одящего дня, а лишь
холодно  сверкала каменистая тропинка,  которая  вела  к  солевым  варницам,
раскинутым среди извилистых оврагов.
     Мы  долго шли  и  молчали,  но  это  было  уже  не  прежнее молчание от
усталости, а совсем другое. И Андрей, как всегда первый, назвал то, о чем мы
молчали.
     - Почему мы перестали переписываться,  Таня? Ты обиделась на то письмо,
в котором я упрекал тебя... Ты знаешь, о чем я говорю?
     Это  было сказано совершенно как в  детстве,  когда мы  угадывали мысли
друг друга.
     - Знаю.

     Он сдвинул шапку на затылок, и у него стал расстроенный, но решительный
вид.
     - Скажи,  это правда,  что,  когда Глафира Сергеевна с  мамой уехали из
Лопахина,  она поручила тебе...  Это правда,  что ты  взяла на себя заботы о
дяде?
     Я остановилась от неожиданности.  Но он взял меня под руку, и мы быстро
пошли по неудобной,  покатой тропинке к оврагам -  туда, где виднелся черный
навес на столбах и в глубине, под навесом, вспыхивало дымное пламя. Это были
варницы.
     - Конечно,  ты была девочкой и они не должны были оставлять его на твое
попечение.  Но ведь ты предложила сама? Это правда? Я понимаю, ты предложила
не из-за денег...
     Андрей прикусил губу и с ужасом взглянул на меня.  Я потом поняла,  что
он не хотел упоминать о деньгах и проговорился нечаянно.
     - Я  много думал о  нем  все  эти  годы.  Я  понял,  что  с  преступной
небрежностью относился к  нему -  преступной,  потому что он искал среди нас
того,  кому мог бы передать свой труд,  свои мысли.  А  я даже не знаю,  где
остались его работы? У тебя?
     - Да.
     Теперь варницы были недалеко,  а  через распахнутые настежь ворота,  на
фоне дымно-красного вырывающегося откуда-то пламени,  можно было рассмотреть
темные фигуры неподвижных людей.
     - И  ведь он  много сделал для тебя,  я  часто думал об этом,  -  снова
заговорил он.  -  И вот, когда он остался один... Разумеется, это вздор, что
он умер из-за кого бы то ни было, - сказал он поспешно. - Но ты понимаешь...
мне было очень трудно,  и,  когда ты  не  ответила,  я  решил больше тебе не
писать.
     Мы подошли к варницам. Под развалившимся навесом женщины качали воду из
колодца,  и  вдоль  деревянного желоба она  бежала в  варницу через  дворик.
Черный,  мохнатый мужчина с  палкой в  руке  стоял  подле котла,  в  котором
варилась соль, и все вокруг было озарено мрачным отблеском пламени.
     Это  было только начало нашего разговора,  оборвавшегося потому,  что я
была так ошеломлена,  что в  первую минуту не нашлась,  что ответить Андрею.
Зачем Глафира Сергеевна оклеветала меня? Она сочинила целую историю, будто я
долго умоляла ее оставить Павла Петровича на мое попечение, уверяя, что буду
беречь его. А потом, когда старый доктор после ее отъезда остался один, я ни
разу даже не зашла к нему,  и он тяжело болел и умер без теплого слова,  без
помощи и  без  друзей.  Все  это  она узнала будто бы  от  одного лопахинца,
который был возмущен моим поведением.
     Поверила ли  этой выдумке Агния Петровна?  Оказывается,  поверила.  Это
меня поразило!  Все-таки Агния Петровна знала и  любила маму,  и  я привыкла
уважать ее,  хотя и  чувствовала,  что  в  глубине души она слабый человек и
легко поддается чужому влиянию. А Митя? Поверил ли Митя?
     Не  помню,  когда еще  в  жизни я  с  подобной энергией обрушивалась на
кого-нибудь, как в ту ночь - была уже ночь - на Андрея.
     Я рассказала все - никогда не думала, что у меня такая хорошая память!
     Я рассказала,  как Глафира Сергеевна потребовала,  чтобы Агния Петровна
немедленно переехала в Москву,  разумеется,  чтобы развязать себе руки. Как,
жадно  поглядывая по  сторонам,  она  снимала с  антресолей всякую рухлядь и
потом  долго торговалась со  старьевщиком,  который даже  плюнул,  уходя,  и
сказал,  что такую выжигу он встречает впервые. Как старый доктор молодел от
надежды,  освещавшей его  лицо,  когда  он  читал мне  письмо,  начинавшееся
словами:  "Дорогой Владимир Ильич".  Как  он  был потрясен отзывом какого-то
Коровина.  Как ему стало "некогда жить" и как перед смертью он манил кого-то
слабой рукой,  но не было с ним той,  кого он манил,  а была только одинокая
девочка, не знавшая, чем облегчить его последние минуты.
     Я замолчала.  У меня щеки горели, и было такое чувство, что температура
не меньше тридцати девяти.  Мы ничего не ели с обеда,  я хотела сварить кофе
