стрюльку.   Напрасная  тревога!   Не  дают,   прохвосты,
пользоваться электрической плиткой,  -  объяснила она  мне,  доставая плитку
из-под кровати и водружая ее на письменный стол. - А как тут обойдешься? Вот
девица приехала, нужно ее накормить?
     Хорошенькая девочка,  лет четырнадцати, в юбке до колен и рыжем свитере
с  закатанными рукавами вышла из ванной комнаты и подала Елизавете Сергеевне
кастрюльку, очевидно, с супом.
     - А поздороваться? - строго напомнила Елизавета Сергеевна.
     Девочка подняла на меня глаза под длинными ресницами и произнесла очень
вежливым, тоненьким голосочком:
     - Здравствуйте.
     - Видите, какая тихоня, - смеясь, сказала Елизавета Сергеевна. - А сама
отказалась уехать в  эвакуацию и  осталась в  Москве с  какой-то сумасшедшей
старухой. Это дочь моего двоюродного брата.
     - Я не отказалась, тетечка Лизочка, а просто маме без меня будет легче.
     - Да уж! Это несомненно. Вернулась с работы такая грязная, что я ее три
часа не могла отмыть.  Щеткой терла, как лошадь. Ну ладно. Вари суп и молчи.
Что вы на меня так смотрите, Татьяна Петровна?
     Я сказала:
     - Любуюсь.
     Елизавета Сергеевна немного покраснела.
     - Вот именно, в этой чалме. Мы только что мылись. Хотите принять ванну?
     - Нет, спасибо.
     - Ну,  тогда садитесь.  Я  давно хотела вас повидать и очень рада.  Вот
сейчас сварим суп, запрем Катьку в ванной комнате и наговоримся вволю.

     Когда мы лежали в  клинике,  Елизавета Сергеевна не раз подшучивала над
своими длинными ногами -  и  все-таки я  не думала,  что она на целую голову
выше меня.  Она была большая,  но вовсе не длинная,  не угловатая, а легкая,
неторопливо-грациозная,  с плавной походкой.  Все шло к ее высокому росту: и
смуглость,  и  выражение смелости,  вдруг мелькавшее в  исподлобья брошенном
взгляде.  Разговаривая с ней в клинике, я часто испытывала неловкое чувство,
происходившее,  мне казалось,  оттого,  что между нами не  было ни малейшего
душевного сходства. Сейчас она была радушнее, проще.
     С  первого слова она поняла,  зачем я  пришла,  и выслушала меня молча,
насупясь.
     - Вот  уж  не  ожидала,  что  он  посмеет  поручить  кому-нибудь  такой
разговор.  Даже вам.  - Она взяла меня за руки. - Не сердитесь. Я его люблю,
что мне перед вами таиться.  Но вы не знаете,  как это трудно -  любить его,
какое это мученье! Ведь он нарочно пошел к Глафире Сергеевне.
     - Нарочно?
     - Да,  да.  Нарочно,  чтобы потом мне рассказать.  Я  не  верю,  что из
любопытства,  да и откуда мог взяться в записной книжке ее телефон. Он купил
в  Москве эту записную книжку.  Он помешан на своей свободе,  и  это даже не
странно,  потому что  вся  его  жизнь с  Глафирой Сергеевной была  рабством,
унизительным,  подлым.  Но  как  же  он  не  понимает,  что  это  постоянное
напоминание оскорбляет меня!
     Она сердито смахнула набежавшие слезы.
     - Не нужен он мне со своей свободой,  если она для него дороже,  чем я.
Да и  что за детская выдумка,  боже мой!  Вот я люблю -  нужна мне,  что ли,
свобода? Вы скажете, что это ревность и глупая, потому что глупо ревновать к
женщине,  с  которой он  расстался чуть ли  не  десять лет  назад и  которая
причинила ему столько горя!  Конечно, не стоит. Но вы не знаете его, - снова
сказала она страстно.  -  Он беспечен,  легкомыслен,  он всегда полон только
собой.  Это сожаление о каждом ушедшем дне,  если он прожит не так,  как ему
хотелось,  это  незамечание чужой жизни,  потому что он  всегда занят только
своей.  Он бы замучил меня,  если бы я поехала с ним.  Даже не он, я бы сама
замучилась, и тогда мы поссорились бы навсегда, навсегда!
     Дверь из  ванной комнаты чуть-чуть приоткрылась -  должно быть,  Катька
решила вознаградить себя  за  скучное ожидание и  познакомиться,  хотя бы  в
общих чертах, с душевной жизнью тети. Елизавета Сергеевна сердито захлопнула
дверь.
