теперь,
когда его выгнали из гимназии, он решил выступать?
     - Как выступать?
     - А  разве ты не знаешь,  что он семь лет учился играть на скрипке?  Но
потом бросил,  потому что мама повезла его в  Петроград и знаменитый скрипач
Кубелик сказал, что у него не хватает слуха.
     И он стал доказывать,  что это вполне возможно;  подобным способом Митя
мог  бы  убить  двух  зайцев:  во  первых,  показать  презрение к  "правым",
во-вторых,  прекрасно заработать. Кстати, за последнее время "депо" почти не
приносит дохода,  и Юлий Генрих Циммерман уже грозился,  что уволит маму,  и
тогда  ей  останется  только  поступить  учительницей музыки  в  прогимназию
Кржевской.
     Так мы и  решили:  Митя будет "выступать".  Я  немного расстроилась,  а
Андрей ничуть.  Впрочем,  вскоре выяснилось, что мы понимали под этим словом
разные вещи:  он  думал,  что Митя будет давать концерты вроде Мозжухина или
Шаляпина в Дворянском собрании.  А я решила, что Митя будет ходить по дворам
и  играть на скрипке,  а потом обходить всех с шапкой,  и дворники будут его
гнать,  а  из открытых окон ему будут бросать пятаки,  завернутые в  бумагу.
Поскольку Кубелик не нашел у  него слуха,  такое будущее казалось мне вполне
вероятным.


СВИДАНИЕ

     Все  стало  ясно  для  меня  после  этого разговора:  Митя  готовится к
концерту.  И когда я услышала -  впервые за время,  проведенное у Львовых, -
что  он  играет на  скрипке,  я  совершенно успокоилась и  пошла погулять на
дворе.
     Это  было второй или  третий раз,  что я  выходила после выздоровления.
Закутанная в  три  платка,  похожая на  бабушку -  поверх платков Агаша  еще
накинула на меня большую деревенскую шаль,  -  я  немного постояла у заднего
крыльца, а потом тихонько обошла вокруг дома.
     Когда впервые после болезни я  вышла на  двор  и  увидела крепкий снег,
скрипящий под ногами,  и высокое зимнее холодное небо, мне стало тоскливо, и
я  сразу же запросилась домой.  Теперь я  привыкла и гуляла с удовольствием,
тем более что у Львовых был интересный двор.  У них во дворе стояли ящики от
роялей  и  пианино,  так  что  можно  было  прятаться,  играть  в  "казаки и
разбойники" и  придумывать,  что  ящики -  это города.  Гимназисты,  удрав с
большой перемены,  отсиживались в этих ящиках, играя в карты, чтобы время не
пропало даром.
     Сейчас на  дворе было  пусто,  и,  побродив среди ящиков,  я  собралась
домой, когда за калиткой показалась барышня в беленьком полушубке. Полушубок
был  хорошенький,   обшитый  мехом  на  рукавах  и  внизу,  и  барышня  тоже
хорошенькая:  в  этом я убедилась,  когда,  недолго постояв,  она распахнула
калитку и нерешительно перешагнула порог. Она была нежно-румяная, с большими
глазами и  какая-то хрупкая -  это я почувствовала,  когда,  разговаривая со
мной, она сняла рукавичку и стала поправлять волосы, которые выбились из-под
меховой шапки вроде папахи.
     - Девочка, ты здесь живешь?
     - Да.
     - А как тебя зовут?
     - Таня.
     Вот тут она сняла рукавичку и поправила волосы.  Она волновалась. Вдруг
она бросилась ко мне.
     - Таня! Ты - Таня! Ну, как ты? Поправилась? Ты выходишь?
     Я сказала любезно:
     - Благодарю вас. Ничего. Значительно лучше.
     - Как я рада!
     Мы стояли посредине двора,  и  я  видела,  что она чего-то боится.  Но,
кажется,  она  еще  и  стыдилась,  что приходится чего-то  бояться.  Я  тоже
волновалась,  потому что  давно поняла,  что это Глашенька Рыбакова.  Она не
была  красавицей с  распущенными волосами,  в  белом  атласном  корсаже,  но
все-таки она тоже была красавицей, и я влюбилась в нее с первого взгляда.
     Я сказала:
     - Может быть, мы зайдем за ящики? Здесь что-то дует.
     Она улыбнулась,  и лицо стало еще нежнее. У нее были белые, удивительно
ровные зубы и на верхней губке заметный, тоже беленький, заиндевевший пушок.
