Приехал Митя -  вот что это значит!  Он приехал из Ростова-на-Дону, где
еще  служил в  Красной Армии,  хотя  многие врачи были уже  демобилизованы и
разъехались по домам.
     Агаша сделала загадочное лицо.
     - Выпьем, а потом на станцию, - сказала она. - Решенный вопрос.
     - Зачем?
     - Гулять. Интересные такие приехали и вино привезли.
     В том,  что гости привезли вино, не могло быть сомнений хотя бы потому,
что  Агаша ежеминутно делала большие глаза без всякой причины.  Я  спросила,
где Митя,  и она сказала таинственным шепотом,  как будто, кроме меня, никто
на свете не должен был этого знать:
     - Там.
     Потом она взяла меня под руку,  и  мы  пошли на кухню,  в  которой было
полутемно,  потому что горела слабая угольная лампочка. Я спросила почему, и
Агаша объяснила,  что в  столовой Мите показалось мало света и  он  вывернул
лампочки у подъезда, в кладовой и на кухне.
     - Дивный сон, - сказала она и ушла.
     Я  стояла и  волновалась.  Митя!  Мне  тоже  захотелось сразу  пойти  в
столовую.  Но я  решила,  что это неудобно и  лучше зайти завтра,  а  сейчас
вернуться домой.
     В эту минуту высокий человек - тот самый, которого я видела через окно,
- вбежал в кухню и энергично, сердито крикнул:
     - Агаша!
     Он недовольно поднял брови, как Митя, и шумно вздохнул. Это и был Митя,
и  еще прежде чем он  увидел меня,  я  успела огорчиться,  что он стал такой
большой, просто огромного роста.
     - Здравствуйте, Митя.
     Он шагнул ко мне и сказал с изумлением:
     - Неужели Танечка? А почему на кухне?
     Я сказала:
     - Случай,  который объяснить очень  просто.  Условились,  что  зайду  к
доктору,  а он,  без сомнения,  занят в связи с вашим приездом.  Пожелаю вам
доброго вечера, вот и все.
     Это было слишком гладко, но я, когда смущалась, всегда говорила гладко.
     Митя засмеялся. От него немного пахло вином, и теперь это был уже почти
прежний Митя.
     - Э,  нет!  - сказал он. - Отпустить старую знакомую, которую я однажды
чуть не  убил?  Которая так  чудно говорит:  "Пожелаю доброго вечера,  вот и
все"? Это не в моих интересах.
     Он взял меня за руку, но я твердо сказала:
     - Нет, к сожалению.
     И отняла руку.
     Я  не ломалась,  а просто раздумала,  потому что на мне было старенькое
ситцевое платье, а бежать домой переодеваться было неловко.
     Все  таки он  притащил меня в  столовую и  как  раз  когда все говорили
шепотом:  "Тише,  тише!" -  потому что старый доктор поднялся и объявил, что
хочет сказать несколько слов.  Митя пробормотал: "Ох, дядюшка!" - но на него
зашикали,  и  тогда  он  знаками комически представил меня  своим  друзьям -
высокому человеку в  военной  форме,  с  большим лениво-добродушным лицом  и
маленькому черному штатскому, который при виде меня широко открыл один глаз,
а другой закрыл без единой морщинки.  Первый был незнакомый, а второй - наш,
лопахинский, я сразу вспомнила - Рубин.
     В  столовой было натоплено,  накурено.  Голубоватый огонь горел в чашке
посреди   стола,   согнувшийся  старый   доктор   говорил  что-то   сильным,
помолодевшим голосом.
     ...Я только что успела немного привыкнуть к тому, что Агния Петровна, в
бальном платье,  гордо распоряжается за столом,  к тому,  что Андрей,  вдруг
оказавшийся маленьким рядом с  высоким братом,  смотрит на него с обожанием,
которое напрасно старается скрыть,  -  словом,  ко всему,  что в  этот вечер
прямо с  неба свалилось в  "депо",  как  Митя подсел ко  мне и  взволнованно
спросил:
     - Ты знаешь, что Глашенька Рыбакова вернулась в Лопахин?
     Это было неожиданно,  и  я не сразу ответила,  тем более что в кухне он
назвал меня на "вы" и  мне это понравилось,  а  теперь вдруг на "ты".  Кроме
того, он спросил так, как будто Глашенька только вчера вернулась, в то время
как  она  уже больше года жила в  Лопахине.  Она приехала совершенно другая,
робкая,  в  некрасивом пальто,  сшитом  из  клетчатой шали,  и  когда  я  ее
встречала,  мне  всегда казалось,  что она старается идти поближе к  забору,
чтобы занять поменьше места на улице и вообще на земле.
