рвением и
даже, можно сказать, с вдохновением.
     У   Андрея   начались   совещания  по   санитарному  обеспечению  наших
наступающих войск -  вместе с армией,  стрелявшей,  бомбившей,  нападавшей с
воздуха,  захватывавшей города, переплывавшей реки, к наступлению готовилась
и   "незримая  армия"  противоэпидемической  службы.   За  скучными  словами
"санитарное обеспечение" вставали марши в четыреста километров по зараженной
местности,  бои в  городах,  охваченных сыпняком и холерой,  концлагери,  из
которых разбегались больные.  Нужно было воздвигнуть санитарный барьер между
освобожденным населением,  неотвратимо  двигавшимся  на  восток,  и  армией,
которая на тысячах дорог могла встретиться с угрозой повальных болезней.

     Что касается крустозина,  можно смело сказать,  что с  весной 1944 года
для него началось счастливое время.  Мы работали теперь в  две смены,  людей
было  много,  и  каждый месяц  все  новые сотрудники появлялись в  маленьком
флигеле  на  институтском  дворе.   Больше,   слава  богу,   не  приходилось
пользоваться тумбочками от письменного стола - многочисленная раса плесневых
грибков привольно росла в уютной духоте оборудованной термостатной.
     У  нас  появились ученики  и  последователи не  только  тыловые,  но  и
фронтовые.   Одна   из   санитарно-эпидемиологических  лабораторий   Первого
Украинского фронта,  например,  прекрасно наладила производство препарата. В
Ташкенте и Баку начали работать пенициллиновые лаборатории. Словом, все было
хорошо,  и  только  какое-то  осторожное чувство время  от  времени легонько
постукивало в сердце - что-то уж больно хорошо, как бы" чего не случилось.
     Вот  почему я  не  очень удивилась,  узнав,  что Комитет по  Сталинским
премиям отклонил нашу работу.  Никто и  думать не думал о премии.  Но работа
была  отклонена  на  том  основании,   что  она  "не  получила  достаточного
практического подтверждения",  -  вот это уже было вздором, и подозрительным
вздором.  Проще  было  указать,  что  первенство осталось  за  англичанами -
как-никак, а возражать против этого нам было бы трудно.

     Пожалуй,  могло показаться странным,  что этого молодого и  не столь уж
известного ученого (Виктор,  который был самым начитанным среди нас, сказал,
что Норкросс начинал как патолог и  лишь недавно,  в годы войны,  примкнул к
группе оксфордских ученых,  работавших над  пенициллином) встретили у  нас с
таким шумом. Заметка в "Правде", статья в "Медработнике", интервью по радио.
Заседание медицинской секции  ВОКСа,  на  котором профессор Норкросс передал
академику Бурденко  набор  хирургических инструментов,  подарок  английского
хирурга Робинсона.  Прием  в  Наркомздраве,  на  котором Семашко рассказал о
дружеских связях между учеными Англии и  СССР.  Профессор Норкросс в  энском
госпитале.  Профессор Норкросс  на  концерте  Краснознаменного ансамбля,  на
станции Скорой помощи и т. д.
     - Вы когда-нибудь играли в теннис? - спросил меня Коломнин, прочтя одно
из этих сообщений.
     - Нет.
     - Стало быть, не представляете, что такое подача?
     - Вы хотите сказать, что Норкросса подают!
     - Вот именно.
     - Кому это нужно?
     - Не знаю, не знаю, - сердито проворчал Коломнин.

     Прошло несколько дней,  и  Максимов позвонил мне и  сказал,  что завтра
Норкросс приедет в наш институт.
     - Он  намерен передать вам  некоторое количество английского препарата.
Так что прошу позаботиться, Татьяна Петровна.
     - О чем?
     - О  соответствующей  встрече,  -  неопределенно,  но  с  металлическим
оттенком в голосе сказал Максимов.
     ...Это было глупо,  но  прежде всего я  подумала,  чем мы будем кормить
нашего гостя -  не холодцом же из костей, оставшихся от производства? Вскоре
выяснилось,  что  можно  не  заботиться об.  этой  стороне дела:  бесшумные,
вежливые,  хорошо  одетые люди  явились (утром того  дня,  когда  должен был
приехать английский ученый),  и,  назвавшись работниками треста  ресторанов,
воздвигли в  моем  кабинете стол,  покрытый хрустящей белоснежной скатертью.
