ень хочется жить.  Зачем же  мы  -  я  и  Андрей -
позволили,  чтобы он столько лет, семь или восемь, прожил так далеко от нас?
Он один,  у него не удалась -  кажется,  не удалась?  - жизнь. Он стареет, у
него поседели виски.  Что  придумать,  как  поступить,  чтобы он  вернулся в
Москву?
     Поздно. Неподвижно висят черные, страшно освещенные тучи - над полями и
лесами, над морями и реками, над городами и селами.
     - Москва, Москва! Не отвечает Москва.
     Дверь хлопает,  я  открываю глаза.  Высокий человек с  мокрым лицом,  в
мокром плаще входит в комнату. Это Виктор Мерзляков - наяву, не во сне.
     - Татьяна Петровна,  я пришел вас сменить. Я у хозяйки зонтик взял. Вот
он. Идите к себе, отдохните.
     - Зачем вы вскочили, Витя? Мне нельзя уйти. А ну, как уйду - и дадут?
     - Москва, Москва... Кто на проводе? Москва? Центр шесть шестьдесят один
пятьдесять четыре. Алло! Товарищ Власенкова, возьмите трубку.
     - Дежурный по Наркомздраву слушает.
     - Дайте Малышева... Михаил Алексеевич, это вы? Говорит Власенкова.
     - Слушаю вас, Татьяна Петровна.
     - Докладываю:    работа    полностью   закончена.    Предположения   не
подтвердились. Прошу разрешения вылететь в Москву.
     - Нет, Татьяна Петровна. Вылетайте в Ташкент.
     - В Ташкент?
     - Да. На месте получите спецзадание.
     Пауза.
     - Одна или с группой?
     - Кто с вами?
     - Мерзляков и два лаборанта.
     - Мерзлякова оставьте для дальнейшего наблюдения.
     - Михаил Алексеевич, а вы не думаете, что в Москве я...
     - Поменьше вопросов, Татьяна Петровна. Институт эвакуирован в тыл.
     Снова пауза.
     - Андрея Дмитриевича видел на днях.  Вернулся с  фронта и  опять уехал.
Справлялся о вас. Сообщил ему, что вы живы-здоровы.
     - Я-то что! Вы как?
     - В порядке. Тороплюсь. Желаю счастья, Татьяна Петровна.
     - Желаю счастья.
     ...Мы выходим на улицу,  и Виктор раскрывает надо мной огромный, рыжий,
старомодный зонт.
     Дождь  усиливается.  Словно в  бешеной битве,  кружатся,  сталкиваются,
сливаются  капли.  Барабанят по  крышам.  Бегут  по  ночной  пустынной улице
спящего пограничного городка.
     - Стало быть,  я  здесь остаюсь?  Ну что же!  И  здесь найдется работа.
Татьяна Петровна, как вы думаете, а что, если на пробу залить фагом колодцы?
Ведь, собственно говоря... Да вы, никак, плачете, Татьяна Петровна?
     - Что вы,  Витя!  Это дождь. Когда же наконец кончится этот надоедливый
дождь?  Зайдем к начальнику погранотряда, Витя. Нужно справиться, когда идет
самолет на Ташкент.
     Почему с такой остротой запомнилась мне эта ночь в Термезе?  Потому ли,
что  еще  непривычными были горькие впечатления войны?  Или  потому,  что  я
томилась сознанием оторванности,  заброшенности в этом чистеньком, утонувшем
в садах городке?  Не знаю.  Вскоре я поняла,  что это -  ложное чувство.  Но
тогда мне  казалось,  что  все,  чем  мы  занимаемся,  в  нескольких тысячах
километров от  фронта,  не  имеет и  не может иметь ни малейшего отношения к
тяжкому испытанию войны.
     ...Я получила письмо из Лопахина: Агния Петровна сняла комнату на Малой
Михайловской,  недалеко от того дома,  в  котором когда-то жили мы с  мамой.
Знакомых она не нашла,  кроме какого-то Дедюлина,  который в те годы,  когда
Агния Петровна заведовала Домом культуры,  работал в этом доме монтером.  Но
зато она случайно на улице встретилась с Агашей - той самой толстой, доброй,
пугливой Агашей,  которая еще до революции служила у  Львовых.  И Агаша,  по
старой памяти,  взялась помогать бабушке по хозяйству. Я радостно вздохнула,
прочтя эти  строки:  на  Агашу,  со  всеми  ее  причудами,  запомнившимися с
детства,  все же можно было положиться.  Впрочем,  и бабушка,  судя по этому
письму,  была настроена бодро.  Я боялась, что она растеряется, - нет! Фразы
были короткие, почерк решительный, твердый, и по всему было видно, что Агния
Петровна   снова   почувствовала  себя   прежней   энергичной,   деятельной,
вырастившей двух сыновей хозяйкой "Депо проката роялей и пианино".