Но в глазах было что-то мрачное - я заметила это, когда она улыбнулась.
     - Нет, ведь я на минуту. Я хотела...
     Она опять сняла рукавичку,  теперь с левой руки, и стала вытряхивать из
нее записку. Записка выпала, и она подала ее мне.
     - Ты не можешь... Митя дома?
     - Дома.
     - Ты не можешь передать ему эту записку?
     Я сказала вежливо:
     - Сию минуту. Подождите, пожалуйста.
     И не торопясь отправилась домой.
     На  всю  жизнь запомнилось мне чувство ожидания чего-то  необычайного -
чувство, с которым я шла к Мите, крепко держа записку в руке. Честное слово,
я бы не удивилась, если бы двери дома в эту минуту распахнулись сами собой!
     Митя еще играл на скрипке,  не зная, что его ожидает. Продолжая играть,
он обернулся и недовольно вскинул брови,  когда я вошла.  Я осторожно отдала
записку, точно это было что-то живое.
     С  этой минуты к чувству ожидания чуда присоединилось еще одно чувство,
не оставлявшее меня весь этот день и потом еще много дней, когда я уже давно
жила у  себя в посаде.  Это было чувство всматривания в то неизвестное,  что
заставило Митю  мгновенно побледнеть,  покраснеть,  выбежать  со  скрипкой в
руках на крыльцо,  окинуть двор нетерпеливым, нежным и вместе с тем властным
взглядом  и  побежать наперерез по  нетронутому снегу  прямо  к  ящикам,  за
которыми стояла она.  То  неизвестное,  что  заставило его  через  несколько
секунд выйти вместе с  Глашенькой и почтительно предложить ей руку,  которую
она  приняла  свободно и  гордо.  То  неизвестное,  которым  были  полны  их
движения,  их  лица,  и  то,  что он вел ее,  ничего не боясь,  а  она шла с
прелестной  улыбкой,  немного  несмелой,  но  совершенно доверяясь  ему.  То
неизвестное, которое вдруг преобразило (не только для них, но и для меня - я
смутно догадалась об этом) весь этот заваленный снегом двор, ящики и суровое
зимнее небо.
     Замирая от восторга, от счастья, я смотрела на них.
     Я отпрянула,  когда они поднялись на крыльцо, точно это были не люди, а
какие-то волшебные существа, которые могли исчезнуть, если бы им этого очень
захотелось.  Они не затворили за собой дверь, и я очнулась, лишь когда Агаша
закричала на меня из кухни таким обыкновенным,  грубым голосом, как будто до
того, что произошло, ей не было никакого дела.
     Вовсе не концерт занимал Митю и  не в  Дворянском собрании собирался он
выступать. Он хочет жениться на Глашеньке - вот зачем ему штатский костюм.
     Очевидно,  у  меня  был  торжественный вид,  когда  я  пришла со  своей
догадкой к Андрею,  потому что он долго рассматривал меня,  а потом сказал с
интересом:
     - Ты делаешь носом, как кролик.
     Мне захотелось подразнить его,  что я что-то знаю,  а он не знает. Но я
не успела. Вдруг приехала на извозчике мама и увезла меня домой.


ЗАМОСТЬЕ

     Ничего как будто не  переменилось в  нашей комнате за  то время,  что я
провела у  Львовых:  так же  стояли на  своих местах темно-красный комод под
вышитой скатертью, обеденный стол и другой, маленький стол в углу со швейной
машиной. Так же везде лежали и висели коврики и половики из цветных тряпок -
мама шила их на продажу,  но в последнее время их не стали брать, потому что
во  время войны жилось тяжело,  а  такая вещь,  как  коврик,  была  все-таки
роскошь.  На своем месте висела афиша,  объявлявшая о спектакле "Бедность не
порок",  и  точно так же среди действующих лиц и  их исполнителей можно было
найти П.  Н.  Власенкова -  так  звали моего отца.  Все  по-старому!  Только
котенок,  которого еще осенью я подобрала на Плоской,  стал большим пушистым
котом да кенар перестал петь и сидел нахохлившись, сердитый и грустный.
     Но вскоре я поняла, что изменилось многое.
