ь приближается - неизбежно, неотвратимо,
- и  не  уметь не только остановить ее,  но хотя бы облегчить мучения!  Черт
побери!  И подумать только,  что едва я заговорил о вирусной природе рака...
Ну ладно! Все еще впереди.
     Извозчик повернул на улицу Льва Толстого.
     - Ну-с, милый друг, а что мы станем делать с Андреем?
     Какое-то странное движение прошло по его лицу -  и меня сразу бросило и
в холод и в жар. Неужели я выдала себя, и он понял, что я не могла, не имела
права ответить Андрею "да",  потому что...  Но у  Мити вдруг стало холодное,
недовольное лицо, как всегда, когда он уставал, и я подумала с тоской: "Нет,
не понял!"
     - Дмитрий Дмитрич...  Мы  встретимся,  и  я  все  расскажу ему.  Как вы
думаете?
     Я сказала это с отчаянием, голос зазвенел, и Митя внимательно посмотрел
на меня.
     - Разумеется,  да. Сейчас поеду к себе, в "Европейскую", а оттуда, если
Андрей не пришел, - прямо в Главное управление милиции.
     - Дмитрий Дмитрич, я буду звонить вам.
     - Когда?
     - Часов в двенадцать.
     - Пожалуйста.
     - А если Андрей у вас,  скажите ему,  что я жду его.  И буду ждать весь
день. Никуда не уйду.
     - Хорошо. Доброй ночи.
     Я  спала тревожно -  все была виновата перед кем-то  во  сне,  -  когда
соседки  по   комнате  разбудили  меня  и,   перебивая  друг  друга,   стали
рассказывать, что ко мне приходил посыльный в красной шапке.
     - Зачем?
     - Да письмо же принес!
     - Какое письмо?
     - У тебя в руках! Очнись, соня.
     Я накинула пальто и спустилась в столовую, чтобы остаться одной. Письмо
было от Андрея:

     "Дорогая Таня,  ты,  без  сомнения,  очень удивилась,  не  найдя меня в
Филармонии.  Я был и видел тебя.  Когда ты прочтешь это письмо, я буду уже в
поезде:  мне случайно удалось на  один день вырваться в  Ленинград -  только
потому,  что Ефимов (это была фамилия замнаркома), который неожиданно вызвал
меня, перенес наш разговор на завтра.
     Что же случилось? Ничего особенного, дорогой друг. После твоего отъезда
я каждый день уходил на Анзерку, а оттуда по каменистой - помнишь? - дорожке
к оврагам, к варницам и думал, думал о тебе. Да какое там думал! Я говорил с
тобой, я перебирал каждое твое слово. И странно - мне стало казаться, что не
одна,  а  две  Тани были со  мной в  те  дни.  Одна -  ответившая мне "да" и
убеждавшая себя  в  том,  что  она  не  могла  ответить иначе.  И  другая  -
ответившая "нет" и  страдавшая,  оттого что не  решилась отнять у  меня свое
слово.  Я чувствовал твое раздвоение,  а потом, после твоего отъезда, увидел
его так же ясно,  как сейчас из окна гостиницы вижу высокий,  узкий,  темный
двор, - не правда ли, какие неприветливые дворы в Ленинграде?
     Я написал тебе в Ленинград -  ты не ответила, и мне впервые подумалось:
она не любит меня".

     Дальше полстраницы было зачеркнуто,  и я разобрала только: "Не подумай,
что  я  упрекаю".  Потом  снова  шли  отчетливые,  твердые,  написанные  без
колебаний строки:
     "Вот,  милая Таня!  На съезде я увидел твое оживленное, смеющееся лицо,
такое далекое от  всего,  чем  было полно мое сердце,  и  точно чья-то  рука
направила свет фонаря на догадки,  мерещившиеся мне в полутьме. Я понял, что
обманывал себя  -  и  обманывал лишь  потому,  что  мне  не  хотелось верить
печальной мысли: она не любит меня.
     Потом я подошел к Мите. Это было трудно - спросить о тебе. Но я спросил
- и понял, что ты не сказала ему о том, что произошло между нами в Анзерском
посаде. Почему? Я ответил: потому, что она не любит меня.
     Вот  и  все!  Я  буду  писать тебе.  Иногда,  если позволишь,  я  стану
приезжать к тебе и спрашивать:  "Все то же?" Ты не должна думать, что я стал
меньше любить тебя.
     Всегда твой Андрей".