     Андрей вернулся с  фронта и  с  августа жил в  Москве,  один,  в  новой
квартире в Серебряном переулке,  которую мы получили перед самой войной. "Мы
обменялись профессиями,  -  писал он,  -  ты  стала,  как сказал Маяковский,
"певцом воды кипяченой и ярым врагом воды сырой",  а я засел в лабораторию и
занимаюсь известной тебе  вакциной.  Пока  ничего  не  получается или  почти
ничего,  причем дед утверждает,  что на это "почти" он наткнулся еще в конце
прошлого века.  Я спросил:  почему же в таком случае он бросил работу,  и он
ответил, что занялся другой, "менее безнадежной". Каков, а?"
     Дед -  это был Никольский,  который, несмотря на все настояния родных и
друзей,  отказался уехать из Москвы,  а вакцина, над которой работал Андрей,
была  вакциной  против  сыпного  тифа.   Что  касается  выражения  "засел  в
лабораторию",  то нетрудно было догадаться, что Андрей принимает желаемое за
совершившееся,    потому   что   он   был   назначен   директором   большого
производственного института и в своей лаборатории мог бывать, увы, не больше
двух-трех раз в неделю.
     О  том,  каждый ли  день он обедает,  он не писал,  а  когда я  наконец
рассердилась,  ответил,  что на  работе так хорошо,  тепло и  уютно,  что он
подчас предпочитает ночевать в  институте,  тем более что непривычно большая
квартира без меня и Павлика представляется ему чем-то вроде пустыни Гоби...
     Мы  долго  ничего не  знали  о  Мите,  а  между тем  кого  только я  не
расспрашивала о  нем!  Куда ни закинула бы меня судьба или,  точнее сказать,
опасность эпидемической вспышки,  везде  я  прежде всего искала ростовчан и,
найдя,  расспрашивала о Мите. Один военный врач, с которым я познакомилась в
самолете,  сказал,  что Митя с  лабораторией эвакуировался в  Нальчик,  -  я
немедленно написала  туда  и  не  получила ответа.  В  Красноводске какая-то
медсестра, узнав, что я навожу справки о Мите, разыскала меня и, наговорив с
три короба,  напугала до смерти. Митя, по ее словам, тяжело заболел накануне
отхода наших войск из Ростова и, безусловно, остался бы в городе, если бы не
доктор Гордеева,  которая спрятала его в погребе, выходила, а потом бежала с
ним к партизанам.  Я не поверила этой истории - мне показалось странным, что
медсестра  отзывалась  о  Мите  с  истерической  восторженностью,   а  потом
проговорилась,  что  видела  его  только  раз  на  публичной лекции  в  Доме
санитарной культуры.  Но как я ни убеждала себя, что нельзя верить ни одному
слову этой болтливой неприятной женщины, а все-таки думалось: ведь взялся же
откуда-то этот слух! И тревожно, тоскливо становилось на сердце.
     Я написала Андрею,  и он согласился со мной,  что все это вздор. Но что
было делать с  Агнией Петровной,  которая каждое письмо начинала с  вопроса:
где Митя?  "Только не скрывайте правды,  -  просила она. - Сердце чувствует,
что с ним случилась беда,  и лучше мне все сразу узнать,  чем медленно убьет
меня неизвестность".
     Прошло два-три месяца, и вдруг - это было в Ташкенте, в конце декабря -
один знакомый микробиолог спросил меня:  "Вы  знаете,  что  вас  разыскивает
Дмитрий Дмитриевич Львов?"
     - Дмитрий Дмитриевич? Да ведь я же сама его разыскиваю вот уже полгода!
     - А он - вас. Или брата.
     Я  бросилась  в  институт,  нашла  этот,  больше  месяца  пролежавший в
канцелярии, узенький драгоценный листок - и сразу точно чья-то рука отвалила
камень от сердца.  Это был краткий,  в двух словах, запрос обо мне и Андрее:
не знают ли в институте, куда мы уехали из Москвы? Под Митиной - несомненно,
Митиной - подписью стоял номер полевой почты.
