я я так и не знаю, в чем я перед ним провинилась...
"
     По субботам Володя Лукашевич приезжал из Кронштадта и  долго сидел,  не
говоря ни слова,  и, как в Лопахине, я начинала бояться, что он опять скажет
что-нибудь неожиданное и тогда мне снова придется провести "разъяснительную"
работу.  Заходил Гурий,  и  Нинина  комната превращалась в  уголок Лопахина,
точно, уехав из родного города, мы захватили с собой нашу юность.
     Зато мой  третий дом  -  это был уж  такой Ленинград,  что ничего более
ленинградского, кажется, невозможно было себе представить.
     Это был дом Быстровых.
     Давно забыла я  и  думать о  нашей первой "холодной" встрече с Василием
Алексеевичем.  Теперь я  всегда старалась приехать к  Лене в те редкие часы,
когда он  был  дома.  По  выходным дням мы  гуляли,  и  это  были интересные
прогулки. Он знал историю каждой улицы, каждого дома.
     Мы часто говорили о маме,  и я узнала странные вещи, очень неожиданные,
- например,  что в молодости мама была очень красива.  "Похожа на румынку, -
задумчиво сказал Василий Алексеевич.  -  Однажды мы с  ней были в  ресторане
"Ташкент",   и   одна  девушка  из  румынского  оркестра  заговорила  с  ней
по-румынски".
     Василий  Алексеевич  рассказывал  о  маме  без  всякой  таинственности,
совершенно иначе,  чем  она  всегда говорила о  нем.  Так,  очень  просто он
рассказал,  как она обманула его и вышла за другого,  как и после свадьбы он
помогал "молодым" -  пытался устроить моего отца на Путиловский,  убедил его
дать зарок от пьянства, но ненадолго хватило этого зарока.
     - Очень хорошо,  что ты рассталась с отцом,  Таня,  - однажды сказал он
серьезно.  -  Это такой человек, которого трудно не пожалеть, а вместе с тем
жалеть его - преступление!
     Василий Алексеевич работал мастером в модельном цехе,  но и дома у него
стояли  верстачок,   на  котором  он  постоянно  что-то  строгал,   вырезал,
выпиливал.  Впрочем,  все были заняты,  когда я  приходила к  Быстровым;  но
как-то  выходило,  что эти занятия не мешали разговаривать,  смеяться,  даже
разыгрывать друг  друга.  Разыгрывали,  главным образом,  Марию  Никандровну
Быстрову,   доверчивую,   сердито-добродушную,   вспыльчивую,   со  страстью
входившую  во  все  заботы  и  дела  молодежи.  Сколько  раз  слышала  я  ее
возмущенные  речи  по   поводу  какой-нибудь  тетки,   которая  отказывалась
поддержать Лениного товарища или  подругу!  Сколько  раз  Мария  Никандровна
ругательски ругала нашего анатома,  который действительно был  несправедливо
придирчив!  Кому только она  не  помогала -  одеждой,  деньгами!  Она  легко
увлекалась  людьми  и  трудно,   болезненно  разочаровывалась.  Среди  наших
студентов она славилась, между прочим, своими чудесными пирогами, но мы-то с
Леной знали,  как  любила она  пробовать новые,  рискованные рецепты,  часто
приводившие -  увы!  - к поразительным неудачам. Тут уже насмешек хватало по
меньшей мере на неделю.
     Мария Никандровна была  женщина пятидесяти пяти лет,  крупная,  шумная,
широкая, так что Василий Алексеевич, который был среднего роста, рядом с ней
казался маленьким, суховатым.
     У Быстровых часто бывала Елена Петровна Овцына, работница "Электросилы"
и моя будущая ученица, - я подготовила ее в школу для взрослых.
     А  душой  этого дома  была  все-таки  Лена,  с  ее  прямотой,  быстрыми
решениями,  с  ее любовью к  собраниям,  особенно для нее характерной.  И не
только  к  собраниям -  для  нее  наслаждением было  замешаться в  толпу  на
празднике, на гулянье. Так и вижу ее на улицах Ленинграда после первомайской
демонстрации,  когда  колонны  уже  смешались,  начинают  расходиться,  идут
беспорядочно по тротуарам и мостовой,  и Лена, веселая, в сбившейся косынке,
размахивая бумажной розой,  метко  отшучивается от  ребят (она  за  словом в
карман не лезла) - и вдруг исчезает за углом или в воротах. Это значило, что
она увидела какого-нибудь малыша и занялась им, забыв обо всем на свете. Она
обожала детей.  Недаром родные и  друзья всегда советовали ей  стать не меди
ком,  а воспитательницей,  педагогом.  Но Лена считала,  что для того, чтобы
учить других,  нужно уметь работать над собой,  "а у меня,  черт побери,  из
этого никогда ничего не получалось".