     - И потом,  вы думаете, это легко - работать под его руководством? Мало
сказать -  он требователен.  Он беспощаден.  Попробуйте ошибиться,  ответить
приблизительно,  опоздать...  У  него становится такое лицо,  такой взгляд и
голос, что только впору провалиться сквозь землю!
     Постучали, вошла коридорная, извинилась и задернула шторы.
     - И еще одно,  - продолжала Елизавета Сергеевна, когда девушка вышла. -
Эта экспедиция... Вы знаете, куда его посылают?
     - Куда - не знаю. Зачем - догадываюсь.
     - Вам  я  могу  сказать...  У  наших  восточных  соседей  чума,  к  нам
обратились с  просьбой о  помощи.  Вот видите,  и  вы взволновались.  А Митя
уверяет меня, что в наше время чума - это вздор. Врет, конечно?
     - Врет.
     - А  ведь он отчаянный,  вы не представляете себе,  какой он отчаянный!
Так еще и беспокоиться за него каждый час?  Ну, нет! Благодарю покорно. Чему
вы смеетесь? Скажите, Татьяна Петровна!
     - Да  нет  же!  Мне  просто стало смешно,  потому что Митя точно так же
отозвался о  вас  -  отчаянная,  неосторожная.  Вот  что  я  думаю,  дорогая
Елизавета Сергеевна:  я  обещала  ему  уговорить вас,  хотя  мне  все  время
казалось,  что ехать в экспедицию прямо из госпиталя, после тяжелого ранения
- это ошибка,  которая может дорого обойтись и вам и ему. Теперь я вижу, что
это не ошибка,  а безумие.  Противочумная экспедиция,  да еще за рубежом,  в
чужой, незнакомой стране, без подготовки... Да он не имеет права брать вас с
собой!
     Это была минута, когда мне показалось, что Елизавета Сергеевна ждала от
меня  совсем другого,  надеялась,  что  я  стану  уговаривать,  убеждать ее.
Странное выражение мелькнуло на ее взволнованном, побледневшем лице.
     - Да,  вы правы,  -  сказала она грустно.  - Мы расстанемся надолго, на
полгода. Ну что ж! Быть может, это к лучшему. Передайте ему, что я не поеду.
     Дверь из ванной комнаты снова приоткрылась.
     - Тетечка Лизочка, теперь можно? - жалобно пропищала Катька.

     Это  уже  было однажды:  я  приехала к  Мите и  нашла его  в  тоске,  в
отчаянье,  потрясенного несчастьем,  которое заставило его  пересмотреть всю
свою жизнь.  Тогда от него ушла Глафира Сергеевна.  В опустевшей,  пропахшей
табачным дымом комнате он  шагал из угла в  угол,  запахивая измятую пижаму,
грустно поглядывал туда и  сюда,  и  в каждом его слове была видна усталость
надломленного человека.
     Теперь все было совсем иначе -  и  все-таки,  возвращаясь от  Елизаветы
Сергеевны,  я  живо  представила себе,  как  Митя,  которому тесно  в  нашем
маленькой комнатке,  мечется,  натыкаясь на стулья и прислушиваясь к каждому
скрипу двери,  а Андрей сидит на корточках перед "буржуйкой",  колет дрова и
немного косящими глазами, как всегда, когда он сердит, поглядывает на брата.
     Ничуть не  бывало!  В  комнате было холодно и  дымно,  на  столе стояла
пустая бутылка и валялся скелет какой-то глубоководной рыбы, а братья лежали
валетом на кровати и мирно разговаривали -  вспоминали молодость,  гимназию,
Лопахин.  Впрочем,  говорил  главным образом Андрей,  а  Митя  лишь  изредка
вставлял два-три слова - и всякий раз с оттенком горечи, которую я не знала,
чему и приписать -  бутылке ли на столе или другой, более серьезной причине?
На  меня  братья не  обратили никакого внимания,  и  только когда,  растопив
печку,  я  полезла под кровать,  где у нас был устроен дровяной склад,  Митя
сонно посмотрел на меня одним глазом.
     - А помнишь Саньку?  -  спрашивал Андрей. Это был учитель математики, и
он смешно изобразил его:  заморгал и озабоченно почесал подбородок -  должно
быть,  похоже,  потому что Митя,  несмотря на свое мрачное настроение, так и
покатился со смеху.
     - Нет,  Санька что!  -  сказал он.  -  В  наше время это была уже не та
гимназия. А помнишь тетку Пульхерию?