     Размахивая этим  письмом,  в  пальто,  накинутом на  ночную рубашку,  я
вбежала в вестибюль и закричала швейцару:
     - Петр Францевич, дайте гривенник, скорее, скорее!
     Сто лет он копался в старом,  потрепанном портмоне, сто лет не отвечала
станция -  и,  кажется,  не ответила бы еще сто,  если бы я  с  отчаянием не
ударила кулаком по автомату.
     - Дайте справочную Октябрьской дороги. Говорит ревизор.
     Не знаю, какой добрый демон подсказал мне эти слова, но телефонистка, в
любое время дня и ночи повторявшая "занято",  -  в ответ на подобную просьбу
вдруг сказала:
     - Даю.
     - Когда отходит ближайший поезд в Москву?
     - Через двадцать минут.
     Я не увижу его. Не увижу, не скажу, что я одна во всем виновата!
     Кажется,  курсантам  военных  школ  положено  одеваться  в  полторы-две
минуты.  Я оделась быстрее. Девочки стали приставать с расспросами, я что-то
ответила и, опрометью сбежав по лестнице, бросилась к площади Льва Толстого.
     Нечего было  и  думать на  трамвае добраться до  вокзала за  пятнадцать
минут.  Такси в  те  годы не  было и  в  помине.  Но  как раз накануне Машка
Коломейцева рассказала мне об одном нашем студенте пятого курса,  у которого
рожала жена и  который,  растерявшись,  выскочил на улицу,  остановил первую
попавшуюся машину и  отправил жену в клинику.  Этот случай смутно вспомнился
мне,  когда,  перебежав через площадь,  я увидела издалека приближавшуюся по
Большому проспекту машину.  Остановить!  И  с  бьющимся сердцем я  пошла  по
мостовой навстречу машине.
     - Что случилось?
     - Товарищ шофер,  мне нужно успеть на Октябрьский вокзал. Поезд отходит
через пятнадцать минут. Я вас умоляю!
     Шофер был мрачный,  небритый, в ушанке, надвинутой на лоб. Я сунула ему
пять рублей - все, что у меня было.
     Он распахнул дверцу и сказал сердито:
     - Садитесь.
     ...Сама не знаю,  что я бормотала,  заглядывая в окна,  заходя наугад в
вагоны.  Мне хотелось крикнуть:  "Андрей!" - как в лесу. Мне казалось, что в
жизни не  может быть большего несчастья:  я  потеряла Андрея.  Он уедет,  не
повидавшись со мной,  расстроенный,  оскорбленный,  не зная,  что я все-таки
люблю его, хотя и не так, чтобы он был счастлив, бедный, дорогой, милый!
     - Таня!
     Он стоял в двух шагах от меня на площадке вагона.
     - Ты пришла!
     Это было недолго -  несколько мгновений, - когда я сердилась на него за
то,   что,   красная,   растрепанная,  я  проталкивалась  в  проходах  среди
пассажиров,  возившихся со своими вещами,  за то,  что я  плакала,  когда он
увидел меня. Потом я бросилась к нему и сказала все сразу:
     - Я пришла,  потому что это невозможно,  чтобы ты уехал, не повидавшись
со мной.  Я не хочу, чтобы мы так расставались! Ведь ты не станешь сердиться
за то,  что я плохо знаю себя?  Мне нужно было написать тебе,  но я боялась,
что это будут холодные, принужденные письма.
     На  Андрее  было  какое-то  старое,  позеленевшее  пальто  с  лохматыми
петлями,  и я помню, что из-за этих петель мне тоже хотелось плакать. Но все
это  -  и  что  он  так  похудел,  и  что на  носу стали видны две беленькие
параллельные полоски,  и что,  должно быть,  Машенька перестала заботиться о
нем,  не  обметала петли,  -  обо  всем этом сейчас было некогда думать.  До
отхода поезда осталось только три или четыре минуты.
     - Да,  я не думала о тебе, это правда! Я ничего не сказала Мите потому,
что все как-то изменилось с тех пор, как мы расстались в Анзерском посаде.
     Нужно было просто снять вещи Андрея с  полки и  выбросить их через окно
на перрон.  Но это даже не пришло мне в голову - без сомнения, потому, что я
чувствовала себя виноватой.
     Кондуктор вышел и пронзительно засвистел, а я еще говорила.
     - Милая моя,  родная,  - наконец поспешно сказал Андрей, - спасибо, что
ты  пришла!  Но  все же я  не хочу,  чтобы ты думала,  что связана тем,  что
сказала мне в Анзерском посаде. Мы будем переписываться, хорошо?