НИЧЕГО НЕ ВЫХОДИТ

     Мой  первый  реферат прошел,  в  общем,  довольно удачно -  не  потому,
разумеется,  что мне удалось сказать нечто новое - куда там! - а потому, что
впервые в жизни я прочитала несколько настоящих научных работ.  Ох,  как это
было  трудно!  И  как  не  похоже на  ту  опасную,  интересную жизнь борца с
болезнями,  которую  нарисовал в  своей  первой  лекции  Заозерский.  Ничего
самоотверженного не было в этом чтении,  от которого меня сразу же бросало в
пот,  так что я  сидела,  хлопая глазами,  красная,  как из бани.  Точно эти
работы были написаны на  иностранном языке -  так я  читала,  останавливаясь
после каждой фразы.  К  столу,  на котором лежала книга Николая Васильевича.
"Наблюдения над дифтерийным анатоксином",  я  неизменно подходила с  одним и
тем же чувством: бежать от нее, и возможно скорее. Но я не убежала. Я прочла
"Наблюдения" два раза, потом принялась за другую, еще более трудную книгу, и
так  день за  днем ушла с  головой в  чтение научной литера туры.  Когда мой
реферат был  уже доложен и  обсужден,  Заозерский,  смеясь,  сказал,  что он
боится,  что  "ничего больше мне  в  жизни не  удастся сделать -  во  всяком
случае,  по  объему".  Конечно,  это была шутка!  Но  через несколько дней я
пришла на кафедру,  и  он с первого слова спросил,  намерена ли я продолжать
заниматься дифтерией.
     Я ответила:  "Да",  - и, обняв меня за плечи, задумчиво пройдясь вместе
со  мной  по  своему кабинету -  у  него  была  такая  привычка,  -  Николай
Васильевич  поручил  мне   самостоятельную  работу,   довольно  сложную,   в
особенности для студента.
     Кафедра была -  или показалось мне в  те далекие годы -  очень большой.
Кроме  меня,  у  Николая  Васильевича работали еще  по  меньшей мере  десять
студентов,  из  которых каждый был  -  или казалось -  в  тысячу раз умнее и
начитаннее,  чем я.  Гордая, красивая ассистентка, проходя мимо меня, каждый
раз  делала  что-то  такое  своими  красивыми глазами,  что  легкий  холодок
неизменно пробегал у меня по спине.  Сердитая старуха препараторша то и дело
отправляла меня обратно в школу второй ступени.  И вообще сначала было очень
страшно -  даже не сначала, а долго, месяца три. Все фыркали на меня, всем я
мешала!  Наконец меня  приютил в  своей комнате один из  ассистентов Николая
Васильевича,  маленький,  круглый,  лохматый,  пожилой,  по  моим  тогдашним
понятиям,  человек,  лет двадцати восьми.  Фамилия его была Рубакин.  Но вся
кафедра звала его просто Петя.
     Не  помню,  где  я  читала  -  кажется,  у  де  Крюи  -  об  "отчаянии,
свойственном девушкам-бактериологам".  Трудно  найти  для  моего  тогдашнего
настроения более  верное  слово.  Как  мальчик с  пальчик,  которого старшие
братья завели в лес и оставили одного, так я бродила по темному лабиринту, в
котором на каждом шагу встречались пропасти и засады.
     Это продолжалось день,  два,  три,  неделю,  месяц!  Всю зиму! Начались
клиники,  я пропустила вводные занятия по терапии и опозорилась, открыв ярко
выраженный шум в сердце у печеночного больного,  о котором профессор сказал,
что в  наше время "редко встречаются обладатели более здорового сердца".  Но
разве стала бы я  огорчаться подобными мелочами,  если бы в лаборатории хоть
что-нибудь получалось? Если бы Петя, застенчиво улыбаясь, не спрятал от меня
стеклянный колпак от микроскопа -  я била посуду.  Если бы красивая,  гордая
ассистентка не  сказала Николаю Васильевичу,  думая,  что я  не слышу,  или,
наоборот,  рассчитывая,  что я  услышу:  "Никогда ничего не выйдет.  Дырявые
руки!"
     В  конце концов я  все-таки кое-чему научилась.  Но дифтерийная палочка
почему-то не хотела терять своих ядовитых свойств.  Не хотела -  в  то время
как именно это и было моей главной задачей.
     Разумеется, я знала, кто мог бы помочь мне, - Николай Васильевич! Но он
даже не подходил ко мне,  а  когда я,  едва увидев его,  бросалась к  нему с
готовым вопросом,  делал равнодушное лицо и поспешно проходил мимо. Все-таки
я  спросила,  какую литературу он  рекомендует для  моей работы.  Он  лукаво
усмехнулся и сказал:
     - Читайте "Дон-Кихота".
     Что это значит?  Расстроенная,  я  отправилась в  лабораторию,  и  Петя
Рубакин, смеясь, объяснил мне, что у "Николая Васильевича такая метода".
     Так или иначе,  выход был только один: работать. И я работала, стараясь
отогнать  от  себя  печальные сомнения,  мучившие меня,  как  повторяющийся,
утомительный сон.