     Я сказала:
     - Давным-давно.
     - Ты знаешь, где она живет?
     - Знаю.
     - Я хочу попросить тебя проводить меня к ней.
     Я сказала вежливо:
     - Пожалуйста.
     Но мне почему-то ужасно не захотелось его провожать,  и все время, пока
Павел Петрович говорил свою речь,  я думала о том,  как это неприятно, что я
согласилась.
     В сущности говоря,  какое мне было дело до того,  что Глашенька обещала
выйти за Митю, а потом убежала с другим.
     В свое время мы с Андреем решили,  что она совершила страшную подлость,
тем более что Митя любил ее  и  был в  отчаянии,  когда она убежала.  Андрей
утверждал,  что это клятвопреступление,  за которое во времена Петра Первого
отрубили бы правую руку.  Но,  с другой стороны, мало ли какие причины могли
заставить ее отказаться от Мити?
     Теперь мне  было не  одиннадцать лет,  я  понимала,  что  любовь -  это
сложное чувство.  Но  все-таки было досадно,  что у  него не хватает чувства
достоинства и он бежит к Глашеньке в первый же день приезда.
     Доктор кончил свою речь.  Оказалось,  что в лице Мити и Курочкина - так
звали высокого военного - он приветствует молодое поколение врачей, которому
был бы счастлив передать свой многолетний опыт.
     - Итак,  открыт путь,  о  котором мы не могли и мечтать в прежние годы.
Науке предстоит осветить целую область неведомого.  В  эту область неизбежно
должны прийти новые, молодые силы!
     Все стали аплодировать,  а Митя с Курочкиным подхватили Павла Петровича
и  хотели качать.  Но Агния Петровна не дала и  сказала,  что ему "вообще на
сегодня хватит".
     Все говорили о гимназии, когда, проводив Павла Петровича, я вернулась в
столовую, и Рубин, который снял куртку (оказалось, что у него на ремне висит
маленькая плотная кобура с револьвером), утверждал, что гимназия была хороша
своей дисциплиной.
     - А "Премудрость" еще висит в рекреационном зале?  -  спросил он.  - "В
войнах и тишине храня премудры средства,  копьем врагов разит,  своих хранит
от бедства".
     И  он  объяснил,  что  "Премудрость" -  это была картина,  изображавшая
богиню  Минерву,  поражавшую копьем  дракона.  А  под  картиной были  стихи,
которые он прочитал.  Я все смотрела "на Рубина и думала, что он удивительно
изменился.  Как странно он говорит:  с  небрежным выражением,  как будто над
всем Лопахиным и  даже немного над нами у  него была какая-то тайная власть.
Впрочем,  это только мелькнуло среди других мыслей, из которых самая главная
была:  "Не хочу я провожать Митю к Глашеньке.  Что я за провожатая! Попросил
бы Андрея. Не пойду, вот и все!"
     Но это было уже невозможно.
     Ничего не  объясняя,  Митя  посмотрел на  меня и  вышел.  Он  посмотрел
повелительно и  вместе с  тем  умоляюще,  как будто это было важнее всего на
свете -  бежать со всех ног к Глашеньке, которая, может быть, давным-давно и
думать забыла о  нем.  Я  шепнула Агаше,  что скоро вернусь,  и  тоже вышла.
Андрей с удивлением взглянул на меня.


ВСТРЕЧА

     Ветер упал, чистая луна высоко стояла в морозном небе. Митя говорил без
умолку.  Я молчала,  сердилась. Но иногда мне становилось смешно, потому что
он то начинал неловко шутить со мной,  как с  маленькой (и тогда становилось
видно,  что  он  вообще  не  умеет  обращаться с  детьми),  то  переходил на
неопределенно-взрослый тон, особенно когда я ему холодно отвечала. Например,
он спросил,  понравился ли мне Курочкин, и я удачно ответила, что нужно быть
гением в  психологии,  чтобы судить о  человеке с  первого взгляда.  Но Митя
пропустил это замечание мимо ушей и стал рассказывать,  что Курочкин -  один
из ближайших учеников известного профессора Красовского, но что когда-нибудь
его загубит лень, потому что по духу - это "гений и беспутство".
     Он шел быстро -  шинель развевалась, большие уши шлема откидывались - и
нисколько не замечал, что я едва поспеваю за ним.