     Поезд тронулся. Я быстро поцеловала Андрея.
     - Да.  И  я  ничего не  стану скрывать от  тебя.  Ты  мой  лучший друг,
единственный, самый дорогой - на всю жизнь!
     Он стоял на площадке и  кивал с  просветлевшим,  добрым лицом,  а когда
вагон был уже далеко, еще раз показал рукой, чтобы я написала.


СУЩНОСТЬ ВОПРОСА

     Так всегда бывало после осенних бурь в Лопахине,  поражавших меня своей
дикостью и первобытной силой:  вдруг падал ветер,  уходила на юг косая стена
дождя, переставали страшно шуметь на Овражках деревья. Куда-то исчезал шалый
дух  разрушения,   бессмысленно  гремевший  железом  на  крышах.   Осторожно
открывались  двери,  и  лопахинцы  робко  выглядывали в  переулки,  усеянные
обломками  водосточных  труб,  ветками,  дранкой,  которую  ветер  неизменно
приносил с  мельницы -  там  был станок,  на  котором делали дранку.  Тесьма
возвращалась в свои берега, и в городе наступала тишина.
     С  этим  чувством вдруг  наступившей тишины  я  занялась после  отъезда
Андрея   своими   институтскими   делами.    Мне   предстоял   пятый   курс,
государственные экзамены.  Работа на  кафедре,  которую поручил мне  Николай
Васильевич, была едва начата.
     Больше  я  не  ходила  на  съезд,  только слышала от  Рубакина,  что  с
интересной речью выступил Крамов,  который сообщил об  организации в  Москве
Института биохимии микробов.  "Вот куда бы попасть",  -  с  восторгом сказал
Рубакин. Сотрудники нашей кафедры звали меня на заключительное заседание, но
я не пошла, отговорившись болезнью Василия Алексеевича, которому становилось
все  хуже.  Это  была правда.  Я  проводила у  Быстровых целые дни  и  часто
оставалась ночевать,  чтобы сменить измученную,  отчаявшуюся Лену.  Впрочем,
волнение;  растерянность,  отчаяние  исчезли  из  этого  дома,  когда  стала
совершенно ясна безнадежность положения больного. О том, что было неизбежно,
неотвратимо,  никто  не  упоминал ни  словом,  и  только Марию Никандровну я
иногда заставала на кухне стоящей у окна и молча глотающей слезы.

     В приемной было много народу,  и с первого взгляда я поняла,  что ждать
придется долго -  часа два или три. Это не очень испугало меня, потому что я
захватила с  собой  учебники  гигиены  -  нетрудный предмет,  который  можно
отлично изучать и в приемной.  Впрочем,  вскоре пришлось пожалеть,  что я не
взяла  с  собой  "ушные  и  горловые",  потому что  соседи заметили,  что  я
занимаюсь,  и стали говорить шепотом,  а когда какой-то парень громко зевнул
над самым моим ухом,  все укоризненно посмотрели на  него,  а  одна старушка
спросила с негодованием: "Дома не выспался?" И парень покраснел до ушей.
     Накануне я позвонила Мите, и он таким неопределенно-равнодушным голосом
заговорил со мной, что я спросила:
     - Вы знаете, кто с вами говорит?
     - Да, разумеется.
     - Вы были у прокурора?
     Он помолчал:  по-видимому, старался вспомнить, по какому делу ему нужно
было пойти к прокурору.
     - Нет еще.
     - Дмитрий Дмитриевич, ведь вы же согласились со мной, что нельзя терять
ни одного дня.
     - Да. Но ведь я обещал, что пойду после съезда.
     Не было и речи о том,  что он пойдет после съезда!  И потом, что это за
"обещал"?!  Можно было подумать, что дело, по которому он собирался говорить
с прокурором, касается только меня.
     Потом я узнала,  что в этот день академик Никольский выступил с большой
речью,  в которой досталось - в числе прочих - и Мите; таким образом, у него
был серьезный повод,  чтобы углубиться в собственные дела и заботы.  Так или
иначе,  я решила,  что не буду больше звонить ему, тем более что была важная
причина,  по которой мне хотелось, чтобы прокурор выслушал именно меня, а не
Митю.  Леша Дмитриев и Лена,  с которыми я посоветовалась, тоже сказали, что
откладывать нет ни малейшего смысла.
