, точно он видел совсем другое, чем мы,
своими широко открытыми серыми глазами...

     Невозможно  было  не  рассказать  ему  о  Володе,  тем  более  что  он,
разумеется,  прекрасно знал о нашей сталинградской встрече.  И я рассказала,
как  с  помощью Малышева нашла его  в  госпитале на  Беговой.  Это  вовсе не
значило,  что я собралась утаить от Андрея то,  что произошло между нами. Но
ведь,  в сущности,  ничего не произошло? По утрам Андрей распевал, умываясь,
по вечерам с  наслаждением разговаривал с  отцом о  Лопахине,  поражая его и
меня своей памятью,  о  которой,  как он клятвенно уверял меня,  он и сам не
подозревал еще совсем недавно.
     Он "разыгрывал" меня с самым серьезным видом,  и когда,  догадавшись по
его смеющимся глазам,  что я снова осталась в дурах, я принималась бить его,
осторожно запирал меня  в  стенной шкаф,  так  что  приходилось -  ничего не
поделаешь - прощать его и мириться. Словом, он был в превосходном настроении
- так стоило ли  рассказывать ему об этом свалившемся на голову объяснении в
любви,  о  котором я  сама вспоминала с чувством неопределенного стеснения и
страха?
     Первым явился Рамазанов - по делам пенициллинового завода, которыми мы,
впрочем,  не занимались и четверти часа, потому что Андрей стал приставать к
старику насчет какой-то самарской истории.
     - Товарищи, да забудьте вы о делах хоть ненадолго! Хорошая сводка, взят
Кировоград,  Конев наступает.  Тепло,  светло,  на столе чай,  сахар,  хлеб.
Обратите внимание - белый! Григорий Григорьич, рассказывайте!
     - Это как я дивизию мыл?
     - Ну да. Проси же, Таня!
     Нельзя сказать, что мне так уж хотелось услышать эту историю, но делать
было нечего, и я притворилась, что просто умираю от нетерпения.
     Впрочем, история была действительно любопытная.
     - Приехал я,  значит,  в Самару -  это было в тысяча девятьсот двадцать
первом году,  -  начал Григорий Григорьевич с приятной неторопливостью много
видевшего  человека,   -   и   поручили  мне   дезинфекционную  группу   при
военно-санитарной станции.  Стал я мыть людей -  так сказать, его величество
Мойдодыр Первый.  Веселое занятие,  когда под  рукой баня,  и  дров  сколько
угодно,  и мыла - бери, не хочу! А если ни того, ни другого? Если приходит с
басмаческого фронта боевая дивизия,  а  мыла  ни  куска  и  белья чистого ни
единой пары?
     Григорий Григорьевич рассказывал,  и  его  старое большое лицо с  косым
шрамом  у  рта  и  начинающими выцветать  старыми  глазами  было  необычайно
спокойно.
     - Что делать?  Ну,  предложил я прежде всего дивизию остричь.  Сделано.
Казарму дезинфицировать и основательно натопить.  Сделано. Дрова у нас были,
- значит, людей можно было хоть горячей водой сполоснуть, если не вымыть. Но
из  средств  была  только  сера,  а  серная  дезинсекция  продолжается,  как
известно, не меньше чем двенадцать часов. Следовательно, люди должны из бани
голышом бежать, а потом в казарме более полусуток без белья и обмундирования
сидеть, потому что белья на смену у меня разумеется, не было. Командование -
на дыбы:
     - Издевательство, доктор! Ищите выход!
     Я говорю:
     - Выхода нет. И ждать нельзя, поскольку в дивизии уже несколько случаев
было.  А  насчет  издевательства посовестились бы  говорить!  Кто  за  людей
отвечает - вы или я?
     Согласилось  начальство.   Отправились  люди  в   баню,   стали  мыться
поэскадронно, а потом - из бани в казарму бегом марш!
     Вы  знаете,  когда один человек зимой по  улице голый бежит -  это  уже
зрелище,  как бы  помягче сказать,  привлекающее внимание.  А  когда дивизия
голая...  Не эскадрон,  не полк,  а дивизия -  и с утра до вечера в чем мать
родила! Смеху было! И только один человек не смеялся - ваш покорный слуга. У
меня кошки на  душе скребли.  Я  с  лекпомами в  бане чай  горячий устроил и
самодеятельность организовал.  Риск был большой.  Люди простудиться могли, и
двое  действительно заболели.  Но  заболели и  поправились,  сыпного тифа  в
дивизии больше ни единого случая не было.