     Еще когда я  лежала у  Львовых и  мама приходила ко мне каждый день,  я
чувствовала,  что она держится со мной как-то иначе,  чем прежде.  С  Агнией
Петровной она разговаривала гордо,  как будто для того,  чтобы показать, что
между ними нет никакой разницы,  а со мной - торопливо-жалко, точно она была
в чем-то передо мной виновата. Теперь мне все время казалось, что она что-то
скрывает от меня -  скрывает и  боится,  что я  догадаюсь.  Но и  без всяких
догадок я  знала,  что,  если  мама  плачет по  ночам и  сидит на  постели с
остановившимся взглядом, значит, снова что-то случилось с отцом.
     Это  очень странно,  но  хотя мне минуло семь лет,  когда отец уехал на
Камчатку,  я как-то сбивалась в своих представлениях о нем -  он казался мне
то одним,  то совершенно другим.  Только что я  привыкала к  тому,  что папа
служит  в  духовной консистории,  как  он  являлся домой  в  форме  Вольного
пожарного общества,  в блестящей медной каске, с какими-то черными звенящими
веревками на  груди.  Он  часто "менял должности",  как говорила мама,  и  в
каждой новой должности чувствовал себя совершенно другим.  Каждый раз он был
очень  доволен,  клялся маме  и  мне,  что  бросит пить,  и  много говорил о
значении своей профессии для государства,  так что мне,  например,  начинало
казаться,  что,  если  бы  папа не  поступил в  Вольное пожарное общество на
платную должность,  Россия могла бы  погибнуть от  неосторожного обращения с
огнем.
     Я помню, как однажды мама взяла меня на дневной спектакль "80 тысяч лье
под водой". Это была феерия, очень интересная и поразившая меня тем, что все
действительно происходило под водой и  даже была видна большая зеленая акула
с неподвижно разинутой пастью. В этом спектакле участвовал папа. Я не узнала
его,  потому что  он  прошел по  сцене только один раз в  каком-то  халате и
сказал глухим голосом: "Нет, это судно!"
     Но мама объяснила,  что это был папа и что его так плохо слышно, потому
что он  под водой.  Во  втором акте он уже не был занят и  вместе с  другими
свободными артистами дул на кисею, изображавшую море.
     Это хорошее время скоро кончилось,  потому что пошли дожди, антрепренер
разорился, и папа получил за весь сезон одиннадцать рублей пятьдесят копеек.
     Потом были другие должности:  он являлся домой то в виде носильщика, то
почтальона,  так  что это превратилось в  какой-то  номер с  переодеваниями,
который я однажды видела в цирке. Но это был не помер. Это был папа, который
каждое утро  со  стоном расчесывал перед зеркалом редкие пушистые волосики и
крепко брал в кулак маленький красный нос.
     С  тех пор прошло несколько лет,  он давно уехал на Камчатку и  в  1917
году должен был вернуться с  капиталом в 3548 рублей,  не считая драгоценных
шкур,  которые ему  ничего не  стоили,  потому что  он  служил приказчиком и
камчадалы, по его словам, так уважали его, что почти каждую неделю дарили по
одному соболю и  одной чернобурой лисице.  Таким образом,  к  тому  времени,
когда,  согласно договору,  он мог уехать с Камчатки, у него должно было, по
моему подсчету,  накопиться 215 соболей и столько же черно-бурых лисиц. Мы с
мамой так часто говорили об этих соболях и лисицах,  что в конце концов отец
стал представляться мне каким-то Робинзоном Крузо:  в  остроконечной меховой
шапке,  меховой  куртке,  меховых  штанах  и  сапогах  -  все  из  соболей и
черно-бурых лисиц. Он сидит на скале, а перед ним стоит голый черный Пятница
с перышками на лбу - в "Ниве" я видела такую картинку.

     Постепенно  этот  образ,  который  очень  нравился  мне,  заслонил  все
другие...

     Мама  умела  шить  не  только  коврики  и   половики,   а  вообще  была
превосходной портнихой,  получившей  швейное  образование в  Петербурге,  но
заказов во  время войны становилось все меньше,  и  ей  все чаще приходилось
гадать,  хотя прежде она гадала только для друзей и  знакомых.  А  потом и с
гаданьем стали плохи дела,  потому что  в  нашем посаде поселился звездочет,
который гадал совершенно иначе,  чем мама,  и к нему стали приезжать даже из
уезда,  а  у  мамы  гадали  теперь только старухи,  платившие иногда по  две
копейки. С разрешения полиции у звездочета на заборе были нарисованы звезды,
он одевался под индуса, давал советы молодым и "объяснял призвание", то есть
в  какое  высшее учебное заведение идти  после  окончания гимназии.  А  мама
ничего этого не умела,  и  мне пришлось поступить сперва к Валуеву разбирать
тряпки, а потом в трактир Алмазова судомойкой. И вот чем хуже шли наши дела,
тем более могущественным рисовался мне папа.
