вестибюль,  я  наугад  толкнула тяжелую дверь  -  и  остолбенела:
громадная мастерская с  черным полом,  в  которой люди в  замасленной одежде
что-то  делали  у  машин,  открылась передо  мной.  Мне  случалось бывать на
лопахинском кожзаводе,  но  разве можно было  сравнить его  с  этим высоким,
мрачноватым залом,  над которым ходили туда и сюда стальные краны. На другом
конце люди казались маленькими, как в перевернутом бинокле!
     Я нашла Василия Алексеевича в толпе озабоченных людей, молча стоявших у
края довольно глубокой ямы, в которой вертелся, тускло поблескивая, какой-то
круглый  предмет,  похожий  на  гигантский  волчок.  Василий  Алексеевич был
пожилой узкоплечий человек,  в кепке,  в очках, с седеющей бородкой - ничего
общего с тем Василием Алексеевичем,  который рисовался передо мной в маминых
рассказах!
     - Василий Алексеевич,  я  -  Таня  Власенкова,  -  начала  я  не  очень
уверенно. Он обернулся. - Здравствуйте.
     - Здравствуйте.
     - Я приехала из Лопахина. Мама писала вам, и я...
     Он слушал,  не отрывая взгляда от ямы,  в которой, с моей точки зрения,
не происходило ничего интересного, и, когда я кончила, сказал рассеянно:
     - Да, да. Очень рад... Но вам нужно познакомиться с Леной.
     Только что я собралась рассказать ему, как часто мама вспоминала о нем,
как мечтала теперь,  после революции,  побывать в  Петрограде,  а он отсылал
меня знакомиться с какой-то Леной.
     - Кто эта Лена?
     - Моя дочка, - ответил Василий Алексеевич. - Вы наш адрес знаете?
     - Нет.
     - Международный,  двадцать один,  квартира четыре.  Зайдите к ней.  Она
сейчас дома.
     Потом он спросил, где я остановилась, и, ответив, я постояла подле него
еще две-три минуты,  особенно тягостных,  потому что он,  кажется,  только и
ждал, чтобы я поскорее ушла. Наконец я пробормотала:
     - До свиданья.
     Он ответил:  "До свиданья",  и,  расстроенная,  обиженная,  я вернулась
домой.
     Нина стала приставать с расспросами.  Но я холодно ответила,  что мама,
без сомнения, просто ошиблась, потому что никакого Быстрова нет и никогда не
было на заводе "Электросила".
     Разумеется,  мне  и  в  голову не  пришло,  что  гигантский волчок,  от
которого,  разговаривая со мной, Василий Алексеевич не мог оторвать взгляда,
был первым ротором турбины Волховстроя.
     Кажется, нельзя назвать уверенность в себе моей характерной чертой, но,
отправляясь на  другой день в  Институт экранного искусства,  я  была твердо
убеждена,  что  экзамен  пройдет прекрасно.  Эта  уверенность превратилась в
дивное, величественное спокойствие, когда маленькая женщина с пушистой седой
головкой попросила меня сыграть этюд,  очень похожий на тот, который я нашла
в "Хрестоматии" и часто разыгрывала дома.
     - Представьте себе, что вы входите в комнату... - сказала она.
     Согласно хрестоматии,  полагалось разбить этюд на "побуждения".  У меня
было мало времени, но я разбила и даже наскоро сыграла каждое "побуждение" в
уме.
     - Ну-с, прошу - сказала женщина с пушистой головкой.
     Ее  я  ничуть не  боялась.  Но рядом сидел высокий,  здоровый мужчина с
зачесанной назад шевелюрой, с толстым носом, чем-то похожий на лихача. Потом
я узнала, что это известный кинорежиссер. Его я боялась.
     В  общем,  этюд  был  сыгран прекрасно,  хотя  в  одном месте я  забыла
улыбнуться с  горечью,  а  в  другом -  неудачно вздохнула.  Но кинорежиссер
почему-то  засмеялся,  едва  я  появилась  перед  экзаменационным столом,  а
женщина  с  пушистой головкой странно поджала губы,  несмотря на  то  что  я
двигалась согласно правилам ритмики,  ступая сперва на  носок,  а  потом  на
пятку.
     - Можно отпустить?
     - Пожалуйста, - сказал режиссер.
     С радостным чувством,  что лучше сдать испытание было почти невозможно,
я побежала в консерваторию к Нине, потом обедать, потом по каким-то делам...