     - Где она служит?  - вдруг спросил он. - Ах да, ты сказала, в школе для
взрослых. А старики?
     - Родители? Они убежали.
     - Как убежали? Уехали?
     - Да, уехали.
     - Куда же?
     - Не знаю, кажется, на Дальний Восток.
     В Лопахине говорили,  что Глашенькины родители уехали к белым,  но я не
стала передавать Мите эти слухи.
     Ему могло показаться странным, что я так хорошо знала все, что касалось
Глашеньки Рыбаковой. Можно было подумать, что ее судьба интересует меня.
     Глашенька жила в последнем доме на Развяжской, а дальше начиналось Поле
жертв революции,  бывшее Стрелецкое,  на  котором стоял памятник лопахинцам,
погибшим во время гражданской войны.  Поле было снежное,  голубое.  Какой-то
закутанный человек  медленно шел  через  поле  -  должно  быть,  по  целине.
Тропинки были занесены давешней вьюгой.
     - Танечка, лучше, если зайдете первая вы. Я подожду, да?
     Было так светло,  что я  видела у  Мити на  щеке дрожащую жилку,  как у
Агнии Петровны, когда она волновалась. Я тоже волновалась.
     - Митя,  очевидно,  вы думаете,  что мы хорошо знакомы?  Между тем я не
уверена даже, узнаем ли мы друг друга.
     Я хотела сказать,  что Глашенька едва ли узнает меня, но это показалось
мне обидным, и я повернула таким образом, что я тоже могу ее не узнать.
     - Тонечка!
     - Простите, Митя, но мне пора домой.
     - Подождите же хоть пять минут! Окна темные, наверно, ее нет дома.
     Как  будто в  моих руках было счастье его  жизни -  так горячо он  стал
убеждать меня,  чтобы я подождала!  Зачем я была ему нужна? Не понимаю. Если
бы уж так была нужна,  он мог бы,  кажется,  запомнить, как меня зовут, а не
называть "Тонечка". Наконец я согласилась подождать пять минут, - ровно! - и
он мигом повернулся и, как буря, ворвался во двор.
     В  Лопахине всегда ложились рано,  а  уж в те годы -  особенно рано,  и
Глашенькины хозяева видели,  должно быть,  второй сон, когда Митя взбежал по
заскрипевшим  ступеням,   оглушительно  загремел  чем-то  в  сенях,  наверно
ведрами, а потом чуть слышно постучал в двери.
     Очевидно, его спросили: "Кто там?" - потому что он ответил:
     - Извините. Могу я видеть Глафиру Сергеевну?
     Тогда спросили: "Вы кто?" или что-нибудь в этом роде, и он ответил:
     - Старый знакомый Глафиры Сергеевны.
     Желтый огонек вспыхнул и  погас  за  мутным,  замерзшим стеклом.  Снова
вспыхнул -  зажгли свечу. Я волновалась. Дома ли Глашенька? Да мне-то что за
дело?
     Глашеньки не  было дома,  и  Мите наконец сообщили об  этом,  так и  не
открыв дверей,  хотя  свеча  ходила туда  и  сюда,  -  должно быть,  хозяева
колебались,  открыть или  нет.  Митя с  громом скатился с  крыльца,  хлопнул
калиткой и мрачно сказал мне:
     - Пошли.
     Еще прежде я заметила,  что человек,  который давеча шел через поле,  -
женщина,  и эта женщина направляется прямо ко мне или к дому, подле которого
я тогда стояла одна.  Потом я забыла о ней, а теперь снова вспомнила, потому
что  Митя,  выбежав из  калитки,  вдруг остановился и  стал смотреть на  эту
женщину,  которая была еще  довольно далеко от  нас.  Не  знаю,  кто  прежде
догадался, что это Глашенька, - кажется, я, потому что сразу же взглянула на
Митю,  а  у него еще было мрачное лицо с недовольно поднятыми бровями -  еще
сердился,  что не застал Глашеньку дома.  Но вот узнал и  он!  Боже мой!  Он
сделал шаг и замер.  Мне показалось,  что я слышу, как бьется его сердце. Он
стоял в  распахнутой шинели,  стремительный,  бледный,  вдруг растерявшийся,
вдруг похудевший.
     А Глашенька-то! Она и думать не думала, кто ждет ее! Она шла медленно и
думала,  без сомнения,  о  чем-нибудь самом обыкновенном.  Заметив нас,  она
пошла еще медленнее: должно быть, незнакомые люди подле дома испугали ее.
