,  и  равнодушно потащился к
органу. А вместе с ним...
     - Вот она, - прошептал Володя.
     Я не видела Нину много лет,  и не было ничего удивительного в том,  что
она изменилась. И все-таки первые минуты я не могла заставить себя поверить,
что  эта уверенная красавица в  длинном платье,  из-под которого выглядывали
носки серебряных туфель,  крупная,  но с  легкой походкой,  как это бывает у
рано пополневших женщин, - та самая тоненькая, принципиальная Нина! Та самая
Нина,  которая в Ленинграде таскала меня в страшный театр "Гиньоль", и потом
не могла заснуть и  лезла ко мне в  постель,  и мы обе тряслись,  ругая друг
друга.
     Но  вот она запела,  и  первый же чистый звук,  пронесшийся и  затихший
где-то  далеко,  мгновенно спугнул это впечатление поразившей меня перемены.
Она  пела,  орган  вторил ей,  глубоко вздыхая,  и  казалось,  что  какое-то
огромное,  но  хрупкое существо стоит за  ее  спиной и  осторожно,  чтобы не
помешать, дует в серебряные трубы.
     И,  как всегда под музыку,  я  стала думать о  чем-то своем,  но музыка
входила в  это чувство,  и  оно открывалось для меня как чудо,  от  которого
хотелось смеяться и плакать.
     Не  знаю  почему,  мне  вспомнилось,  как  девочкой зимними  вечерами я
возвращалась  домой  из  трактира  Алмазова,  и  с  высокого  берега  Тесьмы
открывалась привычная картина засыпанного снегом  бедного и  темного посада.
"А  помнишь комнату старого доктора?"  -  пел  голос.  И  это  была  уже  не
глупенькая,  милая  Нина  и  не  артистка,  исполнявшая  номер,  а  какая-то
волшебница,  читавшая мои мысли и  чувства.  -  "Ветхая фисгармония стояла в
углу,  и,  когда  старый  доктор  играл  на  ней,  она  начинала  вздыхать и
задыхаться, как будто жаловалась, что ей очень тоскливо. Портреты прекрасной
женщины с  темными глазами висели на  стенах.  Это  была любовь несбывшаяся,
неудавшаяся - любовь, которой помешали. Но разве можно помешать любви?"
     Потом орган запел торжественно и нежно,  и это была ночь в степи, когда
мы до рассвета бродили с Андреем и где-то далеко горела стерня, и в