(мы вернулись в  баньку).  Но Андрей почему-то не дал,  и мы молча,  грустно
съели  страшно соленую селедку,  после которой так  захотелось пить,  что  я
все-таки сварила кофе.
     Андрей  заговорил,  и  наступила моя  очередь слушать его  -  слушать и
волноваться,  потому  что  то,  что  он  рассказал,  глубоко  взволновало  и
заинтересовало меня.
     Мне  думалось,  что  это  очень  трудно -  найти  объяснение тому,  что
произошло четыре года назад в  семействе Львовых,  но оказалось,  что совсем
нетрудно!  Нужно было только одно: знать Глафиру Сергеевну, а Андрей знал ее
теперь куда лучше,  чем  я.  Это был конец прежней семьи во  главе с  Агнией
Петровной  и  начало  новой,  в  которой  главную  роль  Глафира  Сергеевна,
разумеется,  отводила себе.  Тогда,  в Лопахине, она лишь приступила к своей
задаче,  может быть,  немного решительнее,  чем требовали обстоятельства,  -
приступила и,  совершив ошибку,  немедленно свалила  вину  на  меня.  Андрей
рассказывал об этом немного иначе. Я угадывала каждый его намек с полуслова.
Он  нарисовал портрет  изменившейся,  постаревшей -  "не  узнать!"  -  Агнии
Петровны,  и  за  этим "не узнать" я  увидела Глафиру Сергеевну,  уверенную,
вежливо улыбавшуюся,  в то время как глаза оставались неподвижно-мрачными на
красивом,  бледном лице:  "Что касается ваших,  мамочка, дел... " Теперь она
вела дом -  и  вела,  по словам Андрея,  в высшей степени толково и властно.
Митя  слушался  ее,   только  в  одном  вопросе  она  встретила  решительное
сопротивление и уступила после долгой борьбы.  Глафира Сергеевна настаивала,
чтобы он  работал в  частной лечебнице,  которую открыл на Тверской какой-то
крупный доктор-делец.  Но  Митя  отказался,  объявив,  что  будет заниматься
наукой.  Он  обработал свои материалы по  сыпному тифу,  собранные во  время
войны, и выступил с докладом, очень хорошим, так что ему предложили работать
сразу в  двух институтах.  И теперь Глафира Сергеевна даже довольна,  что он
решил заниматься наукой,  потому что он быстро выдвинулся и  в  прошлом году
защитил диссертацию.
     - И  ты  знаешь,  что о  нем говорили?  -  с  детским удивлением сказал
Андрей,  как будто ему самому никогда не пришло бы в голову то, что говорили
о Мите.  - Что со времени Мечникова никто еще не нарисовал с такой смелостью
картину будущего развития медицинской науки.
     В общем, оказалось, что Митя - талант, но Андрей думал, что из него тем
не менее едва ли получится толк, потому что Митя разбрасывается и в конечном
счете не знает, что ему делать со своим талантом.
     Я слушала, и у меня было странное чувство, что Митя и Андрей поменялись
местами,  что Митя теперь стал младшим братом,  а Андрей -  старшим. Никогда
прежде он не сказал бы, что Мите больше всего "мешает то обстоятельство, что
он прекрасный оратор" и что "у него слишком много времени уходит на шум".
     - Но постой,  -  вспомнил Андрей.  -  Ведь он же непременно хотел найти
тебя в Ленинграде.
     - Зачем?
     - Я пересказал ему одну из дядиных лекций -  помнишь,  об Ивановском, и
он хотел узнать, сохранились ли у тебя дядины бумаги.
     Он  замолчал.  На  окне  стояла  консервная банка,  из  которой торчали
пробирки.  Он машинально взял одну из них и посмотрел на свет. Потом положил
обратно,  но остался у окна.  Это продолжалось долго -  он стоял и смотрел в
окно,  за  которым из  белого сумрака северной ночи  уже  вставал рассеянный
утренний свет, а я сидела на табурете, у стола, и молча рисовала рожи.
     Андрей  обернулся.  У  него  было  веселое  лицо  с  сияющими  глазами,
удивительно светлыми, как всегда, когда он волновался.
     - Ах, не все ли равно? - сказал он. - В конце концов что нам до Глафиры
Сергеевны? Мне стыдно, что я мог поверить ей, но ты понимаешь...
     Мне захотелось поцеловать его, но я только встала и протянула руки.
     Мы  вышли.  Розовое  утро  вставало над  горизонтом,  и  все  вокруг  -
деревенская улица,  поднимающаяся в  гору,  церковь,  и церковная ограда,  и
женщины,  развешивающие на ограде белье,  - все было окрашено в розовый цвет
всех оттенков -  от нежного,  чуть тронувшего неподвижные, воздушные облака,
до темного,  начинавшегося у  наших ног и уходящего к далекой зубчатой линии
кряжей.  Я взглянула на Андрея:  полузакрыв глаза, подняв голову, улыбаясь с
детски торжественным,  добрым выражением,  он  смотрел туда,  где поднимался
утренний, чистый, как будто умывшийся шар восходящего солнца.