Очевидно,  это  была скатерть-самобранка,  потому что  на  ней  с  волшебной
быстротой появились вкусные, давно не виданные яства.
     Все  остальное  было,   кажется,   в  полном  порядке,  за  исключением
коломнинского табака, от которого свежему человеку могло сделаться дурно, да
необъяснимого пристрастия Виктора к  песочным штанам,  которые он  носил  не
первое десятилетие,  упорно отказываясь заменить их другими, несмотря на все
мои уговоры.
     Норкросс  приехал.   Это  был  еще  совсем  молодой  человек,  веселый,
долговязый и  слегка  смахивающий на  лошадь,  быть  может  потому,  что  он
внезапно,  как  будто  очнувшись,  встряхивал пепельными,  падавшими на  лоб
волосами.  Он  долго  тряс  моим  сотрудникам руки  с  одинаковым выражением
веселого дружелюбия,  по которому было нетрудно догадаться,  что их имена он
слышит  впервые.   Но   когда  очередь  дошла  до  Коломнина,   он  произнес
непередаваемое английское  "оу"  и  сказал,  что  счастлив  познакомиться  с
великолепным химиком, работы которого еще в юности поразили его воображение.
Краска удовольствия проступила на  худом лице  Коломнина,  а  наркомздравцы,
приехавшие с Норкроссом, растерянно заулыбались - очевидно, не имели понятия
о том, что у них под носом работает "великолепный химик".
     Мы  прошли  по  лабораториям,   и  начался  разговор,  в  общем  весьма
содержательный,  потому что  на  обмен любезностями ушло  не  более четверти
часа, а потом гость перешел к препарату, который он из любезности называл по
всей форме: "пенициллин-крустозин ВИЭМ".
     Мне понравилось,  что он вел себя без всякой торжественности.  Передача
"некоторого количества английского препарата",  о  которой столь внушительно
предупредил меня заместитель наркома,  произошла так  быстро,  что ее  можно
было и  не  заметить.  Продолжая спрашивать меня о  чем-то,  Норкросс просто
положил на стол коробку с ампулами, а потом, попросив халат, стал показывать
нам свой так называемый чашечный метод.
     ...Это было за столом и довольно поздно. Тосты затянулись, наш гость, у
которого был  утомительный день  и  который решил,  по-видимому,  преодолеть
усталость при  помощи русской водки,  уже не  без труда таращил покрасневшие
глаза на  очередного оратора и  только,  чтобы не  уснуть,  встряхивал своей
пепельной  гривой.  Представитель  Красного  Креста  приветствовал  его  как
прогрессивного общественного  деятеля,  видного  члена  общества  "Англия  -
СССР". Потом слово попросил Крамов.
     Только он мог начать свою речь с  утверждения,  что и у него,  Крамова,
есть своя доля в чудесной истории плесневого грибка.  Эта доля заключалась в
том, что он всегда сомневался в его целительных свойствах, а ведь сомнение -
не правда ли? - это основа науки.
     Я взглянула на Коломнина:  он сидел выпрямившись, в длинном застегнутом
на все пуговицы пиджаке,  в белой рубашке с широким воротником,  из которого
торчала морщинистая, похудевшая шея.
     - Но  вот  плесневой  грибок,  долгое  время  произраставший где-то  на
задворках лаборатории,  начал свое  победное шествие по  клиникам всех  пяти
частей света.  Кто  не  знает сказки о  Золушке,  проводившей дни  и  ночи у
грязного очага и вдруг оказавшейся красавицей, победившей королевского сына?
Плесневой грибок -  Золушка науки.  Давно  ли  она  потеряла свою  крошечную
туфельку на королевском балу, а уже все принцы микробиологии ищут красавицу,
чтобы предложить ей руку и сердце.
     Валентин Сергеевич приостановился, очевидно рассчитывая на успех своего
действительно очень удачного сравнения. Успеха не последовало. Наркомздравцы
давно забыли сказку о Золушке,  а Норкросс только широко улыбнулся,  показав
длинные желтые зубы.
     - Мой  друг,  профессор Норкросс,  явился к  нам не  с  пустыми руками.
Родоначальник новой расы плесневых грибков передан из рук в руки, и можно не
сомневаться,  что  под  покровительством  талантливой  Татьяны  Петровны  он
произведет на советской земле многочисленное потомство.
     Крамов  обвел  всех  смеющимися глазами.  Он  порозовел.  Он  был,  что
называется, в полете.