     Андрей слушал,  улыбаясь и  глядя на  Григория Григорьевича влюбленными
глазами, потом побежал за блокнотом и, как заправский литератор, стал быстро
исписывать листок за листком.  Отец тоже слушал с интересом, слегка раздувая
усы  и  готовясь,   по-видимому,   поразить  нас  рассказом,  перед  которым
рамазановская "голая дивизия" показалась бы безделицей, не стоящей внимания.
Он уже начал было:  "А вот,  помнится, нанялся ко мне в пастухи бывший граф,
некто  Рябчинский...  "  -  как  пришла Катя  Димант,  и  интересная история
оборвалась в самом начале.
     Катя недавно вернулась из Ташкента, но уже успела с головой погрузиться
в  дела и заботы нашего "филиала".  Она заметно постарела за годы войны,  но
была все той же скромнейшей,  тишайшей Катей, без которой в моей лаборатории
всегда как будто чего-то не хватало - может быть, тех поразительных новостей
из жизни друзей и  знакомых,  с которыми она каждое утро являлась на работу.
На  этот раз ей удалось только шепнуть мне,  что Зубков,  по ее наблюдениям,
намерен вернуться или  даже уже вернулся к  Зубковой,  а  потом мы  занялись
важным вопросом о  банкете в честь будущего доктора медицинских наук Виктора
Мерзлякова.
     Обычно на наших банкетах дежурным блюдом был студень, который мы варили
из костей, остававшихся от "крустозинного" бульона. Кости были тощие, и лишь
с помощью сложной методики мы умудрялись готовить из них холодец.  Но Виктор
был первым из моих учеников,  защищавшим докторскую,  и Катя считала, что на
этот раз надоевший студень нужно заменить. Чем же? Вопрос остался открытым.
     Обычно на банкет после докторской не приглашались артисты.  Но защита -
тринадцатого, а тринадцатого - старый Новый год. И каждый День такие хорошие
сводки!  И так давно не приезжал артист Журавлев, которого мы нежно любили и
который,  по  слухам,  разучил новую программу.  Тут уж  пришлось привлечь к
обсуждению мужчин,  и за столом,  - я пригласила гостей к столу, - завязался
оживленный разговор  о  том,  что  всегда  интересует русского человека:  об
артистах и театрах.
     ...Сама не  знаю почему,  мне вдруг представилось,  что кто-то стоит на
нашей площадке,  за дверью,  и не решается постучать, только робко пошевелил
раза два расшатанной ручкой:  на лестнице было темно, перегорела лампочка, и
кто-нибудь мог прийти и постучать, не найдя в темноте звонка. Но стало тихо,
и я подумала,  что ошиблась. Нет, постучали снова. Андрей пошел открывать, и
сейчас же смех, восклицания, громкие голоса послышались в передней.
     Это был Володя Лукашевич, в новенькой форме, худой, коротко стриженный,
с торчащими, как у подростка, ушами.
     - Вот он!  -  еще с порога закричал Андрей. - Владимир Лукашевич, прошу
любить и жаловать. Срок дружбы - сорок лет, ни много ни мало!
     - Ну хватил! - смеясь, возразил Володя.
     - Тридцать, не все ли равно. Ну-ка, покажись!
     И Володя комически вытянулся перед ним, щелкнув каблуками.
     Он  волновался,  но  только  я  (так  мне  казалось) почувствовала чуть
заметное напряжение,  которое то показывалось в нем,  то исчезало.  Все было
немного слишком:  и держался он слишком прямо, откинув плечи, что было вовсе
на него не похоже,  и  говорил с преувеличенным оживлением,  и слишком часто
смеялся - даже когда не было сказано ничего смешного.
     Мы вспомнили госпиталь на Беговой,  а  потом Володя стал рассказывать о
каком-то морском полуэкипаже, где живут ожидающие назначения офицеры.
     - И ты? - спросил Андрей.
     - Вот и я, в том-то и дело! Ох, ну и жизнь! Начальство глупое, толстое.
За  несвежий подворотничок такого  фитиля  дает,  только  держись.  Гигиена,
уставы, лекции, по утрам зарядка, обливаемся холодной водой, топаем во дворе
минут сорок.  А  потом все бродят сонные,  скучные,  вялые.  Воевать охота -
нельзя! Напиться - рискованно!