     И,  хохоча,  он стал вспоминать какую-то тетку,  сестру отца,  которая,
приехав в  Лопахин,  потребовала,  чтобы  ей  устроили "красную комнату",  и
бедная Агния Петровна,  заняв под  вексель,  велела оклеить комнату красными
обоями и заказала красный абажур на толстых красных шнурах.
     Андрей удивился.
     - Позволь, я забыл, почему красную?
     И Митя,  слегка заплетаясь,  объяснил,  что у тетки была "отталкивающая
внешность",  а  на красном фоне эта внешность заметно выигрывала,  так что в
конце  концов  один  ветеринарный  врач  предложил  тетке  руку  и   сердце.
Рассказывая эту историю,  он внимательно присматривался ко мне, очевидно, не
узнавая.
     - А,  Танечка,  это  вы?  -  сказал  он  и  сделал попытку,  совершенно
безнадежную, сесть на постели. - А мы тут рас... расположились и отдыхаем.
     - Я вижу, как вы отдыхаете.
     - Да, - гордо сказал Митя. - А что?
     - Оставь, разве она понимает? Слушай, а ты помнишь этого, как его... Из
восьмого "А"? У него еще была хорошенькая сестра, за которой ухаживал Ванька
Зернов?
     - Коржич?
     - Да-да.
     - Мими - собачья морда?
     - Да,  да,  - сказал Андрей с наслажденьем и засмеялся. - Мне мерещится
или это правда, что Рубин напился и доказывал, что нужно его утопить?
     Должно быть,  долго еще продолжались бы эти воспоминания,  если бы я не
потребовала,  чтобы братья слезли с  постели.  Они покорно слезли и  немного
постояли,  поддерживая друг друга и  вспоминая,  как было хорошо,  пока я не
пришла.  Потом Митя подмигнул брату, и Андрей, сделав серьезное лицо, присел
на корточки и  стал шарить в  углу,  где были сложены книги.  Водку выдавали
довольно часто,  почти каждый месяц,  почему-то на промтоварные единички, но
за  книгами стояла бутылочка заветная,  настоянная на  тархуне,  -  накануне
решено было распить ее на Митиной отвальной.
     - Андрей!
     Он сделал вид, что не слышит.
     - Перестань!
     Значительно моргая, Андрей достал бутылку и передал ее брату.
     - Да что вы, товарищи, ошалели? С чего бы это?
     - По стопочке!
     - Никаких стопочек! Пора спать! Митя, у вас завтра трудный день.
     - Вот и нужно, чтобы была легкая ночь.
     - Дайте сюда бутылку.
     Митя погрозил мне.
     - Э,  нет! - пьяным, добрым голосом сказал он. - Я еще не забыл, как вы
швырнули в форточку коньяк, когда я жил на Садовой. А какой был коньяк! Пять
звездочек,  боже правый! - И он высоко поднял руку с бутылкой. - Достанете -
ваше!
     - И не подумаю.  Пейте,  пожалуйста. Кстати, вам не хочется узнать, что
ответила мне Елизавета Сергеевна?
     Трудно было  поверить,  что  минуту назад Митя стоял посредине комнаты,
глупо  хохоча,  упираясь бутылкой в  потолок.  Точно  я  взмахнула волшебной
палочкой  -   так  стремительно  превратился  он   в   совершенно  трезвого,
взволнованного, слегка побледневшего Митю.
     - Вы говорили с ней? Вы у нее были?
     - Да, была.
     Он поставил бутылку на стол.
     - Не томите, Татьяна! Что она вам сказала?
     - Завтра, завтра! Сегодня вы не годитесь для серьезного разговора.
     - Так ведь я же не знал, что вы пошли к ней сегодня!
     - Вот и поговорим не сегодня, а завтра.
     - Танечка!
     - Нет, нет!
     - Андрей, скажи ей!
     - Ну, нет. Это ваши дела.
     - Татьяна, я очень прошу вас!
     - Нет!
     Я не слышала, как раздался звонок, Андрей вышел в переднюю и вернулся.
     - Митя, к тебе.
     Она  не  вошла,  а  влетела  в  комнату,  быстро  дыша,  в  распахнутом
полушубке, взволнованная, румяная, с испуганными глазами.
     - Татьяна Петровна,  простите,  но  я...  -  дрогнувшим голосом сказала
Елизавета Сергеевна.  - Когда вы ушли, я решила... Я испугалась, что Дмитрий
Дмитриевич позвонит куда-нибудь,  что я  отказалась.  Познакомьте же  меня с
братом,  сумасшедший человек,  - сказала она, и слезы стали быстро капать на
полушубок. - И больше не сердитесь на меня. Я еду, еду.

