не был похож на шаги
Марии Петровны,  я  все-таки решила,  что это вернулась она.  Но это была не
она.  Кто-то постучал в дверь моей комнаты,  и отец сказал громко: "Тани нет
дома".  Я вскочила и распахнула двери.  Это был Андрей.  Он стоял на верхней
ступеньке лестницы в пальто,  в высоких сапогах,  без фуражки,  и у него был
нерешительный, растерянный вид.
     Не помню,  что я сказала,  -  кажется,  просто "Андрей!", а он "Таня!".
Потом он бросился ко мне и  обнял -  так крепко,  что даже немного приподнял
над полом.  Мы поцеловались и  стали что-то быстро,  бессвязно говорить друг
другу. Вдруг он сказал прерывающимся голосом: "Не забывай!"
     И  побежал  по  лестнице.  Я  бросилась к  себе,  хотела  подарить  ему
что-нибудь на  память,  не  нашла,  торопливо спустилась вниз.  Пролетка уже
заворачивала на Спуск, и извозчик высоко поднимал вожжи, готовясь придержать
копя.


ЗАБОТЫ

     Это была трудная зима. Вокруг Лопахина в лесах появились банды, остатки
"зеленых",  и  против них  приходилось вести настоящую войну,  с  облавами и
засадами.  Комсомольцы не  были мобилизованы,  но  многие пошли добровольно,
потому  что  воинская  часть,  стоявшая  в  Петрове,  к  тому  времени  была
переброшена и  милиции не хватало.  Я тоже хотела записаться,  но девушек не
принимали. В общем, банды были ликвидированы в несколько дней, и наши ребята
вернулись  благополучно,  а  из  заводских  погиб  Шура  Власов,  тот  самый
петроградский комсомолец, который был членом заводского управления.

     В  середине года  был  назначен новый директор,  поразивший нас,  между
прочим,  тем, что с первого слова предложил комсомольской ячейке, прежде чем
решать международные вопросы,  навести порядок в собственном доме, а именно:
вымыть полы и  стены,  починить и  покрасить парты.  Потом он  объявил,  что
главная задача школьника заключается в том, что он должен учиться, и хотя на
собрании  всего  коллектива  раздались  голоса,   что  таким  образом  можно
скатиться к  старой,  дореволюционной школе,  в  которую тоже ходили,  чтобы
учиться,  точка  зрения  нового  директора победила,  и  начались регулярные
занятия в две смены согласно расписанию, вывешенному в раздевалке.
     Разумеется,  школьные занятия,  которые в  конце  концов стали отнимать
почти все  мое время,  очень заботили меня в  ту  памятную зиму.  Но  были и
другие волнения, другие заботы.
     Была,  например,  забота,  просыпавшаяся прежде меня. Отец! На ощупь, с
закрытыми глазами начинал он  шарить на  столе,  ища  приготовленную с  ночи
бутылку.  Весь день он бродил по комнате,  по дому,  по городу,  а  вечером,
помолодев,  повеселев, с лихо закрученными усами, с красным, сияющим носиком
садился за стол.  Он приходил ко мне на склад и долго, с туманным выражением
гордости следил,  как я читаю,  составляю конспекты,  решаю задачи. Вдруг он
начинал хвастать мной  перед  своими гостями,  среди которых самым почтенным
был нэпман-кондитер, открывший в Лопахине булочную "Симон".
     Первое время мне  казалось,  что  отец  очень доволен своей судьбой,  -
почему-то это больше всего раздражало меня. В самом деле, ему нравилось все,
что он делал:  от своих рассказов он был,  например, в восторге. Он гордился
своим политическим прошлым и был,  кажется,  искренне уверен, что если бы не
он,  партизанское движение на  Амуре  было  бы  подорвано в  самом  начале и
Дальний Восток навсегда остался бы в руках интервентов и белых.  Все, что ни
происходило в  мире,  имело  прямое  отношение к  нему  -  будь  то  переезд
патриарха  Тихона  в   Донской  монастырь  или  бегство  из  Константинополя
султанской фамилии.  В  особенности волновался он  по поводу "живой церкви";
однажды даже проснулся ночью и сказал торжественно:
     - Ну, теперь царству князей церкви конец!
     Два-три раза в неделю,  принарядившись,  побрившись, лихо закрутив усы,
под руку с  Авдотьей Никоновной,  он отправлялся в  городской суд.  Это было
главное развлечение.  Из суда они возвращались оживленные,  довольные и весь
вечер,  перебивая друг  друга,  горячо  обсуждали приговор;  причем  Авдотья
Никоновна,  особенно если судили женщину, неизменно требовала более сурового
наказания.
     Словом, это были счастливые люди. Деньги, которые они привезли с Амура,
подходили к  концу,  но  и  это  мало беспокоило их.  Авдотья Никоновна была
суеверна и  первое время боялась,  что мама может явиться ночью и  сделать с
ней что-нибудь -  заду шить или выгнать.  Но потом она, очевидно, справилась
со своими опасениями, потому что из комнаты стали постепенно исчезать мамины
вещи.  Я  сказала об  этом Марии Петровне,  и  она взяла к  себе на хранение
кашемировую шаль,  серьги и книги. Между прочим, это произошло в присутствии
отца, и он ничуть не смутился, а только зажмурил один глаз и спросил:
     - Во избежание цапе?
     Но вот однажды, ложась спать, я нашла под по душкой следующее письмо:

     "Ненаглядная дочь!  На свою жизнь гляжу с отвращением. Хоть пулю в лоб,
не боюсь,  да,  видно,  смерть боится меня.  Одиноко с женщиной, которая всю
жизнь была крупной кухаркой -  и только. Я просто высох, как скелет, страдая
очень тяжко, мне стыдно, что я, твой отец, гублю тебя, бедняжка.
     Твой отец".

     Я  не  ответила на  это письмо и  через несколько дней получила второе,
потом третье. Конечно, это были смешные письма - хотя бы потому, что почти в
каждом письме он сообщал,  что ему "живется все хуже и  хуже",  как будто мы
были за  тридевять земель друг от  друга.  Но  было в  них  и  что-то  очень
грустное, так что теперь, глядя на отца, я начинала смутно догадываться, что
он не так уж счастлив, как могло показаться с первого взгляда.
     Однажды мы остались одни, Авдотья Никоновна отправилась в гости. У меня
немного болело горло,  весь  день я  занималась дома,  а  к  ночи прилегла с
книгой и задремала, прислушиваясь к монотонному шуму дождя. Ветер то утихал,
то с  силой бросал дождь на крышу,  и,  открывая в  полусне глаза,  я видела
отца,  который,  опустив голову,  ходил из  угла в  угол,  время от  времени
оглядываясь на меня с робким и беспокойным выражением.  Наконец,  похлопывая
себя двумя пальцами по губам,  он остановился подле моей постели.  Казалось,
он  хотел заговорить со мной,  но в  это мгновенье,  сама не знаю почему,  я
крепко зажмурила глаза  и  притворилась спящей.  Ветер снова налетел,  дождь
пронесся по крыше,  затих,  и,  когда я открыла глаза, отец на коленях стоял
подле меня и плакал. Я сказала дрожащим голосом:
     - Встань, папа.
     Не помню, что он стал говорить, наверно, что-нибудь глупое или смешное.
Все равно это была минута,  когда я поняла:  пьет он или не пьет и как бы ни
был жалок -  это мой отец, о котором я не могу не заботиться и который любит
меня.
     Трудно  даже  сказать,   в  чем  изменились  после  этого  вечера  наши
отношения.  Но они изменились.  Я почувствовала это, когда на другой день он
впервые заговорил со мной о маме..


НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

     По-прежнему я  бывала у  старого доктора по  воскресеньям и  четвергам.
Курс кончился,  но как-то,  заметив,  что ему трудно писать -  у  него стали
получаться  длинные,  дрожащие  буквы,  похожие  на  славянскую  вязь,  -  я
предложила писать под  его  диктовку,  и  с  тех пор два вечера в  неделю мы
проводили за  работой:  он диктовал,  а  я  записывала и  потом читала вслух
каждую страницу.
     Теперь многое стало  для  меня  гораздо яснее,  и  "теория защитных сил
организма" стала представляться менее туманной,  чем прежде. Но чем больше я
понимала  старого  доктора,   тем  меньше  могла  справиться  с  недоверием,
неизменно охватывавшим меня,  когда  начинался разговор о  зеленой  плесени,
которой он с каждым днем придавал все больше значения.
     Все-таки  это  было  очень  похоже на  "навязчивую идею" -  есть  такая
психическая болезнь, от которой очень трудно вылечиться на старости лет. Но,
словно догадавшись о моем недоверии,  он продиктовал мне однажды целую главу
о  чудесах науки.  Суть  ее  заключалась в  том,  что  почти все  величайшие
открытия  сперва  казались  современникам  чудесами.   Но  прошли  годы,   и
оказалось,  что это были мнимые чудеса, которые объяснялись в общем довольно
просто.  "И необычайное имеет право на признание" -  этой фразой, тоже очень
простой, заканчивалась глава о чудесах науки...
     Новый директор школы однажды зашел к  старому доктору и  просидел целый
вечер. Между прочим, он оказался учеником одного товарища Павла Петровича по
университету,  так  что  это  был интересный разговор о  той истории,  из-за
которой  Павел  Петрович  когда-то   был  выслан  из  Петербурга.   Директор
познакомил Павла  Петровича  с  председателем Лопахинского горсовета,  очень
живым  и  оригинальным  человеком,  и  председатель заинтересовался "трудом"
Павла  Петровича и  предложил выпустить его  в  издательстве Уполитпросвета,
хотя  подобная книга  по  своему  объему  должна  была  составить почти  три
четверти годового плана. Но Павел Петрович поблагодарил и отказался.
     - Работа еще не закончена.  Самое главное -  впереди,  -  сказал он.  -
Кроме того,  я еще не потерял надежды получить ответ от Т.,  которому послан
краткий очерк работы.
     Словом,   бывали  вечера,   когда  старый  доктор  даже   отменял  наши
"диктовки",  потому что у него собирались эти уважаемые люди.  Но вот пришел
день, когда я встретила у него человека, которого едва ли можно было назвать
уважаемым.

     Это было в  канун нового,  1923 года,  и  я  забежала к Павлу Петровичу
днем,  потому  что  вечером в  Доме  культуры был  костюмированный бал.  Без
сомнения,  я  была  глубоко занята обдумыванием этого важного дела,  иначе с
первого  взгляда  узнала  бы  полного человека в  прекрасном сером  костюме,
который вышел из  комнаты старого доктора и  остановился в  передней,  чтобы
снять с вешалки шляпу.
     Агаша тоже стояла в передней,  и, обернувшись, я заметила, что он сунул
ей в руку смятую бумажку -  кажется, деньги, - нечто знакомое почудилось мне
в этом движении.  Потом,  надев шляпу и взяв трость, он в распахнутом пальто
двинулся к двери, и я вдруг поняла, что это Раевский.
     Я  не  видела его с  тех пор,  как сани,  в  которых лежала полумертвая
Глашенька,  стояли  у  нашего дома  в  посаде,  и  он,  пугливо оглядываясь,
застегивал полсть -  застегивал,  и  что-то  подлое было в  этих путающихся,
дрожащих движениях.  С  тех  пор из  неуклюжего гимназиста он  превратился в
солидного мужчину, прекрасно одетого, в пальто с меховым воротником шалью, в
шляпе,  небрежно откинутой на  затылок.  Но  что-то  подлое  осталось,  и  я
невольно подумала об  этом,  хотя он только мелькнул и  исчез за распахнутой
дверью.
     - Павел Петрович,  вы знаете,  кто был у вас?  -  закричала я, вбежав в
комнату старого доктора.
     - Да, Таня.
     У него был очень расстроенный вид.
     - Раевский!
     - Да, да.
     - Зачем он приходил? Кто он теперь? Так одет прекрасно. Он будет жить в
Лопахине? Вы разве были знакомы?
     - Нет,  - сказал Павел Петрович. - Он, по-видимому, издатель... То есть
владелец издательства.
     И  он  показал мне сложенный пополам кусочек картона,  на  котором были
напечатаны названия книг и наверху большими буквами: "Издательство "Время".
     - Он хочет издать ваш труд?
     - О нет! - отвечал Павел Петрович.
     Всегда я смело спрашивала его,  чем он расстроен,  и он отвечал, потому
что огорчения были связаны с его теперешней жизнью,  проходившей перед моими
глазами.  Но с  детства я  знала,  что у  него были еще и другие,  особенные
огорчения,  о которых он никогда не упоминал,  -  огорчения, касавшиеся того
далекого,  забытого мира,  в  котором  некогда  жили  высокий,  широкоплечий
господин,  стоявший на мосту над рекой,  и дама с темными глазами,  любившая
сниматься в  таких необычайных нарядах.  Мне  показалось,  что  сейчас Павел
Петрович расстроен чем-то,  пришедшим оттуда,  и  хотя  было очень интересно
узнать,  при чем здесь Раевский,  лучше было ничего не спрашивать.  И  я  не
спросила.
     Мы  поздравили друг  друга  с  наступающим Новым  годом,  и,  с  трудом
разобравшись в своих записках, Павел Петрович стал диктовать.