     Володя рассказывал живо,  весело,  но  что-то искусственное сквозило за
этим беспечным тоном.  И  потом мне ужасно не  нравилось,  что он ни разу не
посмотрел на  меня.  Думал ли  он,  что  я  недовольна,  что  он  явился так
неожиданно,  без предупреждения?  Не знаю. В том, что он не смотрел на меня,
была  неловкость,  которую невозможно было  не  заметить.  Но  чем  заметнее
становилась эта неловкость, тем я сама становилась все холоднее. Я сердилась
на него -  разумеется,  не за то, что он пришел, а за то, что не в силах был
справиться с  собой.  Коли так  -  нечего было и  приходить!  Но  то,  что я
сердилась на него,  не только не мешало,  а даже помогало моему спокойствию,
так что в конце концов я стала уже не просто холодная, а какая-то ледяная.
     - Я  ведь к  вам еще третьего дня собирался,  -  все с  той же  нервной
торопливостью говорил Володя.  -  Да какой-то полковник придрался на улице и
отправил в комендатуру.
     - За что? - спросил Рамазанов.
     - За небритость.  -  Володя махнул рукой и  засмеялся.  -  Вообще-то не
беда,  даже  забавно,  да  один  лейтенантик всю  ночь  по  телефону звонил:
"Загораю".  Так мягко,  с украинским выговором:  "Захораю". Я, между прочим,
прежде никогда не слышал этого выражения.
     - А что это значит?  - снова спросил Рамазанов, у которого было строгое
лицо и которому, по-видимому, не нравился Володя.
     - Вот и  значит попасть на  губу.  Словом,  утром выстроил нас помощник
коменданта и сказал речь,  из которой следовало, что бриться надо. Посмотрел
я  на своих товарищей по заключению,  да так и покатился со смеху.  Люди все
больше пожилые,  лица помятые,  сконфуженные -  невеселая при  бледном свете
утра картина!
     Я  собрала  посуду,   вышла  на  кухню,  оставалась  там  долго,  минут
пятнадцать,  вернулась -  Володя все еще говорил.  Так бывает в кино,  когда
изображение уходит вверх или вниз,  поперек экрана появляется темная полоса,
и нетерпеливые мальчишки кричат:  "Сапожники, рамку!" Вот так же не попадало
"в рамку" все, о чем говорил Володя. Он был слишком откровенен с Рамазановым
и Катей,  которых видел впервые.  Он не встречался с Андреем давным-давно, с
юношеских лет,  но,  казалось,  совершенно забыл об этом.  Это было особенно
странно.  И  Андрей не напоминал,  только какое-то задумчивое сожаление раза
два прошло по его лицу.
     - Да ведь ты же недавно из Сталинграда.  Ну,  что там теперь?  Я читал,
что машинист Лукин на  свои деньги купил тысячу тонн угля и  сам же доставил
его  откуда-то  из  Сибири.  Вот,  должно быть,  встретили его сталинградцы!
Комсомольцы съехались со  всего Союза,  целая армия,  да?  Я,  между прочим,
думал:  заботится ли правительство,  чтобы все это сохранилось?..  То есть в
памяти сохранилось как история,  что ли. Не только восстановление - этим-то,
наверно,  занимаются разные  там  кинохроники.  Нет,  я  бы  нарочно оставил
какой-нибудь район нетронутым -  вот  хоть это место,  где дивизия Людникова
дралась на "Баррикадах".  Или переправу, но только в точности, как все было.
Да нет, мы этого не понимаем! У нас, может, один разбитый домишко оставят на
память, да и то едва ли! Снесут и построят новый!
     - Я привез фотографии, хочешь посмотреть? - спросил Андрей.
     - Конечно, хочу.
     Это были минуты,  когда "рамка" как будто встала на место,  хотя Володя
все еще не смотрел на меня,  и руки, в которых он держал фотографии, немного
дрожали Но он хоть замолчал:  должно быть, догадался, что говорил до сих пор
слишком много.
     Одна  из  фотографий поразила всех:  на  площади,  окруженной грозными,
подавляюще мрачными остовами разрушенных зданий, раскинулись полевые палатки
- белые,  легкие, похожие на маленькие снежные горы. У них был воздушный вид
- точно они спустились в  Сталинград прямо из  стратосферы.  Это был один из
лагерей,  в котором жили молодые строители,  съехавшиеся в город по путевкам
ЦК комсомола.
     - Это какое же место?  -  спросил Володя и вспомнил,  прежде чем Андрей
успел ответить. - Неужели площадь Павших борцов?
     - Да.
     - Позволь, но разве отсюда видна Волга?
     - Волга, брат, теперь видна отовсюду.