     - Наш  уважаемый гость  сегодня  откровенно признался,  что  не  ожидал
встретить  Золушку  в   русских  лабораториях.   Прибавим:   не   только   в
лабораториях,  но в  клиниках,  и  не только свою,  но и  нашу.  Мы не ждали
помощи,  мы  самостоятельно создали восьмое чудо света.  И  вот естественная
мысль  является,  когда мы  думаем о  том,  что  отныне наука располагает не
одним,   а  двумя  чудотворными  препаратами:  почему  бы,  воспользовавшись
пребыванием профессора Норкросса в  СССР,  не  поставить опыт сравнительного
воздействия на больных русского и английского пенициллина?
     Норкросс проснулся.  Впрочем,  он не спал,  а находился в том состоянии
добродушной лени,  когда на весь мир хочется смотреть только одним,  да и то
полузакрытым,  глазом.  Теперь точно  кто-то  мгновенно сбросил с  него  это
блаженное полузабытье.  Он снова сказал "оу", но это было уже совсем другое,
рискованное "оу", по которому сразу же можно было узнать человека с азартом.
     - Некогда великий Ру,  -  продолжал,  улыбаясь,  Валентин Сергеевич,  -
остановился  перед  страшной  возможностью раз  и  навсегда  проверить  силу
открытой им  сыворотки против дифтерии.  Разделив сто  больных детей на  две
группы,  он мог впрыснуть свою сыворотку лишь пятидесяти из них, приговорив,
таким образом, остальных пятьдесят к почти неизбежной смерти. Слава богу, мы
не  стоим  перед  подобной альтернативой.  И  английская и  русская  Золушки
приносят реальную,  ощутимую пользу.  Обе прекрасны,  но которая лучше?  Обе
делают чудеса, но чья волшебная палочка обладает большей магической силой?
     Я  снова  посмотрела на  Коломнина и  встретила спокойный,  иронический
взгляд. "Ну-с, кто оказался прав?" - как будто говорил этот взгляд.
     - Профессор Норкросс -  наш  друг,  -  продолжал Валентин Сергеевич.  -
Однако едва  ли  он  ясно  представляет себе,  какое значение в  жизни нашей
страны имеет социалистическое соревнование.  Не решаюсь воспользоваться этим
определением,  поскольку в поединке,  который я предлагаю, участвует продукт
иной социальной культуры.  Но  ведь дело -  не  правда ли  -  не  в  словах?
Обдумаем  условия.   Изберем  болезнь.   Поставим  параллельное  наблюдение.
Сопоставим факты,  подведем итоги.  И  перед  лицом  мировой науки  увенчаем
победителя лавровым венком,  разумеется,  в переносном...  а может быть, и в
буквальном смысле этого выражения?
     Норкросс  встал.  Это  был,  конечно,  все  тот  же  долговязый молодой
человек,  которому давно пора  было  постричься и  который десять минут тому
назад думал только о том, чтобы добраться до постели. Но точно его окунули в
живую воду -  так  вдруг загорелись его серые,  слегка вылупленные глаза,  с
таким задором он встряхнул своей пепельной гривой.
     - Я согласен, - сказал он.
     Все  посмотрели  на  меня.   Это  была  одна  из  тех  минут,   которые
запоминаются надолго.  Можно ли  было сомневаться,  что Крамов предложил эту
дуэль  с  единственным расчетом  поставить меня  -  и  всю  лабораторию -  в
безвыходное  положение?   В  самом  деле,  если  я  откажусь  -  что  скажут
руководители Наркомздрава,  которым я прожужжала все уши, добиваясь сносного
существования для  своего  плесневого грибка?  Что  скажут  мои  товарищи по
работе и  весь широкий ученый круг -  широкий,  потому что крустозин вошел в
жизнь многих лабораторий и клиник?  Нет, об отказе нечего было и думать! Ну,
а если соглашусь?  Есть ли надежда, пускай самая маленькая, что наш препарат
устоит перед прославленным оксфордским пенициллином?
     - Валентин Сергеевич опередил меня,  -  сказала я очень спокойно.  -  И
остается лишь подивиться его  умению читать мои мысли.  Едва стало известно,
что профессор Норкросс приехал в СССР,  как мне пришло в голову, что недурно
было  бы  поставить  опыт  сравнительного  изучения  нашего  и  оксфордского
пенициллина. В самом деле, когда еще представится более удобный случай? Вашу
руку,  профессор Норкросс!  (Он  поспешно протянул мне  руку.  )  Завтра  мы
приступим к  делу.  А  сегодня я  пью за  это рукопожатие,  за соперничество
друзей, за братство прогрессивной науки.