     Вечером,  с  Гурием  и  Володей  Лукашевичем,  мы  пошли  в  театр,  и,
возвращаясь домой белой ночью, я впервые почувствовала, как хорош Петроград!
До сих пор мне было некогда думать об этом.  Но теперь,  когда можно было не
сомневаться,  что я буду принята в институт, когда кончились эти волнения, и
уроки ритмики,  и воображаемые муки,  -  теперь я по-новому поняла,  что я в
Петрограде!  Неужели это я  стою с  мальчиками на  великолепной набережной и
разговариваю и смеюсь, как будто так и должно быть, что я не в Лопахине, а в
Петрограде?  Неужели это все правда - огромный, выгнутый мост шириной с нашу
Развяжскую,  Нева,  в  сравнении с  которой наша  Тесьма  выглядит настоящей
тесьмой?  Мост был поднят,  проходили суда,  и  мы долго сидели на парапете.
Потом мост опустили, но уже не хотелось уходить, и мы смотрели и смотрели на
Неву, любуясь серо-голубыми переливами красок.
     На другой день мне нужно было явиться на экзамен по общему образованию,
и  я  явилась,   но  почему-то  не  нашла  своего  имени  в  списке  сдавших
спецпредмет,  то есть этюды.  Это была ошибка, и девушки, державшие со мной,
тоже сказали,  что,  безусловно,  ошибка.  Я пошла справиться, но канцелярия
была  пуста,  только вчерашний режиссер стоял у  стола,  лениво перелистывая
какую-то книгу.  Я поздоровалась и спросила, не знает ли он, почему меня нет
в списке сдавших этюды. Он оставил книгу и посмотрел на меня.
     - Ах да,  -  сказал он,  вспоминая.  - Это, кажется, вы на экзамене так
странно ходили?
     Я пролепетала:
     - Почему странно?
     - Вот этого я вам не скажу, - добродушно возразил режиссер. - Вас нет в
списке, потому что вы не сдали этюда.
     Должно быть,  я побледнела,  даже пошатнулась,  -  он сделал шаг, чтобы
поддержать меня. Потом я оправилась и мы поговорили - недолго, минут десять.
     Он  сказал,  что  работает в  театре много лет и  часто встречал людей,
далеких от призвания актера, но такую далекую, как я, встречает впервые.
     - Поверьте,  что я говорю это для вашей же пользы,  -  сказал он.  - Вы
можете стать инженером,  математиком,  педагогом - кем угодно. Но актрисой -
даже очень плохой - вы не будете никогда!
     Я поблагодарила его и ушла.
     Повернувшись лицом к  стене,  я  пролежала весь день,  не  слушая Нину,
которая уверяла меня,  что  ничего особенного не  произошло,  тем  более что
Гурий берется устроить меня на курсы техники речи,  а техника речи все равно
пригодится мне, потому что уже начинают писать о говорящем кино. Я попросила
ее  съездить  в  институт  за  документами  и,  по  правде  говоря,  немного
всплакнула, оставшись одна.
     Как это вышло,  что с  детства я решила быть врачом и вдруг вообразила,
что у  меня есть театральный талант?  Никто из знатоков театра не видел меня
на сцене.  Никто,  кроме наших ребят,  не говорил, что я хорошо сыграла свою
роль, - роль, в которой не было произнесено ни единого слова!
     Должно быть,  эти  грустные мысли  наконец утомили меня,  потому что  я
заснула, а проснувшись, увидела рядом с Ниной незнакомую девушку, бледную, с
широко расставленными глазами, некрасивую, но с приятным лицом.
     - Я - Лена Быстрова, - сказала она, заметив, что я проснулась. - Я тебя
целый день ищу. Меня отец за тобой послал.
     Она помолчала, потом села подле меня на постель.
     - Ну,   чего  молчишь?   Подумаешь,  провалилась!  Милая  моя,  да  это
прекрасно,  что  ты  провалилась!  Вот  тоже  выдумала:  Институт  экранного
искусства!  Нужно получить настоящее высшее образование -  вот что! А если у
тебя талант, неужели он свое не возьмет? Чехов был кто по образованию? Врач!
И что же -  медицина ему помешала?  Один композитор -  фамилию забыла -  был
химик,  а Сеченов - знаешь, знаменитый - был сперва кто? Обыкновенный сапер!