     - Невозможно узнать!  Таня,  а помнишь, мы с тобой встретились недалеко
от площади Павших борцов,  а потом пошли к набережной,  и ты сказала, что не
видела памятника Хользунову?
     Он  еще  продолжал что-то  об  этом памятнике:  правда ли,  что он  был
сброшен взрывной волной,  но сохранился, и сталинградцы уже успели поставить
его на прежнее место?  Но у него было такое лицо, как будто произошло что-то
непоправимое и  в этом непоправимом был виноват он,  он один!  Не знаю,  что
пришло ему в  голову -  решил ли  он,  что я  не  рассказала Андрею о  нашей
встрече в Сталинграде, или сама эта встреча как-то сместилась в его сознании
и перепуталась с нашим последним разговором? Он вдруг замолчал на полуслове,
с потрясенным, остановившимся взглядом.
     Я спросила как можно спокойнее:
     - Что с тобой, Володя?
     Он не ответил.  Он вышел в переднюю,  прямой, мертвенно-бледный, и стал
надевать шинель. Андрей бросился за ним.
     - Куда же ты? Тебе дурно?
     - Нет,  нет.  Нет,  ничего.  -  Он бормотал, не слыша себя. - Извини, я
уйду.  Я  позвоню вам.  Все  хорошо.  Просто у  меня вдруг пошли круги перед
глазами, - сказал он, стараясь с усилием улыбнуться. - А в такие минуты мне,
пожалуй,  лучше быть одному.  -  Он впервые взглянул на меня. - Я ведь еще и
контужен.  Таня знает.  -  У него было измученное, растерянное лицо. - Таня,
подтверди, пожалуйста. Ты еще не забыла мою историю болезни?


МЫ ОДНИ

     Еще не поздно было объяснить то,  что произошло, хотя когда Володя ушел
и  мы заговорили о нем,  я сказала,  что не понимаю,  почему он расстроился,
вспомнив о  нашей сталинградской встрече.  Это была ложь,  но  еще не поздно
было объяснить эту ложь. В самом деле, не могла же я сказать правду при Кате
и Рамазанове, хороших, но, в общем, далеких людях?
     Но  когда мы  остались одни и  Андрей сел верхом на  стул и  задумался,
машинально следя, как я мою посуду, стелю постели, заплетаю волосы на ночь -
почему я  все-таки ничего не  сказала?  Он  ждал,  он никогда не заговаривал
первый.  Я только спросила неискренним голосом: "Что же ты не ложишься?" - и
он,  не  сводя с  меня  взгляда,  неопределенно покачал головой.  Нужно было
сказать десять слов, только десять... Но с той минуты, как Андрей понял, что
я  что-то  скрыла и  продолжаю скрывать от  него,  точно какая-то  злая сила
подхватила меня...
     Так начался этот разговор.
     - Ты  думаешь,  я  не понимаю,  что между нами всегда оставалось что-то
недоговоренное?  Ты думаешь, я не чувствовал, как ты скрывалась от меня, как
скрыла теперь то, что произошло между вами?
     - Между нами ничего не произошло. Я не знаю, почему он смутился.
     - Хорошо,  пусть так. Я всю жизнь чувствовал, что люблю больше, чем ты,
что ты от самой любви всегда, еще девушкой, ждала чего-то другого. Ты всегда
заставляла себя  любить меня,  даже  в  наши самые счастливые дни.  Когда ты
наконец позвала меня и я приехал в зерносовхоз,  думаешь,  я не видел, как у
тебя что-то оборвалось, потускнело? Вот скажи, что это неправда? Ты думаешь,
я  не  замечал,  как ты  грустишь и  завидуешь чужому счастью?  Ты всю жизнь
доказывала себе и другим, что меня нельзя не любить, а сама не любила.
     - Это неправда.
     - Нет,  правда.  Если  бы  между нами была полная откровенность,  ты  и
теперь рассказала бы, что произошло между вами.
     - Ничего не произошло. Ты мне веришь?
     Он промолчал. Я в темноте поискала и нашла его руку. Он отнял руку.
     - Ты не знаешь,  как я мучился ночами,  лежа подле тебя, потому что мне
казалось,  что у тебя счастливые сны,  в которых ты счастлива не со мной.  Я
сам виноват,  не нужно было надеяться,  что ты наконец полюбишь меня.  А  ты
столько лет прожила с нелюбимым!
     - Неправда!
     - Ну, с не очень любимым, не все ли равно!