     Через несколько дней мы провожали Митю.  Мы ехали в "газике", я сидела,
заваленная чемоданами и мешками,  и молчала,  а братья всю дорогу, до самого
вокзала,  с  ожесточением обсуждали не  слишком злободневный вопрос  о  том,
каким образом -  и нужно ли - связывать кафедру с научной работой? Очевидно,
война,   так  глубоко  изменившая  жизнь,   оставила  неприкосновенным  лишь
содержание этих долголетних споров.  Впрочем,  я не прислушивалась. Мне было
грустно.  Это был день,  когда в  газетах появилось известие о гибели Марины
Расковой,  и  хотя такие известия были не в  диковинку зимой 1943 года,  эта
смерть  показалась  особенно  неожиданной  и  нелепой.   На  каждом  углу  с
расклеенных газет смотрело на меня милое, женственное лицо в траурной рамке,
и  так  трогателен был  контраст между  строгим  военным  кителем и  косами,
уложенными вокруг головы!
     "Да,  не так легко, не так просто, - думала я, удерживая слезы, которые
нет-нет да и подступали к глазам,  - погибнуть, когда отдали пол-России. Эти
косы,  эти  глаза,  как  будто  задумавшиеся в  юности и  так  и  оставшиеся
задумчивыми,  молодыми.  Лицо женщины,  созданной для спокойной,  счастливой
жизни. Остались ли дети?"
     И  мне вспомнилась та  страница из  севастопольских рассказов Толстого,
когда умирающий Козельцов спрашивает у  священника,  выбиты ли  французы,  и
священник,  скрывая,  что  на  Малаховом кургане уже развевается французское
знамя,  отвечает,  что мы победили.  И Козельцов умирает,  не чувствуя,  что
слезы текут по щекам, и испытывая "счастье сознания, что он сделал геройское
дело".
     У нее не было и этого счастья.
     Вдоль  полутемного  вестибюля  вокзала,  на  скамьях,  на  полу,  спали
солдаты,   молоденький  командир  с   измученным  лицом  курил  в   стороне.
Девушка-носильщица тащила чемоданы толстого,  хорошо одетого пассажира,  и я
слышала, как он тревожно расспрашивал ее, почем в Москве молоко и масло.
     Митя настоял, чтобы мы не провожали его до вагона.
     - Но вот что забавно. - Он засмеялся и поставил чемодан на платформу. -
Ведь я так и не рассказал вам о самом главном.
     - То есть?
     Митя махнул рукой.
     - Ладно, в другой раз, - сказал он, и я догадалась, что самое главное -
это его теория о  происхождении рака.  -  Кстати,  у меня сохранился листок,
который я  хотел переслать тебе  из  тюрьмы.  Жаль,  надо бы  его  в  Москве
оставить. На всякий случай, а?
     - Иди ты к черту!
     Митя засмеялся.
     - А теперь, дети мои, будем прощаться.
     Я не выдержала и заплакала,  когда,  обняв и еще не отпуская Андрея, он
полуобернулся и протянул мне свою широкую руку.
     - Полно, Танечка, что это вы? - говорил он и, как ребенку, быстро вытер
своим платком мои мокрые глаза и щеки. - Вот уж не похоже!
     - Что-то грустно вдруг стало. Ну, ладно! Все будет хорошо! Мы ждем вас,
Митя. Берегите себя.
     Он подхватил вещи, спрыгнул с перрона. Перешел одни пути, потом другие.
Легко обернулся и ласково помахал, чтобы мы уходили.


СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

     Малышев Звал Андрея в Военно-санитарное управление, и он согласился.
     Нужно   было   оборвать  эпидемии,   вспыхнувшие  среди  освобожденного
населения,   в  Орловской,   Тульской,   Смоленской  областях.   Нужно  было
предотвратить   опасность,    угрожавшую    частям    Калининского   фронта,
действовавшим в зараженных районах.
     Нужно   было   посылать  разведчиков  впереди  наступающих  войск,   на
территорию, занятую противником, чтобы наши войска могли миновать зараженные
села.  Это была санэпидразведка, отличавшаяся от военной разведки тем, что к
обычным  опасностям  присоединялась опасность  заражения,  и  еще  тем,  что
медицинские разведчики не только стремились избегнуть этой опасности, но шли
прямо  на   нее,   в   самую  глубину  эпидемий.   Нужно  было  организовать
санитарно-контрольные  пункты,   построить  тысячи  бань  и   десятки  тысяч
дезинфекционных камер.  Словом,  нужно было очень многое, и Андрей взялся за
работу с вдохновением, с азартом.