БОЛЬШОЙ РАЗГОВОР
     (Продолжение)

     Все,  что я  услышала от Андрея,  показалось мне каким-то "сдвинутым" -
фотографы называют это "не в фокусе". Должно быть, и вообще наши отношения с
той минуты,  как мы встретились в Анзерском посаде, были "не в фокусе", хотя
мы,  занятые с утра до вечера, лишь смутно замечали это. Теперь все стало на
место.
     Новых больных давно не было,  старые поправлялись.  Теперь мы с Андреем
довольно часто гуляли,  и он,  можно сказать, показывал мне Анзерский посад.
Почти все дома были украшены резьбой,  коньками,  теремками,  и на некоторых
были  ставни,  расписанные необычайно искусно.  Андрей успел познакомиться с
северным народным искусством и  так интересно рассказывал о  нем,  что можно
было заслушаться,  тем более что я в этих вещах всегда разбиралась слабо. Он
собирал коллекцию -  прялки,  покрытые орнаментом из звездочек и  крестиков,
переходящих  в   фигурки  сказочных  птиц,   костяные  ящички  с   крышками,
вырезанными как тончайшее кружево.  Теперь ему вдруг вздумалось подарить всю
эту коллекцию мне,  но я  взяла только вышитое полотенце,  понравившееся мне
своим простым, изящным рисунком.
     Словом,  Анзерский посад был  настоящим "музеем прошлого",  но  за  его
фасадом,  украшенным искусным орнаментом, был, как сказал Андрей, куда более
сложный  орнамент запутанных отношений,  недоброжелательства,  злобы,  обид.
Полгода назад здесь организовалась "артель по  совместному рыбному лову".  И
какие только несчастья не обрушивались на эту артель!  То бесследно исчезали
лучшие переметы, то сельсовет настаивал, чтобы артель отдала один карбас для
почты.  Увеличить улов  в  два-три  раза  можно было  только одним способом:
достать моторный карбас, и Андрей с большим трудом выхлопотал в Архангельске
этот "трактор рыбных хозяйств". Но в разгар путины мотор оказался сломанным,
хотя   артельщики  берегли   его   как   зеницу   ока.   Это   была   война,
последовательная,  беспощадная,  и  выиграть ее  было трудно,  тем более что
Митрофан  Бережной,   известный  на  севере  строитель  судов,   пользовался
значительным влиянием в сельсовете. У него было по меньшей мере вдвое больше
рыболовецкой снасти, чем у всей артели, и он давным-давно в моторном карбасе
отправлял в путину своих сыновей.
     О чем мы только не говорили с Андреем!  Не год и не месяц - нет, каждый
день,  прошедший с  тех  пор,  как  в  пролетке  с  откинутым верхом  Андрей
отправился  в  "будущее",  был  рассказан.  И  мне  все  казалось,  что  еще
продолжается, то обрываясь, то возникая, наш недавний ночной разговор.