     Это было так долго -  она шла,  а  мы стояли и ждали,  -  что мне стало
казаться, что не только мы, а весь город, притаившийся под снегом, в котором
бесшумно пропадали шаги, ждет ее и волнуется: как они встретятся, что сейчас
будет?
     - Глашенька!
     Она остановилась,  вздрогнула, и первое движение, первое чувство было -
бежать!  Но  она еще не  верила и,  кажется,  только поэтому не  трогалась с
места.
     - Глашенька, ты не узнала меня?
     Таким полным,  сильным голосом она крикнула:  "Митя!",  так рванулась к
нему,  с такой тоской, с таким трепетом протянула руки, что я сама, чтобы не
заплакать, поскорее крепко закрыла глаза... Почудилось ли мне, что она хочет
стать перед ним на колени? Не знаю. Митя подхватил ее.
     Ух, как я пустилась бежать! Со всех ног, даже сердце зашлось и закололо
в  боку,  и  пришлось немного постоять на углу Карла Либкнехта и Развяжской.
Пусто было  в  городе,  пусто и  светло от  луны;  низенькие дома стояли под
крышами из толстого снега,  и  все было так,  как будто ничего не случилось.
Люди  спали  в  домах,  не  зная,  как  загадочна,  необыкновенна любовь!  Я
пролетела улицу  Карла  Либкнехта,  потом  Вечевую  площадь  и  свернула  на
Ольгинский мост.  Часовой в огромной бараньей шубе с удивлением посмотрел на
меня.
     Слушайте, все люди, мужчины и женщины, те, которые узнали, что на свете
бывает любовь,  и те,  кто поверил этому и кто не поверил,  и те,  кто в эту
ночь,  в этот час не знают,  что делать со своей душой: никогда, никого я не
буду любить!  Слушайте,  те, которые в семнадцать лет идут по городу ночью и
видят свет луны, волшебно изменяющий мир: никогда, никого я не буду любить!
     Я шла очень быстро и разговаривала с собой,  горько каялась,  что вчера
кокетничала с Володей Лукашевичем из выпускного класса, и клялась, что этого
больше не будет,  и,  лишь перейдя Ольгинский мост, вспомнила, что уже скоро
два  года,  как  мы  переехали из  посада в  город.  Мне стало смешно -  так
забыться из-за какой-то любви!
     Очень медленно, чтобы успокоиться, я сказала вслух:
     - Любовь есть ничтожный эпизод в истории органической жизни земли.
     И побежала домой.


ДРУЗЬЯ

     Что-то изменилось с приездом Мити, как изменялось всегда - и в прежние,
далекие времена.  Но теперь это была другая перемена - без сомнения, потому,
что он сам стал совершенно другим.  Теперь это был взрослый человек, военный
врач,  вернувшийся на родину,  в прекрасном кожаном костюме, который подарил
ему командующий дивизией за посадку раненых под жестоким обстрелом.
     Митя приехал не  один,  а  с  Рубиным,  который служил в  Реввоенсовете
Первой  Конной,  а  теперь был  назначен директором лопахинского кожевенного
завода,  с Курочкиным,  о котором Андрей сказал,  что этот доктор командовал
полком  и  участвовал в  штурме  Перекопа.  Узкая  горная  дорога  почему-то
представлялась мне,  когда я слышала эти слова -  "Реввоенсовет", "Перекоп".
Чуть позвякивая шпорами,  оружием,  молчаливые конники едут по этой дороге -
едут,  переговариваются не спеша,  -  и  ни слова о том,  что поперек дороги
легли, скрещиваясь, черные, грозящие гибелью тени...
     Разумеется,  это можно объяснить простым совпадением,  но никогда еще в
нашей  школе  не  было  так  много  принципиальных  объяснений,  разговоров,
неожиданных ссор -  словом,  всего,  что нарушает равномерное течение жизни,
как  в  эти дни,  после приезда Мити.  Мы  уговорили его выступить в  "Клубе
старой и  молодой гвардии" с докладом о нэпе,  и он прекрасно объяснил,  что
такое нэп и почему он необходим на данном этапе. Правда, иногда Митя немного
хвастал, без всякого повода упоминая о своем участии в гражданской войне, но
все-таки  его  рассказами  можно  было  заслушаться,  и  все  заслушивались,
особенно я.
     После  его  лекции мы  долго  спорили о  том,  как  нужно вести себя  в
условиях нэпа.
     Мы -  это были Андрей,  Гурий Попов, Володя Лукашевич, Нина Башмакова и
я.