     Он был маленького роста,  а  теперь стал казаться большим.  Он привезет
огромный капитал и меха,  и мне не нужно будет чистить ножи и вилки толченым
кирпичом,  а маме не придется сидеть за шитьем по ночам и будить меня, чтобы
я вдела нитку в иголку: под утро мама почти переставала видеть.
     В  1915 году папа прислал письмо,  в  котором не было ни одного слова о
войне,  и это еще больше уверило меня в его необычайном могуществе и силе. У
нас  тут гимназисты учатся в  две смены,  потому что новое здание отдано под
лазарет,  в посаде каждую ночь ловят дезертиров, почти всех извозчиков взяли
на войну, и даже на тройках возят мальчики или бабы, а его там, на Камчатке,
все это совершенно не интересует.
     По-прежнему  камчадалы таскают  ему  драгоценные шкуры,  и  он,  задрав
кверху свой уже не маленький, а большой красный нос, меняет соболей на табак
и водку.
     Была ли мама такого же высокого мнения о его камчатских делах? Не знаю.
Она не жаловалась,  но я  видела,  что ей тяжело.  Все время у нее как будто
что-то кипело на сердце.  По ночам она теперь стонала, и когда, проснувшись,
я кричала испуганно:
     - Что с тобой, мама?
     Она отвечала с глухим стоном:
     - Не спрашивай.
     Но  не  только с  мамой произошло что-то непонятное за те шесть недель,
что я провела у Львовых.  Дома стояли на своих местах. К Валуеву по-прежнему
везли на возах грязные разноцветные тряпки.  Звездочет,  одетый как индус, в
чалме и  белом халате,  по-прежнему сидел у  окна,  раскладывая свои знаки и
звезды.  Но все как бы сдвинулось в  глубине,  и я в особенности чувствовала
это,  когда забегала в  "Чайную лавку и  двор для извозчиков",  находившуюся
напротив нашего дома.
     От Лопахина пятнадцать верст до железной дороги, но извозчиков брали не
только к вокзалу, а и в соседний городок Петров.
     В  Петров почему-то  любили ездить гулять купцы,  хотя это  был грязный
городишко,  куда меньше Лопахина и  стоявший не на реке,  а в скучном еловом
лесу.  Среди извозчиков были "одиночки" и "троечники", ездившие на тройках и
носившие синие  кафтаны и  низенькие бархатные шапки  с  павлиньими перьями.
Троечники были богатые и к одиночкам относились с презрением.
     Когда началась война, почти всех извозчиков взяли в армию, но некоторые
троечники  вернулись -  "откупились",  как  говорили  в  посаде.  Под  утро,
поставив лошадей во дворе,  они заходили в чайную и молча садились за стол в
шелковых рубашках, подпоясанных кушаками, на которых болтались гребенки.
     Мне  всегда  казалось немного странным,  что  все  уже  было,  когда  я
появилась на свет:  дома, люди, земля, солнце, которое точно так же всходило
и  заходило.  Но в  том,  что существовали эти троечники,  у меня никогда не
возникало ни малейших сомнений.  Меня не было,  а  они точно так же сидели в
шелковых рубашках,  потные,  бородатые, с расстегнутыми воротниками, и долго
пили чай, а потом перевертывали стаканы и говорили "аминь".
     И  вот теперь,  когда я  вернулась домой,  что-то  переменилось в  этом
извечном чаепитии.
     Во-первых,   новые  люди   появились  на   постоялом  дворе  -   худые,
беспокойные,  в  папахах и  солдатских шинелях.  Я  слышала,  как  посадский
пристав спросил одного такого солдата:
     - Какого полка?
     Тот ответил:
     - Битого, мятого, сорок девятого.
     И засмеялся, когда пристав от неожиданности смешно шлепнул губами.