Ты не думай,  я  тоже долго сомневалась,  тем более,  что у меня все подруги
были против, а за меня только отец, и то потому, что я к нему подлизалась. В
общем,  я  выбрала медицинский.  И знаешь,  что я тебе скажу,  -  поступай в
медицинский.  Ты  в  школе чем  интересовалась -  природой или  историей?  Я
обобщаю,   конечно,  но  ты  меня  понимаешь.  Если  природой  -  двигай  на
медицинский! Не проиграешь.
     Я слушала ее и молчала.
     И вдруг,  точно наяву, я увидела старого доктора, сидящего под цветущим
каштаном, положив на колени энергично сжатые руки.


ПЕРВЫЕ ГОДЫ

     Это было нелегко -  отложить исполнение заветного желания и  перейти на
другую дорогу,  по  которой я  побрела,  оглядываясь и  спотыкаясь.  Горькое
чувство неуверенности -  чувство,  в котором так не хотелось признаваться, -
преследовало меня  очень  долго.  Оно  усилилось,  когда  я  вошла  в  жизнь
медицинского института и  множество дел,  забот,  впечатлений со всех сторон
обступило меня.  Это  была жизнь,  полная сложных отношений,  общественных и
личных,  скрещивающихся влияний, нерешенных вопросов, в сравнении с которыми
вопросы,  волновавшие  лопахинских  школьников,  казались  наивными  и  даже
немного смешными.  Словом,  это была жизнь,  нисколько не считавшаяся с  тем
прискорбным обстоятельством,  что  одна  из  тысяч  студенток мечтала  стать
актрисой и провалилась на испытаниях в Институт экранного искусства.
     Почти все  студенты работали,  и  нельзя сказать,  что  это было легко:
занимаясь с  девяти до  пяти в  институте,  по вечерам,  иногда на всю ночь,
отправляться в порт,  на дровяные базы,  в "Скорую помощь". Но на стипендию,
очень маленькую,  трудно было прожить,  а наша студенческая артель, делавшая
шнурки  и  чернила,  почему-то  не  превратилась в  "мощное производственное
предприятие" - так подсмеивалась над ней "Risus sardonicus", наша газета.
     Это были люди разных возрастов и  даже поколений -  медики,  ушедшие на
гражданскую войну и  вернувшиеся в институт после перерыва (у некоторых были
дети,  игравшие на дворе,  пока училась мама),  и  молодые люди,  только что
окончившие среднюю школу.  Это  были  фельдшеры -  пожилые люди,  всю  жизнь
мечтавшие о  высшем образовании и  теперь сменившие свое прочное положение в
украинских,  сибирских, уральских деревнях и селах на шаткую, необеспеченную
студенческую жизнь.  Это были дети интеллигенции,  главным образом, молодежь
из крестьянских и рабочих семей -  словом, люди настолько разные, что иногда
казалось даже странным:  какое чудо могло объединить их  в  одной аудитории,
лаборатории, в одной комнате студенческого общежития?
     Весь первый курс я прожила у Нины, и, кажется, только потому, что у нас
не  было  ни  одной  свободной  минуты,  мы  не  замерзали в  этой  комнате,
отапливаемой паровым утюгом.
     Нина училась в консерватории и служила там же,  в пожарной охране,  так
что ей часто приходилось оставаться на ночные дежурства.  А я - чем я только
не  занималась!  Гурий достал мне работу в  издательстве "Маяк":  для нового
календаря нужно было найти подходящие антирелигиозные произведения в  стихах
и в прозе на каждый праздничный день, придумать имена и т. д.
     К сожалению,  мне достался не весь календарь,  а только конец февраля и
половина апреля.  Антирелигиозных произведений было  мало,  и  я  предложила
заменить их  естественнонаучными,  объясняющими некоторые явления  природы -
гром,  молнию и  тому подобное.  Эти "произведения" я  написала сама,  легко
разобравшись,  к  своему изумлению,  в  книгах,  которые еще  совсем недавно
казались мне  очень трудными.  Очевидно,  лекции старого доктора не  пропали
даром.
     Но вот календарь был сдан,  и я устроилась на выставку знаменитого в те
годы  художника Т.  В  пустом зале  Академии художеств висело на  стене  его
полотно  -  огромная спираль,  в  которую  были  вписаны три  геометрические
фигуры:  шар,  куб  и  призма.  По  идее  художника,  который тут  же  давал
объяснения,  все три фигуры должны были беспрерывно вращаться, причем в шаре
помещалась вселенная,  в кубе - солнечная система, а в призме - Земля. Я так
хорошо запомнила эти  объяснения потому,  что  каждый день от  двенадцати до
шести  сидела  в  этом  большом,  пустом,  холодном зале.  Было  трудно пред
положить,  что  подобное  произведение кто-нибудь  захочет  украсть,  но,  к
счастью,  эта мысль не приходила в голову устроителям выставки, - к счастью,
потому что за  шесть часов дежурства мне платили десять миллионов,  или один
рубль золотом по курсу Госбанка.