     Точно такой же запрос я нашла через две недели в Астраханском,  потом в
Куйбышевском бакинститутах. Митя поступил просто: он написал директорам всех
бакинститутов  -   знакомым  и   незнакомым,   справедливо  рассчитав,   что
микробиологи должны знать, куда эвакуировались их товарищи по работе. В том,
что мы с Андреем эвакуировались, он почему-то не сомневался.
     Где  же  он  пропадал так долго?  Почему,  когда мы  наконец списались,
ответил на  мои вопросы глухо,  невнятно,  упомянув между строк,  что прошел
пешком больше тысячи километров? "Все расскажу при встрече. А вот встретимся
ли, где и когда? Кто знает?"


КРУТОЙ ПОВОРОТ

     Еще в  юности,  в  ту далекую пору,  когда я  работала над своим первым
рефератом,  Николай Васильевич предостерегал меня от "комнатности" в научной
работе,  от опасности,  которую таит в себе "стеклянный мир лаборатории". То
были  годы,  когда  я  выбирала  между  деятельностью практического врача  и
наукой,  смутно  догадываясь,  что  не  могу  и  не  захочу жить  без  этого
"стеклянного мира".  И,  вернувшись из зерносовхоза,  на добрых восемь лет я
засела в  лабораторию,  забыв и думать об этих предостережениях и опасениях.
Впрочем,  я не забыла о них.  Но мне казалось, что самое направление работы,
связавшее меня сперва с  промышленностью,  потом с  клиникой,  само по  себе
разрывает заколдованный круг,  в котором живут многие люди науки. И началась
- и продолжалась до самой войны -  та особенная полоса в моей жизни, когда с
жесткой  последовательностью  я  старалась  отстранить  от  себя  все,   что
отвлекало меня от дела науки.
     Но  вот  в  летний воскресный день 1941 года скрылась из  глаз,  как за
крутым  поворотом,  прежняя жизнь,  и  вдруг  стало  ясно,  что  я  жила  за
лабораторным стеклом.  Как красная ракета - сигнал к "наступлению", вылетела
я  из  привычной обстановки,  и  одна,  без  сотрудников,  без  лаборатории,
принялась за дело, о котором до войны не имела никакого понятия. Из Москвы в
Термез,  из  Термеза  в  Ташкент,  потом  Красноводск,  Астрахань,  Саратов.
Лабораторный   работник,    занимавшийся   изучением   лекарств,   я   стала
эпидемиологом, санитарным врачом. Как тысячи моих товарищей, я читала лекции
по  гигиене,  добывала дрова для бань,  инвентарь для больниц.  Я  воевала с
местными администраторами,  не  желавшими тратить свое  драгоценное время на
такую малость,  как противоэпидемическая защита. Я преследовала, разумеется,
с помощью милиции, спекулянтов, торговавших сансправками, без которых нельзя
было купить железнодорожный билет.
     Главная трудность заключалась в  том,  что необходимо было предупредить
возникновение болезней не только в городах и селах, среди оседлого, живущего
в  привычных  условиях  населения,  а  среди  сотен  тысяч  людей,  медленно
двигавшихся на  восток по железным и  шоссейным дорогам.  Случалось,  что на
иных  этапах этого громадного переселения возникала необходимость остановки,
ожидания транспорта,  происходили скопления,  заторы. Вот сюда-то и посылали
меня, как посылали других солдат и офицеров противоэпидемической службы.
     Я  сказала:  солдат и  офицеров -  и  не оговорилась.  Мы действительно
составляли армию - огромную армию, действовавшую незаметно, непрерывно, днем
и ночью,  на дорогах и вокзалах,  в колхозах и на заводах.  У этой армии был
свой штаб,  своя разведка,  свои тактика и стратегия -  и,  разумеется, свой
фронт,  о  котором в сводках Главного командования не упоминалось ни словом.
Боевые  действия на  этом  фронте  то  охватывали обширные пространства,  то
происходили в тесноте походных лабораторий.  Фронт был незримый,  без свиста
бомб и грохота снарядов.

     Часть  моих  сотрудников  осталась  в  Москве,  а  другая,  значительно
меньшая,  состоявшая  из  Виктора  и  Кати  Димант,  оказалась  в  Ташкенте.
Разумеется, нечего было и думать о научной работе, тем более что сама-то я в
Ташкенте почти не жила, а только прилетала и улетала. Но все-таки мы затеяли
кое-что, хотя у нас не было даже крыши над головой, не говоря уже о животных
и аппаратуре.