     В  этот вечер из  лаборатории я  отправилась к  Нине,  не  застала ее и
решила дождаться: мне хотелось переночевать у нее.
     Обычно в  десятом часу  за  стеной происходило чтение -  хозяйка читала
внуку "Войну и мир". Но сегодня было тихо, как будто нарочно для того, чтобы
я могла спокойно подумать: что же, собственно, случилось со мной?
     Ничего особенного!  То  же самое,  что произошло в  тот печальный день,
когда режиссер из Института экранного искусства сказал мне, что я могу стать
кем угодно -  математиком,  инженером,  педагогом,  но актрисой - даже очень
плохой - никогда!
     "Но ученым, даже очень плохим, - могла я прибавить теперь, - никогда!"
     ...Очень не хотелось вставать, но я все-таки встала, надела Нинин халат
и уселась за стол.  Мне нужно было написать несколько писем,  Я сосчитала на
пальцах - не меньше пяти.
     "Гурий,  не  заходи за  мной послезавтра,  я  занята" -  это было самое
короткое письмо и самое простое. Гурию можно было при встрече все объяснить,
а  на  мой билет -  он  достал два билета на "Зигфрида" с  участием Ершова -
пойдет кто-нибудь другой - или другая, мне все равно.
     Сочинить второе письмо было гораздо труднее,  потому что его должен был
получить и прочесть один взрослый,  серьезный, умный человек, у которого был
только один недостаток: он доказывал, что не может жить без меня. Я написала
ему, что уезжаю из Ленинграда на сельский участок и что, быть может, "мы еще
встретимся в  жизни".  "А если не встретимся,  -  прибавила я равнодушно,  -
простите и не поминайте лихом всегда признательную вам за дружбу Т. В. ".
     Уж  не  знаю,  сколько раз я  вздохнула,  прежде чем взяться за  третье
письмо,  которое должен был  получить один  молодой врач,  недавно кончивший
Военно-медицинскую академию.  Это были как раз те отношения, когда ничего не
нужно доказывать друг  Другу,  а  просто очень весело встречаться,  бывать в
Филармонии и на гастролях МХАТа. С детским, радостным изумлением оглядывался
он  на меня,  когда что-нибудь интересное,  остроумное или страшное поражало
меня. Да, ему-то, без сомнения, очень грустно будет получить это письмо, тем
более что он,  так же как и я,  одинок и еще недавно говорил мне, что был бы
счастлив,  если бы  у  него была хоть сестренка,  которую он  мог бы  иногда
баловать.
     И я написала ему правду - с этого дня все мое время будет отдано работе
на кафедре,  и потому я прошу его,  как ни грустно, до весны забыть обо мне.
Почему до весны?  Это было неясно,  но я зажмурилась,  потянулась и написала
все-таки: до весны.
     Нина вернулась,  когда я сидела за четвертым письмом, и только сказала:
"А,  доктор еще не спит?" -  как я уже поняла,  что она выступала с успехом.
Студенты консерватории поставили "Пиковую даму", и Нина - это был ее дебют -
сегодня впервые пела графиню.
     Не раздеваясь,  она поцеловала меня, потом покружилась по комнате, села
на  пол,  зажмурилась.  Потом заговорила -  и  это было так,  будто на  меня
обрушился огромный,  легкий,  разноцветный ворох.  В  течение пяти  минут  я
узнала о  костюмерше,  которая плохо  заколола какую-то  ленту,  о  каком-то
Ваське Сметанине,  который сказал, что Ниночка родилась, чтобы петь графиню,
о   восторге   и   аплодисментах  публики,   которая,   оказывается,   сразу
насторожилась,  едва Нина в первом акте появилась на сцене,  -  словом,  обо
всем,  чем была полна моя подруга и  что было так бесконечно далеко от меня.
"Да,  ты мечтала об этом,  - говорила я себе, слушая и не слушая Нину. - Как
же случилось,  что все, о чем ты мечтала, теперь проносится перед тобой, как
вихрь  чужого  счастья,  которое  лишь  манит  и  дразнит тебя?  Вот  так  и
случилось".
     И строки позабытого стихотворения вспомнились и прозвучали в душе:

     Но жертвы не хотят слепые небеса:
     Вернее труд и постоянство.

     Нина легла, мгновенно уснула, и в комнате сразу стало как на сцене, где
только что было шумно и  весело,  но опустился занавес,  и наступила тишина,
темнота...

     Жизнь идет - день за днем, за месяцем месяц.
     Вот в старых Боткинских бараках я прохожу вдоль длинного ряда коек,  на
которых лежат больные - возбужденные, сосредоточенные, застигнутые врасплох,
потрясенные, равнодушные, полумертвые. Страстная, мучительная работа идет на
каждой  койке:  жизнь  работает,  чтобы  победить смерть.  Невидимый мир,  о
котором рассказывал старый  доктор,  господствует в  лихорадочном напряжении
барака. Как же проникнуть в этот загадочный мир?
     Дифтерийная  палочка  по-прежнему  отказывается  терять  свои  ядовитые
свойства,  работа не клеится,  и,  думая о  ней днем и  ночью,  на лекциях и
практических занятиях,  на  кафедре и  на заседаниях предметной комиссии,  я
вспоминаю  наконец,   что  старый  доктор  в  одной  из  лекций  упоминал  о
подавляющем действии экстракта печени на возбудители сибирской язвы. Впервые
за  последние три года я  нахожу среди лопахинских дневников и  писем записи
лекций Павла Петровича, нахожу и принимаюсь за чтение.

     Это были три самодельные тетради,  сшитые из  желтой ломкой бумаги,  на
которой в  двадцатом году  печатались протоколы лопахинского Уполитпросвета.
Латинские слова  были  записаны русскими буквами,  а  на  полях здесь и  там
разбросаны  рисунки,   по   которым  нетрудно  было  заключить,   что  мысли
слушательницы то  и  дело уходили за тридевять земель в  тридесятое царство.
Среди рисунков особенно часто попадался профиль не  то  негра,  не  то Гурия
Попова. Словом, по всему было видно, что слушательница меньше всего думала о
том,  что  придет время,  когда  она  будет  тщательно восстанавливать нить,
ведущую от одной лекции к другой и как бы тонко обводящую границы теории.
     Правда,  по  этим записям трудно было назвать воззрения Павла Петровича
законченной научной  теорией.  Но  мечниковская идея  микробного антагонизма
была разработана старым доктором с новой и неожиданной точки зрения. В одной
из лекций была дословно записана мысль Мечникова о "благодетельных микробах,
оберегающих нас  от  болезнетворных".  Однако Павел Петрович утверждал,  что
"благодетельные силы" нужно искать не только в микробном мире, а в организме
человека,  животных,  насекомых, - силы, которые развились в процессе борьбы
за  существование на  протяжении тысячелетий.  Вероятно,  он  занимался этим
вопросом очень давно,  еще в  ту пору,  когда был преподавателем Московского
университета,  потому что в  лекциях приводил примеры из своих старых работ.
Среди них  был  и  тот,  который вдруг -  и,  кажется,  без всякого повода -
припомнился мне:  о действии экстракта печени на возбудители сибирской язвы.
И не только язвы,  но и сапа -  это в особенности поразило меня. Опыты после
многократных лабораторных испытаний были  поставлены на  животных и  прошли,
как утверждал Павел Петрович, с успехом.
     Но и сапа...  Это было ночью, в общежитии, соседки спали, я одна сидела
за столом над своими школьными тетрадками и  думала:  "Но и сапа...  А может
быть, и не только сапа?"
     Маша Коломейцева просила разбудить ее в два часа: утром она должна была
сдавать инфекционные и ничего не знала.  Я растолкала ее, но она повернулась
на другой бок и заснула.
     Сказка о  ночном стороже была вложена в одну из тетрадей,  я машинально
прочла несколько строк,  написанных большими, корявыми детскими буквами. Мне
вспомнился Лопахин,  в  котором я  так  давно не  была.  Каков-то  стал  мой
Лопахин?   Узкоколейку  кончили,  и  паровозы  свистят  теперь  недалеко  от
Пустыньки,  у самой Тесьмы. Еще недавно я читала в газете о нашем кожзаводе,
который  впервые  в  мире  стал  применять новую  искусственную кислоту  для
дубления кожи.  В  середине декабря я  получила письмо  от  Марии  Петровны,
сообщавшей,  что  она  собралась  учиться  в  музыкальном  училище,  которое
открылось на  месте  бывшего "депо проката".  Под  старость у  нее  появился
талант.  И только на Павской горе все осталось таким же, как прежде. Городок
шумит,  волнуется,  а там -  тишина.  Неслышными шагами мерит она дорожки от
одной до  другой могилы.  Равнодушно смотрит на полинявшую дощечку:  "Доктор
Павел Петрович Лебедев" - и дата рождения и смерти. Равнодушно проходит мимо
деревянной решетки  вокруг  холмика,  под  которым лежит  "Наталья Тихоновна
Власенкова" - и дата рождения и смерти...