     Иногда при этом разговоре присутствовала Машенька,  и  смутная догадка,
что  она  недаром прислушивается к  нему,  приходила мне в  голову,  когда я
смотрела на  это покорное,  нежное лицо,  на бледно-розовые,  горящие слабым
румянцем щеки.  И  я вспомнила,  как Машенька расстроилась,  чуть не упала в
обморок,  когда  Андрей делал интубацию и  трубочка вместе с  брызгами кашля
полетела  ему  прямо  в  лицо.  Потом  он  попросил Машеньку посветить -  он
осматривал мальчику горло,  -  и  свечи озарили такое взволнованное лицо,  с
такими  заботливо мигающими,  полными  тревоги  глазами!  Впрочем,  в  нашем
дружеском разговоре не было ничего, что Машенька не могла бы слышать.
     Больше  ни  слова  не  было  сказано о  Глафире Сергеевне.  Андрей лишь
упомянул,  что  он  написал Мите о  нашей встрече,  предупредив,  что  через
несколько дней я вернусь в Ленинград.
     - В конце июля Митя будет в Ленинграде на съезде,  - объявил он. - И ты
сама расскажешь ему эту историю.  Я написал ему только: "Ты услышишь то, что
тебя поразит".  Но  вот  о  чем я  хотел предупредить тебя.  Ему будет очень
тяжело, потому что он... Ты не представляешь себе, как он ее любит!
     Я кивнула.
     - Тем  более,  он  прекрасно поймет,  что теперь между мной и  Глафирой
Сергеевной не может быть никаких отношений.  И вот еще. Я немного боюсь, что
он выслушает тебя и потом спросит:  "Но где же сейчас находятся бумаги Павла
Петровича?  Они сохранились?  Не кажется ли вам,  что давно пора вернуть эти
бумаги родным?"
     Я сказала холодно:
     - Ну что ж! На этот вопрос не трудно ответить.
     - Без сомнения.  Ты ответишь,  и вы поссоритесь.  А мне... Понимаешь, я
очень не хочу, чтобы вы ссорились.

     Нельзя сказать,  что работа, которую поручил мне Николай Васильевич, не
удалась,   но   результаты  получились  странные,   причем   не   только   с
микробиологической, но и просто с логической точки зрения.
     В самом деле,  Николай Васильевич сказал мне перед отъездом: "Некогда я
задумывался над стрептококками,  усиливающими дифтерию.  А  теперь подумайте
вы".  Но,  согласно моим  опытам,  стрептококк вовсе  не  усиливал дифтерию.
Напротив,  можно было предположить,  что стрептококк и  палочка,  вызывающая
дифтерию,  находятся в  плохих  отношениях и  думают только о  том,  как  бы
причинить неприятность друг  другу.  Впрочем,  из  многих  стрептококков это
неизменно случалось только с одним. Зато он не только не усиливал, а понижал
и даже в некоторых случаях останавливал рост дифтерийного микроба...

     Страшное  известие  о  крымском  землетрясении донеслось до  Анзерского
посада;  в  газетах  каждый  день  стали  появляться корреспонденции,  фото,
рассказы очевидцев.  Андрей тревожился о судьбе своего товарища, работавшего
в ялтинской больнице,  и успокоился, лишь получив от него телеграмму. Трудно
было предположить,  что и в Ленинграде может произойти землетрясение,  и еще
труднее,  что мое присутствие может его предотвратить,  но  я,  сама не зная
почему, стала торопиться домой.
     Вот так-то обстояли дела, когда однажды вечером в баньку, где, надев на
ночь  халатик,  я  переписывала свою  работу,  быстро зашел Андрей,  положил
передо мной письмо, сказал каким-то глухим голосом "спокойной ночи" и вышел.
Сперва я  подумала,  что это письмо из  Ленинграда,  Нет,  на  конверте было
только написано: "Тане". Я разорвала конверт.

     "Милая,  хорошая,  дорогая Таня, мне страшно не только солгать тебе, но
даже подумать о том,  что ты можешь мне не поверить,  - вот почему я не хочу
уверять, что всегда любил тебя, еще в Лопахине, хотя мне кажется, что любил.
Я спрашивал себя:  а если бы мы не знали друг друга с детских лет и здесь, в
Анзерском посаде,  встретились впервые? Что изменилось бы? Только одно! Я не
терзался бы так долго, проверяя себя, боясь принять за любовь старую дружбу.
Случалось, что я с испугом и изумлением останавливался перед этим чувством -
мне казалось, что ты никогда не полюбишь меня. Но были и минуты неожиданного
счастья,  когда я  был почти уверен,  что не нужно никакого письма,  что еще
одно слово,  и ты сама скажешь,  что веришь в мою любовь и разделяешь ее. Но
время шло,  и наконец мне стало страшно, что ты уедешь, а мы так и не скажем
друг другу этого последнего слова. Теперь жду его от тебя.
     Всегда твой Андрей".