     Это было в  три часа ночи.  Мы возвращались из Дома культуры,  и у всех
девочек так болели ноги от танцев,  что хоть снимай туфли и  иди в чулках по
сияющему голубому, в искорках, снегу. Леночка Бутакова заговорила о гадании,
и  оказалось,  что никто не знает,  когда полагается спрашивать у  прохожего
имя:  одни говорили,  что под Новый год,  а другие -  в сочельник. Мы шли по
Овражкам,  спорили,  громко смеялись - и невольно присмирели, когда какой-то
человек показался вдали, на пустынной набережной, пересеченной косыми тенями
деревьев.
     - Ну что, девочки, слабо спросить? - сказала Леночка.
     Единственный фонарь горел на  Овражках,  и  когда скрывалась луна,  его
свет  казался  большой  воронкой,  в  которой,  крутясь  и  падая,  мелькали
снежинки.  Мы приближались с противоположных сторон -  мы и этот человек,  у
которого был какой-то нелопахинский вид.
     - Эх вы, трусихи!
     И  когда  между нами  оставался только свет  фонаря,  Леночка выступила
вперед и спросила звонким голосом:
     - Как ваше имя?
     Это  было  мгновение,  когда  все  произошло одновременно:  я  негромко
вскрикнула,  узнав Раевского,  девочки засмеялись и  стали прятаться друг за
друга,  и  луна вышла из-за  облаков,  -  как будто нарочно для того,  чтобы
осветить это полное лицо, на котором появилось ироническое выражение.
     - Позвольте осведомиться,  с  какой целью вам угодно узнать мое имя?  -
неторопливо спросил он.  -  Не думаете ли вы,  что,  если бы даже меня звали
Лоренцо  Великолепный,   вы   избежали  бы   печальной  участи  стать  женой
какого-нибудь Федьки или Васьки?
     Он коротко засмеялся и  двинулся дальше,  а мы остались стоять.  Нельзя
даже сказать,  что мы обиделись,  - это было что-то совсем другое. Как будто
пропасть открылась между этим человеком и  нами и  на  том  краю он  стоял и
грозился -  кому,  за что?  Девочкам,  которые шли домой после бала и просто
расшалились, потому что никто, разумеется, не верил в это смешное гаданье!
     Давно  исчезла  вдали  угловато шагающая фигура,  давно  мы  говорили о
другом,  а  в  душе  все  оставалось  неприятное чувство,  точно  в  темноте
новогодней  ночи  мы  наткнулись на  что-то  скользкое,  упругое,  мимоходом
ужалившее нас и проскользнувшее мимо.