     Так  прошла  вся  зима,  и  я  не  только успевала служить,  не  только
занималась в  институте,  но бывала в  театрах,  и довольно часто мы с Ниной
ходили в маленький театр на Невском,  "Гиньоль",  где ставились только очень
страшные пьесы,  так  что  весь вечер приходилось дрожать,  а  потом Нина не
могла заснуть и лезла ко мне в постель, и мы обе тряслись, ругая друг друга.
     Почему первые годы  моей  студенческой жизни представляются мне  чем-то
вроде кинокартины?  Отдельные,  бессвязные кадры проносятся передо мной,  но
это  кажущаяся бессвязность:  в  глубине,  до  которой я  сама  добиралась с
трудом,  они  пронизаны одной  и  той  же  мыслью -  мыслью,  которая смутно
представилась мне,  когда,  прислушиваясь к уговорам Лены Быстровой, я вдруг
увидела перед собой старого доктора под цветущим каштаном,  озаренным лучами
заходящего солнца.
     Вот я  вхожу в  зал,  где на каменных столах лежат мертвые -  мужчины и
женщины, старики и дети. А вокруг разговаривают, занимаются, шутят. И я, как
другие, разговариваю, смеюсь, ем, едва справляясь с тошнотой, подступающей к
горлу.   Как  другие,   я  курю,   чтобы  избавиться  от  запаха  формалина,
преследующего меня в  столовке,  на  улице,  дома.  Страшно,  но  я  провожу
скальпелем по восковому,  кукольно-послушному женскому телу - "не проснется,
мертвая!".  Кто она,  откуда? Как ее зовут? Отчего она умерла? Есть ли у нее
родные?
     Это первый день в анатомическом театре.
     Вот на собрании я  рассказываю свою биографию,  и  стипендия в двадцать
пять рублей присуждается мне подавляющим большинством голосов.
     На  первом курсе я  увлекаюсь вечеринками -  теми самыми,  о  которых с
изумлением вспоминаешь на  пятом!  Неужели это  я  тащу  через весь город из
одного дома патефон,  из другого -  пластинки,  огорчаюсь,  что в  маленькой
комнате нельзя танцевать,  сержусь на  Лелю Сопикову,  у  которой прекрасная
квартира на Загородном.
     Вот я  слушаю лекции,  составляю конспекты,  зубрю по  ночам,  волнуюсь
перед сессией,  а  из  сердца все  не  уходит горькое сознание неудачи.  "Вы
можете стать кем угодно.  Но  актрисой -  даже очень плохой -  вы  не будете
никогда!" Я слышу эти слова на лекциях,  читаю на страницах учебника,  среди
бесчисленных латинских названий...
     А  жизнь  идет,  день  за  днем,  за  месяцем  месяц.  Очень  жаль,  но
выясняется,  что я  ничего не  знаю по  физике,  даром что выпускной экзамен
сдала на  "вуд".  На  свете есть,  оказывается,  химия -  предмет,  которого
почему-то не было в нашей школьной программе.
     Анатом утверждает,  что нет ничего вреднее зубрежки,  что главное в его
науке  -  система.  Удачно  соединяя  эти  понятия,  я  систематически зубрю
анатомию  -  в  трамваях,  на  заседаниях,  на  выставке  художника Т.  -  и
зазубриваюсь наконец до  того,  что  о  каждом движении,  своем  или  чужом,
невольно начинаю думать с  анатомической точки зрения.  Вот передо мной идет
человек -  и я думаю, какие у него сокращаются мышцы. Вот Леша Дмитриев, наш
секретарь профкома,  произносит речь на свою любимую тему -  о вреде ухода в
академработу,  -  а я думаю:  "Какая великолепная работа musculi orbicularis
ori!"
     Жизнь  идет,   день  за   днем,   за   месяцем  месяц.   И   вдруг  все
останавливается, уходит из глаз, замирает.
     Зимним январским днем 1924 года миллионы людей под  траурными знаменами
направляются на Марсово поле. Глухой, взволнованный говор. Похудевшие лица с
твердой складкой у рта, с провалившимися глазами: "Товарищи, умер Ленин".