СЧАСТЛИВОГО ПУТИ

     Мне  уже  случалось однажды участвовать в  подобной дуэли -  на  рыбных
промыслах   под   Астраханью,   когда   мы   с   Леной   Быстровой  победили
мастера-икряника Зимина.  Но одно дело была икра,  даже зернистая, даже сорт
"экстра", и совершенно иное - бойцы и офицеры, лежавшие в энском госпитале и
страдавшие от  тяжелых  послераневых осложнений.  Тогда  мы  воевали  против
отживших традиций старой купеческой Волги,  а теперь... О, теперь перед нами
был  совсем  другой  неприятель -  куда  более  дальновидный,  уверенный  и,
главное,  чувствующий себя  хозяином положения.  Я  говорю не  о  Норкроссе,
искренне увлекшемся научной стороной спора.  Но за его спиной,  в  приличном
отдалении,   стоял   Крамов,   стояли   Скрыпаченко,   любитель   безыменных
произведений,  Крупенский,  Мелкова и другие темные карьеристы, которым было
важно и  выгодно доказать,  что наш препарат ничего не  стоит по сравнению с
оксфордским.  Идея верная!  Не  удалось захватить в  свои руки крустозин,  а
вместе с ним и новое направление в медицине, - так хоть доказать, что Крамов
был   прав,   советуя   правительству  приобрести  английский  патент:   "Не
послушались,  пренебрегли,  отклонили -  ну  что  же,  пеняйте на  себя.  Уж
кто-кто, а мы не виноваты в том, что ваш хваленый крустозин провалился!"
     Да,  это была совсем другая дуэль,  и нетрудно вообразить те чувства, с
которыми Крамов (и крамовцы) ожидали нашего поражения; здесь все сошлось - и
злорадство,  и  зависть,  и  полная уверенность,  что удар наконец попадет в
цель, и торжество - немного преждевременное, быть может?
     Гурий,   который  время  от   времени  появлялся  как  из-под  земли  -
толстогубый,  смуглый,  в  простреленной (чем  он  очень  гордился)  шинели,
пригласил нас в  Дом писателя,  и  мы пошли,  хотя пришлось поломать голову,
чтобы выкроить целых три часа на  знакомство с  современной поэзией.  Андрей
бывал в Доме писателя, а я нет, и давно жалела об этом еще и потому, что, по
слухам, в этом старинном московском доме на улице Воровского жили Ростовы из
"Войны и мира". Но Гурий разочаровал меня, сказав, что дом Ростовых рядом, а
тот,  в  котором помещается писательский клуб,  не представляет собой ничего
интересного с исторической точки зрения.
     В небольшом, темноватом, отделанном высокими деревянными панелями зале,
с  высоким же овальным окном и антресолью,  на которую вела резная лестница,
собралось немного народа.  Зато ресторан,  находившийся рядом с  залом,  был
полон,   и  посетители,  казавшиеся  мне,  все  без  исключения,  известными
писателями,  шли и шли в ресторан через зал, пока маленький толстый сердитый
администратор не закрыл широкую дверь.
     Гурий  усадил  нас  и,  уважительно пришлепывая губами,  стал  называть
имена.  К моему стыду,  я спутала двух беллетристов,  у которых были похожие
фамилии,   и  совершенно  пала  духом,  когда  Гурий,  затрепетав  от  этого
святотатства, разъяснил, что между Р. и Р. нет ни малейшего сходства. Андрей
тоже что-то  наврал,  но  ловко вывернулся,  блеснув цитатой из  первого Р.,
который действительно ничем не  был похож на второго Р.,  но зато необычайно
напоминал Льва Толстого.