     Он  получил  военное звание  -  полковник медицинской службы,  -  надел
форму,  и сразу же у него стал непривычно подтянутый,  помолодевший вид. Всю
жизнь  я  забывала,  что  он  хорош собой -  с  правильными чертами доброго,
твердого лица, с широко открытыми серыми глазами.
     Несколько дней он пропадал в библиотеках,  потом стал уезжать, улетать,
неожиданно возвращаться и  опять уезжать -  эпидработа всегда была для  него
чем-то вроде трамплина, который стремительно выбрасывал его в неведомые края
и маршруты.  Но теперь он стал относиться к этим поездкам как-то иначе,  чем
прежде,  -  я  не  сразу догадалась,  что  эта  перемена была связана с  его
литературной работой.  Он продолжал собирать материал для своей книги,  и по
его письмам нетрудно было догадаться об этом.
     "Знаешь ли,  какое зрелище больше всего поразило меня,  -  писал он  из
Сталинграда,  -  пленные немцы!  Не могу забыть одну колонну, идущую степью,
сплоченную в голове,  но постепенно редеющую к концу.  Люди останавливались,
пошатываясь,  потом гнулись к земле, падали, пытались ползти на четвереньках
и коченели в снегу,  с белыми носами,  с замерзшими веками. А другие все шли
да  шли.  Наши  автоматчики в  полушубках и  валенках терпеливо ожидали  их,
положив на автоматы руки в шерстяных рукавицах. В одной балке наши раздавали
пленным хлеб и  колбасу,  и  ты посмотрела бы на эти дрожащие руки,  горящие
глаза и  послушала бы добродушные прибаутки нашего каптенармуса,  кормившего
вчерашних врагов!  Потом  налетел  запоздавший "юнкере" и  сбросил несколько
бомб в  балку,  на своих.  Те пленные,  у которых еще были силы,  побежали в
разные  стороны,  а  большинство продолжало  жевать  русский  хлеб,  обильно
поливая его слезами... Злобы? Обиды? Отчаяния? Поди разберись!"
     В Сталинград он уехал надолго -  нужно было восстановить в разрушенном,
заваленном трупами городе санитарно-эпидемиологическое хозяйство.

     Весна сорок третьего года.  Днем -  работа,  напряженная,  острая, а по
вечерам  -  внезапные приезды друзей  из  разных  мест  и  лет,  друзей,  не
вспоминавших  о  нас  годами.  Война,  глубоко  перетряхнувшая жизнь,  вдруг
оживила старые,  казавшиеся давно забытыми связи. К старым друзьям потянуло,
как потянуло к "Войне и миру",  книге, которую тогда читали все - и в тылу и
на фронте.  Многое было недоговорено,  полузамечено, и все задумались: да не
были  ли   эти  полузамеченные,   промелькнувшие  мысли  и   чувства  самыми
серьезными, самыми глубокими в жизни?

     Однажды,   возвращаясь  домой,   я   догнала   на   лестнице  плотного,
широкоплечего военного, с большим лицом, в котором, точно в дружеском шарже,
все было как бы подчеркнуто,  добродушно преувеличенно:  брови - вдвое шире,
чем надо,  губы -  толстые, немного шлепающие, глаза - угольно-черные, нос -
вздернутый, крепкий.
     Это был Гурий Попов,  военный корреспондент "Известий",  а  в прошлом -
мой товарищ по школе и автор знаменитой бессловесной кинопьесы,  в которой я
играла главную роль.
     - С лопахинским приветом,  - сказал он и засмеялся. - Не будем говорить
о том,  какими мы стали. Поговорим о том, какими мы были. Можно называть вас
на "ты", уважаемый доктор медицинских наук?
     Он  провел у  меня  целый вечер,  рассказывая о  своей работе,  которая
понаслышке всегда представлялась мне увлекательной, необыкновенной. Увы! Сам
военный корреспондент был о ней совершенно другого мнения!
     С первого слова я спросила о Володе Лукашевиче,  и Гурий ответил, что в
последний раз видел его прошлым летом на Северном флоте. Он ничего не знал о
его дальнейшей судьбе и  удивился,  когда я сказала,  что в августе прошлого
года мы встретились в Сталинграде.
     - Славный малый, - с обидевшей меня небрежностью сказал Гурий.
     Это был милый вечер воспоминаний о Лопахине, о школьных друзьях. Но это
был вечер,  в  котором чего-то  все-таки не  хватало,  точно мы  старательно
ловили и  не  могли поймать давно порвавшуюся нить отношений.  Так не  было,
когда я  встретилась с  Володей Лукашевичем в Сталинграде,  потому что жизнь
сделала его богаче и тоньше,  а Гурий - я быстро убедилась в этом, - потеряв