     Во-вторых, в чайной появился Синица. Синица был троечник, который еще в
мирное время славился тем,  что у  него были лошади по  пятьсот рублей и  он
возил только "купечество и  дворянство".  На  второй год войны он пропал,  а
теперь вернулся и  завел тройку с сеткой и фонариками.  Сетка была синяя,  с
кисточками и  накидывалась на выезд,  а  фонарики Синица для шику зажигал на
оглоблях.  Он  был  маленький,  страшный и  носил черную бороду и  усы,  под
которыми  неприятно открывались красные  губы.  Он  сверкал  глазами,  когда
говорил,  и  вдруг становились видны желтые белки.  В  такие минуты я всегда
вспоминала, как мама говорила о нем, что еще в мирное время он завез в лес и
убил офицера.
     Этот Синица теперь мало возил.  Прекрасно одетый,  в синей расстегнутой
поддевке,  под  которой была  видна алая  шелковая рубашка,  в  лакированных
сапогах, он сидел в чайной и читал вслух "Газету-копейку".
     - С  точки  зрения  национально-прогрессивного блока,  университеты  до
конца войны надо закрыть,  - сказал он однажды, - а студенчество отправить в
окопы. А там на выбор, господа, - столбняк или пуля!
     Я долго думала, "правый" он или "левый", но после этих слов решила, что
"правый".
     Вообще троечники были "правые", а рабочие с кожевенного, которые иногда
заходили в чайную,  были,  конечно,  "левые",  а Синица нарочно громко читал
"Газету-копейку",  когда они торопливо - совсем не так, как извозчики, - ели
ситничек с чаем. На Синицу они поглядывали кто сумрачно, кто равнодушно.
     Все это была,  конечно,  политика. У Львовых мне казалось, что политика
существует только для того, чтобы объяснить, почему Митю исключили с волчьим
билетом. Как бы не так!
     В  Лопахине пропало  мясо  и  масло  -  это  была  политика.  Какого-то
Протопопова назначили министром внутренних дел -  тоже.  Когда на кожевенном
заводе бастовали,  директор сказал рабочим:  "Да  я  вас  из  снега  накатаю
сколько угодно",  -  тоже.  Но  однажды я  видела,  как по  Лопахину провели
большую партию  "политических",  закованных в  кандалы,  и  какая-то  старая
женщина бросилась к  арестантам (потом говорили,  что  она  узнала сына),  и
конный городовой ударил ее  по  лицу  нагайкой.  Вот  когда  я  поняла,  что
политика - это не только очереди за мясом, Митин волчий билет, Протопопов, а
что-то гораздо более серьезное,  что-то ссорившее и  разъединявшее людей и в
то  же  время  объединявшее их,  связывая между  собой необыкновенно далекие
события и предметы.


ПИСЬМО. МАМИНО ДЕТСТВО. СНОВА У ЛЬВОВЫХ

     Мне больше не нужно было ходить в трактир,  потому что,  пока я болела,
Алмазов нанял другую судомойку.  Мама  дала мне  работу -  переписать "Новый
полный чародей-оракул".  Это была редкая книга,  которую она брала у  одного
букиниста и только за чтение платила двугривенный в день. Я принялась, и так
усердно, что мама даже забеспокоилась - она считала, что от чтения и писания
"надрывается грудь".
     Жандарм,  которого я однажды видела у Агаши, в этот вечер явился к нам,
хотя мама была с ним почти не знакома.  Он пришел с женой - он повсюду ходил
с женой -  и сперва не заводил разговора насчет гаданья, а все рассказывал о
том, что в полиции теперь стало почти невозможно служить. Настроение - как в
пятом  году,  а  содержание  и  обмундирование значительно хуже.  Жена  тоже
сказала,  что  хуже  и  что  у  Николая Николаевича -  так  звали жандарма -
миокардит.  Я  запомнила эту болезнь,  потому что у  Агнии Петровны тоже был
миокардит и она часто о нем говорила.
     Мама поддакивала,  хотя ей было неприятно,  что они так долго тянут:  я
видела,  как  несколько раз  она  сердито поджимала губы.  Но  жандарм вдруг
вытащил из кармана шинели бутылку вина, и мама оживилась.
     Не буду рассказывать о том,  как они пили,  -  это неинтересно. Жандарм
все хотел рассказать о своем начальстве.
     - Наш полковник - интересная личность, - начинал он, но жена перебивала
его, и он умолкал. Он был грубый, но робкий и, как видно, очень боялся жены.
Потом мама принялась за  гаданье,  и  вот тут стало ясно,  зачем они пришли.
Начальство предложило жандарму идти  в  шпики:  перевестись в  армию  и  там
подслушивать разговоры,  а  потом доносить,  кто и при каких обстоятельствах
высказывался за революцию