     Андрей был очень оживлен в этот вечер,  глаза блестели, форма сидела на
нем  как-то  особенно  ловко.  С  Гурием  он  обращался нежно,  должно  быть
догадавшись,  что наш старинный приятель был не только незаметной, но, можно
сказать,  микроскопической величиной в  этом доме.  Для меня "жертва поэзии"
была в общем довольно тяжелой жертвой не потому,  что я не любила поэзии,  а
потому,  что приходилось все время быть начеку,  и  я  скоро устала.  А  для
Андрея,  который чувствовал себя в  этот вечер автором "Неизвестного друга",
это  было  вступлением  в  неведомый,  загадочный,  привлекательный мир.  Он
покраснел,  как  мальчик,  когда  Гурий  познакомил нас  с  одним  известным
писателем, а когда маленький сердитый администратор пригласил публику занять
передние пустовавшие ряды,  он  ринулся  вперед  с  такой  поспешностью,  не
соответствовавшей его возрасту и званию, что я даже придержала его за рукав.
Чтение началось,  и  он стал слушать с  бледным румянцем на щеках,  с  вдруг
засиявшими, взволнованными глазами. Он был по-юношески мил в эти минуты.
     И мне стало легко,  когда началось чтение.  Выступали три поэта, должен
был  приехать четвертый,  но  заболел,  и  почему-то  при  известии,  что он
заболел,  в публике пробежал смешок, здесь и там мелькнули улыбки. Но с меня
было  довольно  и  тех,  что  приехали,  тем  более  что  и  трех-то  поэтов
одновременно мне до  сих пор еще никогда не  приходилось видеть.  Они были в
военной форме (этому я уже перестала удивляться:  почти все литераторы,  как
объяснил нам Гурий,  служили в  армии и  носили форму),  и  у  них был самый
обыкновенный вид,  так что, если бы мне показали их на улице, я бы ни за что
не поверила,  что это поэты.  Но вот они стали читать,  и сердце дрогнуло, с
трудом удалось удержать подступившие слезы.
     Не знаю, хороши или плохи были эти стихи - мне они все, без исключения,
показались  прекрасными.   Здесь  было  все  -   и   сожаление,   и   шутка,
переплетавшаяся с горечью,  и то грозное, мстительное чувство, которое, быть
может,  впервые  заставило меня  оглянуться на  три  тяжелых невознаградимых
года.  "Мы привыкли к войне,  - как будто говорили эти стихи, - нам кажется,
что  так  было  всегда -  эта  жизнь на  кухнях,  подле газовых плит,  окна,
переклеенные  крест-накрест,  дымовые  трубы  в  форточках,  ночная  пустыня
затемненной Москвы. Но вот взлетает над городом разноцветный ворох салюта, в
ослепительном магическом свете отступает,  тускнеет все  машинальное,  и  мы
видим себя "с оглохшими от горечи сердцами". Кто вернет нам встречи, которых
не  было,  потому что мы  потеряли друг друга?  Время не возвращается,  дети
растут  без   нас,   нежный  звон  позывных  плывет  над  советской  землей.
Прислушайся, что он сулит тебе? Надежду, избавление, горе?"
     Андрей обернулся, взглянул на меня и крепко ласково сжал мою руку.
     В  "Казаках" Толстого есть  прекрасные страницы,  где  Оленин,  впервые
приехавший  на  Кавказ,   видит  горы,   и   тонкий  воздушный  рисунок  гор
присоединяется ко всем его мыслям и чувствам: "И горы".
     Вот точно так же,  стоило мне закрыть глаза,  и  передо мной появлялась
светлая, просторная палата, где происходило наше, в сущности, очень странное
состязание.
     Двенадцать бойцов,  находящихся в одинаково опасном положении,  лежат в
этой палате - шестеро справа и шестеро слева. Заражение крови! Лежащих слева
лечат нашим препаратом, лежащих справа - английским. "Левые" истории болезни
идут под четными, "правые" - под нечетными номерами.
     Каждый день  после работы я  отправляюсь в  Яузскую больницу,  и  почти
всегда  Норкросс  уже  шагает  между  койками,   озабоченный  и  удивительно
долговязый,  в коротком халате,  в шапочке, из-под которой торчат непокорные
космы, и в огромных - по-моему, сорок пятый номер - ботинках. Разумеется, он
доверяет нам (исследования ведут мои сотрудники),  но  это настоящий ученый,
который все хочет видеть собственными глазами.
     Спор,  в сущности, идет о дозах, и по тем временам это существеннейший,
глубоко  значительный  спор.  Пенициллин  был  тогда  редкостью,  лечить  им
приходилось лишь тяжело раненных,  приговоренных к смерти, и не хочется даже
вспоминать,  как  трудно было  подчас выбирать тех,  кому мы  могли подарить
жизнь.
     Норкросс утверждает,  что  наши  маленькие дозы недоста