СТАРАЯ ИСТОРИЯ

     Я  не  торопилась проснуться,  потому что  день  Нового года всегда был
какой-то  нескладный.  Но  мне почудилось,  что надо мной говорят о  Лоренцо
Великолепном,  и хотя я знала,  что еще можно спать и спать, глаза открылись
сами собой. Да, говорят! Правда, не о Лоренцо Великолепном, но все равно это
был голос Раевского - вот что меня поразило.
     Еще  минуту я  лежала прислушиваясь,  потом вскочила и  между створками
ширмы  увидела отца,  который стоял  перед  кем-то,  склонив голову набок  и
потирая руки.
     - Таня, а ведь тебя ждут, - сказал он, услышав, что я проснулась.
     - Меня?
     - Да... Виноват, как имя-отчество?
     - Сергей Владимирович.
     - Вставай, вставай, ленивица, - фальшивым голосом сказал отец. - Сергей
Владимирович, может быть, угодно чаю?
     У меня дрожали руки,  когда я одевалась, и в голове вдруг начало шуметь
от волнения. Раевский пришел ко мне? Это еще что за новости? И с какой стати
отец говорит таким фальшивым голосом и так противно потирает руки?
     Очевидно, я вышла из-за ширмы с очень гордым видом, потому что Раевский
усмехнулся.  Мне захотелось убить его,  когда я  увидела эту усмешку.  Но он
вежливо встал и поклонился.
     - Здравствуйте, Таня, - сказал он. - Мы разбудили вас?
     Я ответила холодно:
     - Ничего, пожалуйста
     Раевский внимательно посмотрел на меня.  Не знаю, угадывал ли он, что я
его  ненавижу,  но  на  его  полном  лице  с  моргающими  глазами  появилось
озабоченное выражение.
     - Я слышал,  -  начал он,  -  что вы хорошо знакомы с Павлом Петровичем
Лебедевым,  которому  в  Лопахине  я  прежде  всего  засвидетельствовал свое
глубокое уважение. Теперь вам представляется возможность оказать ему большую
услугу.
     Он помолчал.
     - Эта история началась давно,  в восьмидесятых годах прошлого столетия,
когда не только вас,  но и меня разумеется,  не было на свете. В эти далекие
времена  жила-была  знаменитая  актриса,   которую  знал  и   уважал  каждый
образованный человек в  Рос  сии.  Звали ее  Ольга Петровна Кречетова -  без
сомнения, вы слышали это имя?
     - Да, слышала.
     Я не только слышала о Кречетовой,  но много читала.  Например,  в книге
"Знаменитые актеры и  актрисы" ей была посвящена целая статья,  причем автор
утверждал,  что  Кречетова играла так хорошо,  что драматурги писали для нее
специальные роли.
     - Мне  случалось видеть ее,  когда она  была  уже  пожилой женщиной,  -
продолжал Раевский,  -  и  могу сказать,  что ее  игра оставила незабываемое
впечатление.  Более  тридцати  лет  она  играла  на  сцене  Александрийского
театра...
     Отец слушал его,  открыв рот -  не в переносном,  а в буквальном смысле
этого слова.  Видно было,  что Раевский не просто нравился ему, но поразил в
самое сердце.  Я  не  выдержала наконец и,  подойдя к  нему  сзади,  сказала
шепотом:
     - Папа, подожди меня, пожалуйста, у Марии Петровны.
     Он испуганно оглянулся, кивнул и вышел.
     Это произошло как бы между прочим,  и Раевский не слышал, что я сказала
отцу.  Но,  должно быть,  он вообразил, что я нарочно выпроводила его, чтобы
дать ему,  Раевскому, возможность говорить со мной откровенно, потому что из
любезного  солидного  человека  он  вдруг  превратился  в  того  угловатого,
мрачно-иронического субъекта,  которого  мы  встретили  ночью  и  в  котором
мелькнуло  сейчас  даже  что-то  страшное,  точно  он  не  мог  справиться с
бушевавшим в нем отвращеньем.
     - Ну,  вот что,  -  отрывисто сказал он,  -  я здесь не для того, чтобы
тратить  время  на  воспоминания.  Дело  обстоит значительно проще.  Во  оны
времена старик переписывался с  Кречетовой,  и  у  него сохранилась пачка ее
писем.  Мне нужны эти письма.  Они должны быть у  меня самое позднее завтра.
Условие - пятерка за письмо. Задаток - сегодня.
     Это было ужасно,  что я  так растерялась!  Но  я  растерялась не только
потому,  что  он  ошеломил меня своей наглостью,  но  и  потому,  что тысячи
догадок мгновенно мелькнули передо мной.  Так  вот  кто  эта красивая дама с
темными глазами,  любившая сниматься в таких необычайных нарядах! Вот почему
старый  доктор  никогда  не  говорил  о  своей  любви  -  это  было  горькое
воспоминание!
     Я закричала:
     - Пошли вон!
     Нужно было сказать: "Пошел вон!" Это было глупо, что я гнала его и в то
же  время обращалась на  "вы".  Но  мне было не  до грамматики.  У  меня все
дрожало в  душе,  и  очень хотелось ударить Раевского лежащим на окне медным
пестиком, которым Авдотья Никоновна всегда колола орехи...

     - Павел Петрович, вы только подумайте, он был у меня!
     Доктор дремал, когда я вбежала к нему не раздеваясь, и не сразу очнулся
- прежде сделал рукой козырек над глазами и посмотрел на меня.
     - Кто был?
     - Да Раевский же!  Он подговаривал меня,  чтобы я у вас письма стащила!
Ему зачем-то нужны письма Кречетовой,  он меня уверял, что она вам писала. И
кто мог его направить ко мне?  Я  видела,  как он Агаше деньги совал!  Какой
негодяй!  Я его выгнала,  а он не ушел, то есть ушел, но к Марии Петровне, и
они там с отцом еще целый час говорили. Тьфу, толстая, противная рожа! Павел
Петрович, это правда, что она вам писала?
     - Да, Таня, - сказал старый доктор. - Мы когда-то были друзьями.
     Он не очень расстроился, только удивился, когда я сказала, что Раевский
был у меня.
     - Но зачем, зачем