СТРАШНАЯ МИНУТА

     Я  прочитала это письмо и,  как будто за  последней страницей снова шла
первая,  не  останавливаясь  ни  на  секунду,  прочитала  снова.  Изумление,
растерянность, неловкость, перемешанная с сожалением, налетели и закружились
в душе. Мы были друзьями, и это была не мимолетная, а верная, старая дружба,
когда,  ничего не скрывая, можно рассказать о самых затаенных мечтах. Почему
же мне так трудно пойти к нему и сказать, что я смотрю на него как на друга?
Потому,  что Андрей - добрый, милый, стремящийся все на свете объяснить себе
и  другим,  Андрей,  глазами которого я с детства привыкла смотреть на самое
главное  в  жизни,  сразу  окажется где-то  далеко,  и  я  расстанусь с  ним
навсегда.
     Я вскочила и стала ходить из угла в угол, крепко сжимая письмо в руке.
     "Так, может быть, ты любишь его?"
     Разумеется, если бы я любила кого-нибудь прежде, можно было бы сравнить
свои чувства тогда и теперь.  Но я только придумывала разные теории -  вроде
той  например,  которую часто  развивала Нине,  что  любовь -  это  такой же
талант,  как художество или наука. Нельзя сказать, что я не могу больше жить
без  Андрея,   хотя,   без  сомнения,  буду  смертельно  скучать,  когда  мы
расстанемся,  да еще на неопределенное время.  Здесь, в Анзерском посаде, мы
расставались на два-три часа,  и меня уже тянуло посмотреть, что он делает и
не нужно ли ему помочь,  и в эту минуту он как раз приходил ко мне с этой же
мыслью! Но ведь этого все-таки мало, чтобы сказать ему: "Да".
     И мне представилось,  что я вхожу в избу,  где ночевал со времени моего
приезда Андрей,  -  прежде он жил и работал в баньке,  -  и останавливаюсь в
дверях с протянутыми руками.  О,  с какой нежностью он сжимает их,  целует и
прикладывает к горящим щекам!  И мы начинаем говорить -  быстро,  бессвязно,
неизвестно о  чем,  но  о  том,  что прежде касалось только его или меня,  а
теперь касается нас обоих.  Мы  говорим о  том,  как станем работать в  этой
маленькой баньке и  как  со  временем она  станет настоящей лабораторией,  -
разве великие открытия не  приходят из глухих деревень?  У  меня нет никого,
кроме отца, который бесконечно далек от меня, а теперь у меня будет муж. Муж
- какое странное слово!
     Утро вставало над Анзерским посадом, а я еще возилась со своими глупыми
мыслями,  которые то вспыхивали, то гасли в темноте, как освещенные пламенем
тени.
     Так ничего и не придумав, но твердо зная, что сейчас Андрей увидит меня
и  поймет,  что я  пришла,  чтобы сказать ему:  "Нет",  я подошла к избе,  в
которой он ночевал,  и негромко постучала в окошко. Никто не ответил, только
в сердце,  в ответ на этот осторожный стук,  отозвалось такое же осторожное:
"Нет".
     "Спит",  -  подумалось мне.  Но  Андрей  всегда вставал очень  рано.  Я
постучала еще раз,  потом поднялась на крыльцо,  заглянула в сени. Машенька,
бледная, расстроенная, стояла в сенях.
     - Что случилось?
     - Андрей Дмитриевич заболел.
     - Что с ним?
     - Не знаю. Температура очень высокая. Сорок.
     Это было ничуть не  похоже на  дифтерию,  которая случается у  взрослых
очень  редко  и  протекает так  легко,  что  врачи  часто даже  путают ее  с
катаральной ангиной.  У  Андрея не  было кашля,  горло почти не  болело,  он
свободно глотал,  и вообще не было ничего,  кроме головной боли, сменявшейся
время  от  времени пугавшим нас  с  Машенькой возбуждением.  Но  температура
каждый вечер поднималась до сорока, а к утру резко падала, и это было плохо,
потому что у Андрея,  несмотря на его сильное,  плотное сложение,  оказалось
маленькое -  значительно меньше нормального -  сердце. Он с трудом переносил
жар, и я думала, что по этой причине. Впрочем, в течение первых трех дней не
произошло ничего особенного,  кроме страшного спора,  когда мы  с  Машенькой
напали на Андрея,  чтобы он позволил впрыснуть ему сыворотку,  а  он не дал.
Три  года  назад  на  практике  под  Батуми  он  впервые  захворал малярией,
повторявшейся с тех пор каждое лето.  "Это малярия", - упрямо повторял он, а
к