     Какой-то человек,  пожилой, с крупными чертами лица, в кепке, сдвинутой
на  затылок,  в  пальто,  наброшенном на  плечи,  вышел из  кабинета,  потом
вернулся немного погодя,  и  по  тому оживлению,  с  которым его встретили в
приемной,  можно было догадаться, что это один из работников прокуратуры. Но
мне даже в голову не пришло, что это и есть городской прокурор.
     - Прошу садиться,  -  сказал он,  когда я  вошла в  просторный,  строго
обставленный кабинет, - слушаю вас.
     - Товарищ Гаранин,  - это была фамилия прокурора, - я студентка Первого
Медицинского института Власенкова и  пришла по делу,  которое требует вашего
вмешательства.  Возможно,  что  не  вашего  лично,  но,  во  всяком  случае,
вмешательства  прокуратуры.  Профессор  Заозерский  (я  подчеркнула  фамилию
Николая Васильевича и тут же с огорчением убедилась, что она не произвела на
прокурора никакого впечатления),  с  которым я советовалась по этому поводу,
рекомендовал обратиться именно к вам.
     Он слушал не перебивая. Без кепки и пальто он выглядел более суровым, и
на умном желтоватом лице установилось выражение привычного внимания.
     - А, так вы по этому делу? - сказал он, когда я спросила, получил ли он
заявление от Дмитрия Дмитриевича Львова. - Да, получил.
     - Видите ли,  я не в курсе того, что именно написал вам доктор Львов, -
продолжала я,  начиная немного волноваться. - Но мне история покойного Павла
Петровича Лебедева известна лучше,  чем кому бы  то  ни  было.  Он  был моим
учителем и руководителем с детских лет,  и я могу удостоверить, что его труд
действительно имеет научное значение.  У него была очень несчастливая жизнь,
еще  до  революции он  был  беспомощным стариком.  Тем  не  менее  он  довел
приблизительно до середины свою работу,  которая в настоящее время находится
в руках этого темного типа. Вы знаете, о ком я говорю, товарищ Гаранин?
     Прокурор кивнул. Он слушал меня с интересом.
     - После  революции  Павлу  Петровичу предлагали напечатать его  работу,
именно ту,  о которой идет речь.  Но он отказался, и это естественно, потому
что оценить ее,  по-видимому,  можно было только в  законченном виде.  После
смерти Павла Петровича эта рукопись осталась у меня,  поскольку его родные в
то время...  Доктор Львов в своем заявлении указал, каким образом она попала
к Раевскому?
     - Прошу вас рассказать все,  что вы знаете по этому делу. Не спешите. И
не волнуйтесь.  Я сразу поняла, что нужно не рассказывать без разбору, а как
бы нарисовать портрет,  причем сосредоточить в  этом портрете все,  что было
характерно для Павла Петровича как человека науки.
     - А теперь я должна сообщить вам,  - продолжала я с разбегу, потому что
иначе сказать об  этом мне было бы  трудно,  -  что рукопись Павла Петровича
попала к Раевскому по моей вине. Не знаю, что написал по этому поводу доктор
Львов,  но это факт,  что я доверилась своему отцу, оставила ему рукопись, а
отец...
     Прокурор улыбнулся, и его лицо смягчилось.
     - Мне кажется,  что винить себя в данном случае не приходится,  товарищ
Власенкова,  -  сказал он.  - Кому же должна довериться дочь, если не своему
отцу?  Что же касается вашего отца,  так он действительно виноват, поскольку
распорядился чужим добром по своему усмотрению. Причем вина его усугубляется
тем обстоятельством,  что это добро не  какие-нибудь там ложки и  плошки,  а
научный труд, который принадлежит государству. Объяснительная записка вашего
отца приложена к  заявлению Львова.  Теперь могу вам сообщить,  что по этому
заявлению в  квартире гражданина Раевского уже  произведен обыск и  никакого
научного труда обнаружить не удалось.
     - Как не удалось?
     - А сам Раевский утверждает,  что о научных трудах он не имеет понятия.
Ездил он,  по его словам, в Лопахин за письмами артистки Кречетовой, которые
и  выпустил в  свет отдельной книгой.  Имел ли он на это право?  Безусловно,
нет.  Однако это претензия особая, и могу лишь сказать, что она стоит в ряду
других претензий,  которые предъявило к гражданину Раевскому государство. Но
относительно научного  труда  покойного Лебедева  у  нас  имеется  показание
вашего отца - и только.