     Диван заскрипел в столовой, должно быть и отец не спал. Я вспомнила его
расстроенное  лицо,   когда,  проводив  гостей,  мы  вернулись  и  он  вдруг
перекрестил меня на ночь.
     - Ты можешь молчать,  я не стану настаивать.  Скажи мне только одно: вы
переписывались после Сталинграда?
     - Нет. Я получила от него только одно письмо. Он был при смерти и хотел
проститься со мной.
     - Почему с тобой?  Если ты говоришь мне правду - почему с тобой? Что за
странная мысль!
     - Не знаю.
     - Я читал это письмо и думал о том, что он одинок так же, как я.
     - Тебе не стыдно?
     - Да,  я  одинок.  Ты  не притворялась бы,  если бы не была передо мной
виновата.  Ты  притворялась с  первой минуты,  когда  он  вошел,  неужели ты
думаешь, что я не заметил, как ты волновалась? Ты запретила ему являться при
мне,  а он не выдержал и пришел, и ты рассердилась на него, а сама в глубине
души была рада.
     Я встала и зажгла свет. Андрей лежал, закинув руки под голову, и у него
было мрачное лицо, с косящим неподвижным взглядом.
     - Андрей, опомнись, что ты говоришь?
     - То, что ты слышишь.
     - Даже если Володя влюбился в меня -  разве это так уж страшно? Мало ли
кто еще может влюбиться в меня?
     - Да,  страшно.  Потому что ты всегда мечтала, не знаю о ком. А я... Ты
думаешь, я не вижу что ты радуешься, когда я уезжаю?
     - Андрей!
     - Да,  да. Ты лежишь подле меня, а думаешь о другом. И всегда было так,
еще с  первых дней в  Анзерском посаде,  когда ты  обещала,  что будешь моей
женой,  и притворилась из жалости,  что полюбила меня. Да, из жалости, и вот
уж как дорого обошлась мне эта жалость!
     Он  сел на  постели.  У  него было усталое лицо,  сразу постаревшее,  с
глубокими складками у рта.  Ремень с пистолетом висел на спинке кровати,  он
скользнул по нему потускневшим взглядом. Он был в отчаянье, я видела, что он
стыдится своей ревности,  которую всегда скрывал от  меня,  что  ему  трудно
бороться с желанием - не знаю - ударить меня, уйти. Застрелиться?
     Но как будто это был не Андрей, а какой-то незнакомый мужчина в измятой
пижаме,  перед которым я  за что-то должна была отвечать и  бог весть в  чем
провинилась,  -  так я смотрела на него, не думая ни о чем, в оцепенении, от
которого не могла освободиться. "Да, это он. И нужно что-то придумать, чтобы
все стало как прежде,  когда я  любила его.  А  я  не хочу и  не буду ничего
придумывать, а буду желать, чтобы между нами все было безжизненно, пусто".
     Это продолжалось недолго,  не больше минуты,  а  в  другую минуту я уже
бросилась к Андрею, не помня себя.
     - Милый мой, родной, не сердись, или, даже лучше, сердись, но только не
думай,  что я так перед тобой виновата!  Да, ты прав, у меня бывают какие-то
глупые мысли,  какие-то обрывки мыслей и  чувств,  о  которых я  не говорила
тебе,  и хорошо,  что не говорила,  потому что мало ли что мелькнет, мало ли
что  может  присниться,  когда человек не  владеет собой?  Да,  ты  прав,  я
неискренне рассказала тебе о  Володе.  Я  должна была рассказать и  не знаю,
почему я не сделала этого должно быть, боялась огорчить и расстроить тебя. И
сейчас молчала так долго,  потому что была оскорблена,  что ты  подозреваешь
меня. Ну, прости меня! Я виновата.
     Я  целовала Андрея и умоляла простить меня,  и только раз,  может быть,
мелькнула в душе горькая мысль,  что я уговариваю не только его, но себя. Но
только мелькнула!
     Мы  проговорили,  пока слабый свет пасмурного зимнего утра не окрасил -
чуть заметно -  истертые бумажные шторы.  Мы  помирились,  и  все  стало как
прежде.  Прошел еще час или два, и совсем рассвело, а с зарей, как известно,
все становится на  привычное место.  И  становится ясно,  что по ночам нужно
спать, а не ссориться с мужем.


НИ ОДНОЙ СВОБОДНОЙ МИНУТЫ

     Это вышло удачно,  что на  другой же  день ни у  Андрея,  ни у  меня не
оказалось ни одной свободной минуты. Дела, дела! И действительно важные, так
что не  было ничего удивительного в  том,  что мы  занялись ими с