     Ну,  полно!  Вернемся-ка лучше к  экстракту из печени.  Стало быть,  он
подавляет  возбудителей сибирской язвы  и  сапа.  А  почему  бы,  собственно
говоря...
     Маша  спала,  сложив руки  на  груди,  и  некоторое время я  пристально
смотрела на нее,  стараясь вспомнить, о чем она меня просила. Что-то важное!
Ах да!  Я встала из-за стола,  подошла к Маше -  и забыла,  зачем подошла. А
почему бы, собственно говоря, не прибавить экстрат из печени к средам, через
которые  я  провожу  свою  дифтерийную палочку?  Если  печень  действительно
содержит вещества, задерживающие рост возбудителей сибирской язвы и сапа...

     Наутро  я  отправила отцу  в  Лопахин  письмо,  в  котором  спрашивала:
находится ли в  целости и  сохранности чемодан с  бумагами старого доктора и
нельзя ли переслать его ко мне в  Ленинград с верной оказией?  Отец ответил,
что чемодан цел и  невредим,  но  оказии не  предвидится,  разве что он сам,
возможно,  поедет в Ленинград,  куда его давно приглашают на работу в бывший
Александринский театр.
     Петя Рубакин,  которому я  рассказала насчет печени,  насмешливо поднял
брови,  но помог мне приготовить экстракт.  Я поставила опыт,  потом второй,
третий, десятый, и дифтерийная палочка стала терять свои ядовитые свойства.
     Я не верила этому до тех пор, пока Петя не сказал решительно:
     - А теперь отправляйтесь к Николаю Васильевичу! Живо!
     ...Минуло полгода с  тех  пор,  как  я  принялась за  "анатоксин против
дифтерии".  Была уже весна,  и старушка библиотекарша с удивлением спросила,
каким  образом в  разгар экзаменационной сессии мне  пришло в  голову читать
"Дон-Кихота".  Было  слишком сложно объяснять,  что  эта  книга,  по  мнению
профессора Заозерского,  является прекрасным пособием для изучения дифтерии,
и я ответила, что трудный предмет время от времени полезно перебивать легким
чтением.
     Николай Васильевич был в своем кабинете.  Постучавшись, я зашла и молча
положила на стол "Дон-Кихота".
     Он открыл первую страницу и засмеялся.
     - Прочли?
     - Прочла, Николай Васильевич. - Тетрадь с итогами опытов была вложена в
книгу. - И вот результаты.


ПОЛЕТ

     Эта  история началась в  тот  день  и  час,  когда в  далекой поморской
деревне  в  трехстах  километрах  от  железной  дороги,  пятилетний  мальчик
проснулся ночью и почувствовал,  что не может вздохнуть. Четыре дня он молча
пролежал в постели с бледно-восковым лицом,  с посиневшими ушами и носом,  с
отекшей шеей, вздувшейся, как у гремучей змеи. На пятый день он умер.
     Что  произошло между  этой  смертью  и  запиской  Николая  Васильевича,
которую я  нашла на своем столе?  Не знаю.  "Прошу зайти",  -  было написано
острым,  крупным почерком,  и Петя Рубакин, ничего не объясняя, тоже сказал,
что профессор просил зайти.
     ...Он