     - Товарищ Гаранин, а я уверена, что рукопись у Раевского! Мы с доктором
Львовым были у него, теперь я вижу, что это была ошибка! А теперь... Еще бы!
Станет он держать дома научную рукопись,  из-за которой - он это превосходно
понял - может разыграться неприятная история!
     Прокурор внимательно слушал меня.
     - Не волнуйтесь,  товарищ Власенкова,  - повторил он. - Я думаю, что вы
правы. Но вот о чем я прошу вас. Во-первых, передайте профессору Заозерскому
мою  просьбу прислать свое заключение по  поводу пропавшей работы.  С  ваших
слов он может сделать подобное заключение?
     - Да.
     - А  во-вторых...  Прошу вас пройти сюда.  -  Он провел меня в соседнюю
комнату и усадил за стол.  - Напишите мне подробнейшим образом все, что я от
вас сегодня услышал.  Не  торопитесь и  не волнуйтесь.  Этот научный труд мы
будем искать и дела в подобном неопределенном положении не оставим...
     Накануне отъезда Митя  позвонил в  общежитие,  и  я  передала ему  свой
разговор  с  прокурором.  Он  удивился  и  спросил:  написал  ли  Заозерский
заключение по  поводу труда Павла Петровича?  Я  ответила,  что да,  хотя на
самом деле Николай Васильевич только прочел это заключение, а написала его я
от первого до последнего слова.
     - Значит,  все в порядке, - сказал Митя таким голосом, как будто именно
он  позаботился о  том,  чтобы все было в  порядке.  -  А  я  тоже говорил с
Николаем Васильевичем... о вас.
     - Да? И что же?
     - Сошлись.
     - На чем?
     - На том, что у вас есть данные.
     - Какие данные?
     - Научные,   Таня,   научные.   Разумеется,  если  вы  будете  серьезно
работать...

     Это  было  на  лекции,  посвященной  менингиту  -  воспалению  мозговых
оболочек,  -  одной из самых страшных детских болезней,  против которой в то
время знали только одно, и то весьма несовершенное средство.
     - Что же это за средство?  -  спросил профессор,  и я громко сказала со
своего места:
     - Пункция.
     Честное слово,  до  сих пор не знаю,  каким образом эта пункция (прокол
оболочек спинного мозга) залетела в мою голову. Но я так уверенно произнесла
это слово,  что обрадованный профессор немедленно пригласил меня подойти,  -
очевидно,  чтобы  я  могла похвастать своими глубокими познаниями в  детских
болезнях. Дрожа, я вышла вперед, и началось... Что началось! На демонстрации
был  туберкулезный  больной,   и  профессор  задал  вопрос,   относящийся  к
туберкулезу.  Я  тупо  уставилась на  него и  промолчала.  Он  задал другой,
третий,  а  когда в  ответ на  четвертый я  понесла чушь,  покачал головой и
сказал:
     - Вот тебе и пункция! Ну-с, садитесь.
     Разумеется,  не  потому я  стала аккуратно ходить на  лекции -  даже на
стоматологию,  к  которой питала необъяснимое отвращение,  -  что  мне стало
страшно получить плохой диплом или отстать от подруг. Но я подумала: еще год
- и я стану врачом!
     Самое простое было  посоветоваться с  друзьями -  и  я  посоветовалась:
сперва с Олей,  для которой было ясно,  что мне следует заниматься наукой, и
только наукой.  А потом с Леной,  которая не сомневалась в том, что я должна
посвятить себя деятельности практического врача.  Прошло несколько дней, и я
окончательно запуталась,  потому что  Леша Дмитриев сказал,  что бюро ячейки
решило выдвинуть меня на научную работу по кафедре профессора Заозерского.
     В  конце  концов сущность вопроса заключалась все-таки  в  том,  что  я
должна  выбирать между  двумя  направлениями в  жизни,  которые  -  так  мне
казалось - были очень далеки одно от другого. Первый путь - наука - требовал
не только упорства и знаний,  но и таланта,  которого у меня,  быть может, и
нет.
     Второй путь  -  практика -  вел  меня  непосредственно в  самую глубину
жизни.
     Эти два пути с  особенной отчетливостью представились мне на  похоронах
Василия Алексеевича Быстрова.
     Был ясный октябрьский день,  один из тех,  когда кажется, что вернулось
лето,  но  вернулось только для того,  чтобы проститься надолго.  В  сквере,
вдоль  которого мы  прошли  за  гробом,  было  сухо,  деревья стояли легкие,
веселые,  как будто им  не жаль б