     Прошла неделя,  другая,  и нашлась крыша,  подобралась аппаратура. Хуже
было с  мышами.  Мышей не  было,  -  конечно,  белых,  серые не годились для
опытов,  -  и  не было надежды,  что удастся достать их,  хотя в  ту пору на
ташкентском базаре, кроме небесных светил, можно было, кажется, достать все,
что угодно.
     И  все-таки я  отправилась на  базар.  Мне  пришло в  голову,  что наше
"кое-что" можно прекрасно испытать на  морских свинках,  тех самых,  которые
предсказывали судьбу по рублю за билетик.
     Не  стану  подробно рассказывать о  своих  приключениях на  ташкентском
базаре:  первая  предсказательница,  заподозрив во  мне  опасную  соперницу,
немедленно и решительно отвергла все предложения. Разговор со второй начался
издалека: сперва я вытащила билетик, на котором было написано: "Ваше желание
исполнится", потом еще один, на котором прочла: "Утешься! В твоих намерениях
будет  успех".  Потом я  дала  понять,  что  предсказательница имеет дело  с
врачом.  Поговорили о  болезнях.  Наконец  узнав,  что  у  предсказательницы
проходят курс  обучения еще  десять свинок,  я  открыла карты  и  предложила
продать всю партию за весьма солидную сумму.  Если бы я  предложила ей полет
со  мной  на  Луну,   вероятно,   это  не  вызвало  бы  большего  изумления!
Предсказательница ахнула,  закусила губу и  едва не трахнула меня ящиком,  в
котором находилось все ее несложное хозяйство.
     Не все владельцы морских свинок встречали меня с  таким острым чувством
негодования.  Один  пожилой мужчина даже пригласил меня к  себе и  терпеливо
выслушал мою  страстную речь  о  том,  что  он  может  оказать  человечеству
неоценимую  услугу.   Но,   выслушав,   все-таки  отказался,   заявив,   что
человечество бог весть когда выиграет от моей затеи -  да еще и выиграет ли?
- а он уже и сейчас проиграет.
     Наконец  мне  удалось  купить  двенадцать  свинок.  Но  опыт  поставить
все-таки  не  удалось.  Малышев вызвал меня  в  Москву и  предложил заняться
холерным бактериофагом, который, по сведениям, поступившим из оккупированных
местностей,   мог  понадобиться  в  условиях  нашего  контрнаступления  -  и
действительно понадобился, когда оно началось.


ВОЗВРАЩЕНИЕ

     Вся наша семейная жизнь состояла,  в сущности, из одних только разлук и
свиданий.  Десятки раз мы подолгу жили далеко друг от друга,  и  можно было,
кажется,  привыкнуть к этим расставаниям, беспрестанно сменявшим друг друга.
Но  к  этой разлуке было невозможно привыкнуть.  Мне было бы легче,  если бы
война настигла нас одновременно и  мы рука об руку вступили бы в  эту новую,
неизвестную жизнь.  Но война началась,  когда наша группа была в Термезе,  и
как я ни успокаивала себя,  думая о том, что все близкие - если это правда -
здоровы,  что бабушка с Павликом и без меня прекрасно устроились в Лопахине,
а  Андрею удалось наладить свою  холостую жизнь,  все-таки время от  времени
становилось страшно,  что  все  это  произошло и  продолжает происходить без
меня.  Теперь - наконец-то! - все мое стало моим: и то, что Павлику (об этом
сказал  мне  Андрей  на   вокзале)  можно  отправить  посылку  со   знакомым
проводником вагона,  и то, что Андрей не знал, хорошо ли он сделал, купив на
рынке кило масла за 920 рублей, и то, что концентраты, которые выдали ему на
работе,  он положил в столовую, где температура редко поднималась выше нуля,
и  то,  что в Институте профилактики половину сотрудников,  по чести говоря,
нужно уволить, а другую учить с азов, и т. д. и т. д.
     ...Неразобранные книги в связках лежат по углам, под диваном, на окнах.
Паровое отопление не действует,  и в самой маленькой из комнат (прежде в ней
жила  Агния  Петровна) Андрей поставил железную печку,  ту  самую знаменитую
"пчелку" или "буржуйку", о которой еще смутно помнили люди моего возраста, а
кто помоложе, мог лишь прочитать в книгах о гражданской войне.