     Гудки заводов -  траурный салют.  Маленькое красное солнце,  неподвижно
стоящее в туманном морозном небе,  и слезы,  и молодые клятвы верности тому,
кто доказал,  что в  нашей власти -  и в моей -  изменить жизнь и сделать ее
счастливой и прекрасной...

     Я  сказала,  "что  моментальные снимки"  первых  студенческих лет  лишь
кажутся бессвязными,  а  на  самом деле далеко не  случайно,  что  в  памяти
сохранились именно они,  а  не десятки и  сотни других!  Да,  может быть!  И
все-таки  главная причина этой неполноты и  бессвязности заключается в  том,
что,  после моего провала в Институте экранного искусства,  я долго жила, не
чувствуя в  душе того горения,  которое озаряет все  вокруг и  делает каждую
подробность жизни запоминающейся и  отчетливо яркой.  Этот  период кончился,
когда на втором курсе я услышала лекции профессора Заозерского.
     Он читал микробиологию,  и первая лекция была как бы введением,  но как
не  подходило к  ней  это  слово!  Это были живые картины из  истории науки,
которые он рисовал перед нами, как волшебник, одной фразой, одним энергичным
движением маленькой пухлой руки.  Так  появился перед нами  охваченный чумой
Лондон  1605  года,  полчища крыс,  поселившихся в  опустевших домах,  белые
кресты у входов,  костры на перекрестках, ночные бесконечные вереницы телег,
перевозивших  трупы,  толпы  безмолвных  жителей  у  королевского  дворца  -
считалось, что прикосновение короля изгоняет болезнь. Он прочитал сообщение,
появившееся в  газете "Интеллидженс":  "Сим объявляется,  что его величество
изъявило непоколебимое решение  никого  более  не  исцелять до  дня  Михаила
Архангела.  Да примут сие к сведению лондонцы и да не потерпят разочарования
в своих надеждах".
     Тысячу раз я видела деревянные диски на канатах,  которыми закрепляют у
пристаней пароходы,  и только теперь, из лекции Заозерского, узнала, что эти
диски мешают чумным крысам спускаться на берег.
     Он  рассказал,  что,  когда  Дженнер открыл  прививку против оспы,  его
противники основали специальный журнал,  в котором,  искажая факты, порочили
оспопрививание.   Борьба  была  перенесена  в   парламент,   где   почтенные
джентльмены доводами из Библии доказывали, что вакцинация - это преступное и
позорное  дело.  Прививка коровьей оспы,  утверждали они,  может  превратить
человека в корову.
     - Это было сто двадцать лет назад.  Но борьба продолжается. В Англии до
сих  пор нет закона об  обязательном оспопрививании.  Таким образом,  нельзя
сказать,  что усилия противников Дженнера остались безуспешными, - с иронией
добавил Заозерский. - В Британии Библия победила.
     Не помню,  как он перешел к Мечникову,  помню только движение интереса,
пробежавшее по  аудитории,  когда он сказал,  что прекрасно знал Мечникова и
работал у него на бактериологической станции в Одессе в 80-х годах.  Веселое
выражение заиграло на его лице, едва он упомянул это имя, и обширные, как бы
написанные    маслом     исторические    картины    сменились    маленькими,
выпукло-точными, которые он стал быстро показывать нам одну за другой.
     Вот  девятилетний мальчик читает своим братьям лекцию и  платит каждому
по  две копейки,  чтобы они дослушали ее  до  конца.  Но  братья великодушно
отказываются от  гонорара.  Вот  шестнадцатилетний гимназист печатает первую
рецензию,  а восемнадцатилетний студент -  первый научный труд. Вот Мечников
решает  пройти  четырехлетний университетский курс  в  течение  двух  лет  и
проходит еще скорей - в полтора года. Вот двадцатилетний юноша докладывает о
своих исследованиях на  съезде зоологов в  Германии,  а  двадцатидвухлетний,
вернувшись в Россию, получает первую премию имени Бэра.
     Проходит  еще  три  года,  и  профессор читает  свою  первую  лекцию  в
переполненной аудитории Одесского университета.
     - Прибавим к  этим знаменательным цифрам еще  одну,  -  смеясь,  сказал
Заозерский.  -  Ему не было и тридцати лет, когда его труды получили мировую
известность. Что же это были за труды? Он был зоологом - почему же в русской
и  мировой микробиологии его и