     Случалось  ли  вам  видеть  групповые  портреты,  на  которых  художник
стремится  изобразить несколько человек,  объединенных общей  профессией или
общим  стремлением  к  цели?   Вот  такой  портрет  нашей  компании  я  вижу
удивительно ясно,  и не только фигуры и лица,  с их разнообразным выражением
молодой  мысли  и  молодых,  искренних чувств,  но  и  фон  -  высокий берег
Пустыньки,  с  которого далеко открывалась наша  Тесьма,  освещенная первыми
лучами  солнца,   только  что   скользнувшими  где-то   высоко,   а   теперь
опустившимися прямо на  нас.  Та ночная прогулка и  раннее утро на Пустыньке
навсегда запомнились мне. Но я забегаю вперед...
     Андрей -  вот кто был главным в нашей компании. Он стал теперь плотным,
крепкого сложения молодым человеком,  неповоротливым,  но сильным,  и к этой
силе забавно примешивалась доброта,  которую он  как бы скрывал и  сердился,
когда она открывалась.
     Мы  очень интересовались в  те  годы "познанием природы вещей".  Андрей
первый  объявил,  что  в  основе  всех  вопросов должно лежать революционное
мировоззрение,  и,  выступив  в  школе  с  докладом "Происхождение жизни  на
Земле", объяснил, почему в данном вопросе правы материалисты.
     Революционное мировоззрение в теории и на практике волновало нас больше
всего.  Соответствует ли  мировоззрению то,  что  я  живу с  мамой,  которая
заведует пошивочной мастерской Церабкоопа,  а  не  зарабатываю сама,  хотя и
могла бы,  поскольку мне уже шел восемнадцатый год?  На практике, в жизни, я
обходила этот вопрос.  Но в  глубине души он все-таки беспокоил меня,  между
прочим,  еще и потому, что отчасти перекликался с вопросом о том, как должен
вести себя активист в условиях нэпа.
     Нина Башмакова -  это была моя лучшая подруга -  считала,  что нэп даже
полезен для мировоззрения,  поскольку он является испытанием -  и, возможно,
самым  легким  из  тех,   которые  нам  еще  предстоят.   Вообще  Нина  была
принципиальнее,  чем я.  Меня она ругала за  гордость,  за сдержанность,  за
скрытое   кокетство  и   главным  образом  за   "розовые  очки",   то   есть
необоснованный оптимизм.  Таким  образом,  у  меня  было  много  поводов для
угрызений совести,  а у нее только один:  ее мучило,  что она никак не могла
понять,  есть ли  уже  у  нее мировоззрение или еще нет,  и  когда наступает
минута,  после  которой  человек  может  определенно  сказать,  что  у  него
"сложились самостоятельные взгляды на мир".
     Андрей велел ей  прочитать книгу "Мировые загадки",  но  только я  одна
знала, что это чтение остановилось на словах: "Итак, приступая к предмету...
"
     Гурий Попов -  вот  о  нем можно было без всякой иронии сказать,  что у
него сложились самостоятельные взгляды на мир.
     Это  был  черный вспыльчивый,  похожий на  негра юноша,  без которого в
Лопахине не  обходилось ни  одно общественное дело.  Он  был  в  ЧОНе (часть
особого назначения),  когда белые подходили к  Лопахину,  несмотря на то что
ему тогда едва исполнилось четырнадцать лет.

     Замечали ли  вы,  что  в  каждом групповом портрете кто-нибудь стоит  в
стороне, как бы прислушиваясь к тому, чем глубоко заняты другие? Его смутную
фигуру лишь с  трудом можно отличить от  фона,  на  котором написан портрет.
Таков был Володя Лукашевич,  о  котором Гурий как-то с  досадой сказал,  что
если Володю посадить в землю,  то через неделю пробьются зеленые веточки,  а
еще через две -  на  веточках появятся почки.  Но это вовсе не значило,  что
Володя был  деревянный,  как  бывают люди с  какой-то  деревянной душой.  Он
действительно был близок к природе -  быть может,  тем, что в нем никогда не
чувствовалось ни малейшего напряжения,  и он почему-то был нужен всем, а сам
неизменно оставался в тени.  Володя был русый,  высокий,  с ровным румянцем,
вечно гудевший басовые партии.  Он  играл в  школьном оркестре на геликоне -
так называется очень большая труба.
     В  журнале  "Юный  пролетарий"  он  больше  всего  любил  читать  отдел
"Комсомол - шеф Красного флота". С детских лет Володя решил стать моряком.
     И вот эта чудная компания, эти дру