     "Пчелка" топится  давно,  в  комнате  жарко.  Все,  что  я  привезла из
Ташкента,  стоит  на  столе.  Это  первый наш  вечер в  Москве.  Мы  обходим
квартиру,  которая без Павлика кажется мне не  просто пустой,  а  пустынной,
возвращаемся,  садимся за стол и только теперь,  наконец, рассматриваем друг
друга -  впервые в этом новом мире войны. Андрей побледнел, скулы торчат, на
носу беленькие параллельные косточки,  как всегда,  когда он худеет,  и  мне
смешно,  что,  расставаясь с ним,  я всегда забываю,  что он красивый и что,
когда он смеется, видны все его широкие белые зубы.
     - Вспомнила?
     - Почти. А ты?
     Письма Агнии Петровны лежат перед нами,  и среди них - дневник Павлика,
который он ведет с  первых дней эвакуации и  который тайно от автора бабушка
прислала в Москву.
     "На второй день езды у  нас опять кончилась вода,  и  мы  ее  больше не
пили.  Обед мы брали в вагоне-ресторане,  но бабушка боялась ходить, и мы не
брали. Света не было. Отлично".
     Последнее слово написано красным карандашом - видимо, бабушка позволила
Павлику изложить свои впечатления вместо диктанта.
     "Когда приехали,  долго  сидели на  улице,  а  потом  пошли на  вокзал.
Скамейки были заняты,  и  многие,  подстелив какой-нибудь платок,  лежали на
полу. Бабушка села в какую-то сметану и ее пришлось вытирать... "
     "Станция Лебедин,  на  которую мы приехали,  называлась городом,  но на
самом деле  это  было большое село.  Мы  шли  по  пыльной дороге,  уставали,
маленькие плакали.  Мы пришли поздно,  легли спать на голый пол,  потому что
вещи были в поезде.  На следующий день играли и бегали. Вторую ночь мы спали
на сене.  Так началась моя жизнь в  Лебедине.  Я радовался,  когда приходили
хорошие известия с фронта".
     "Драка с Лелей. Однажды я вышел гулять в сад. Девочки кидались снежками
с  большим мальчиком Лелей.  Он  постепенно загнал нас  в  глубокий снег.  Я
провалился,  а  когда вылез,  калоши на моем валенке не было.  Старуха пряла
пряжу. Только на другой день калоша нашлась буквально на метр в снегу".
     Должно  быть,  старуха переехала в  дневник со  следующей страницы,  на
которой большими ужасными буквами были написаны грамматические упражнения.
     Скоро  год,  как  мы  расстались с  Павликом -  как  он,  должно  быть,
изменился,  как вырос!  Хоть бы  раз посмотреть на него.  Осенью он пойдет в
школу -  я не буду с ним в этот важный для него,  надолго памятный день. Вот
он пишет: "буквально на метр в снегу", - в прошлом году он еще не знал этого
слова.
     Мы  вздыхаем и  смеемся  одновременно,  и  Андрей  ладонью вытирает мне
глаза,  и целует, и называет старушкой, как всегда, когда он особенно ласков
со мной.
     - Ничего, старушка! Давай-ка ложиться. Двенадцать часов.
     ...Огонь в печурке вспыхивает и меркнет,  сквозь открытую дверцу видно,
как медленно покрываются пеплом бархатно-красные угли. Встать бы, подбросить
дровишек!  Куда там!  Разве можно изменить что-нибудь в этой тишине,  в этом
ровном дыханье Андрея?  Осунувшееся лицо его кажется в  полусумраке молодым,
острые косточки скул торчат совсем как в  далекие лопахинские годы.  Так это
он  условился встретиться со мной на берегу Тесьмы в  семь утра,  потому что
еще никто не назначал свиданий так рано.  Пустынька была видна с набережной,
плоты стояли на реке - так много, что можно было, не замочив ног, перейти на
другой  берег,  утреннее солнце  вспыхивало разноцветными лучами в  облачках
пара, поднимавшегося от сохнувших бревен.
     И  мне чудится,  что я еду к нему по зимней,  заваленной снегом Москве.
Тишина,   темнота!  Только  время  от  времени  рассыпается  сноп  искр  над
трамвайной дугой,  мгновенно озарив  улицу  неверным  брызнувшим светом,  да
фосфорный значок на  груди одинокого прохожего слабо забрезжит и  растает во
мгле.  Он  прилетел,  он  ждет меня на  аэродроме.  Неужели пройдет еще час,
прежде чем я увижу его, прежде чем он снимет перчатки с моих замерзших рук и
станет греть их своими губами?
     Но вот уже утро,  а я еще жду. Овальные тени сугробов медленно тают под
желтым светом зари.  Он  приехал,  но  это  не  он.  В  полутемном вестибюле
аэропорта кто-то  другой  подходит ко  мне,  высокий,  с  орлиным  лицо