ие кожзавода взялись доставить на  эти пункты
дрова,  и это дело -  сложное,  потому что в Лопахине не было транспорта,  -
организовал тот  же  Митя.  Он  был везде -  казалось,  что за  каждым углом
мелькают его  длинная шинель и  шлем с  развевающимися ушами.  Он  привел из
соседнего  городка   военную  часть,   красноармейцы  раскинули  лагерь,   и
голодающие поселились в  палатках.  Забежав на минуту домой,  он накричал на
Андрея за то, что до сих пор мы, учащиеся, активно не включились в работу, и
уже  через  час  Андрей  докладывал в  райкоме план  помощи  голодающим.  Мы
организовали горячее питание из  походных кухонь,  разливали суп,  раздавали
хлеб. Сбор вещей мы провели не только в городе, но и в районе. Мы устраивали
по  частным домам детей,  нуждавшихся в  особом уходе.  Митя  назначил Гурия
"главным дезинсектором",  и  мы  с  Ниной круглые сутки "жарили" в  бане над
плитой армяки и рубашки.
     Это была неприятная работа главным образом потому,  что я боялась вшей,
именно вшей, а не сыпного тифа. Гурий говорил, что это "идиосинкразия" и что
то же самое было у Петра Великого,  который боялся черных тараканов. Но даже
это лестное сравнение не помогло мне избавиться от страха.
     Острое положение, когда был мобилизован весь город, продолжалось только
несколько дней.
     Со странным чувством вернулась я в свою опустевшую комнату -  вошла и с
удивлением остановилась на пороге,  точно попала в незнакомый дом.  Знакомые
вещи  стояли на  своих привычных местах.  Но  в  другом свете я  увидела эту
комнату и  себя,  стоящую на пороге и  внимательно всматривающуюся во что-то
новое -  я  сама еще не знала,  во что.  Как будто не в комнате,  а в душе я
ничего  не   нашла  на   старом  месте.   И   горе,   которое  было   прежде
болезненно-резким и настолько "моим",  что я невольно отстранялась,  когда в
это "мое" заглядывали даже близкие люди, немного отошло, отодвинулось - так,
что теперь я могла смотреть на него издалека.


"СИНЕМА - ЧУДО XX ВЕКА"

     Когда я вошла, Павел Петрович спал в кресле так тихо, что казалось, его
большая,  склонившаяся на грудь голова больше никогда не поднимется и старые
глаза  с  ободком  вокруг  цветного колечка никогда не  взглянут на  меня  с
добродушно-грустным выражением. Я сидела подле него, думала, прислушивалась,
и,  как в  детстве,  когда я  лежала у Львовых,  звуки дома -  из кухни,  из
столовой,  из  комнаты Агнии Петровны -  стали собираться ко мне.  Вот Агаша
выбросила из  кухни  кота  и  с  шумом  захлопнула двери.  Вот  легкие  шаги
послышались в коридоре,  Митя засмеялся, и мне представилось, что Глашенька,
крадучись,  подходит, чтобы сзади закрыть его глаза руками, но он обернулся,
она легко вскрикнула и  убежала.  Вот Митя с  грохотом помчался за  ней и  в
передней наткнулся на  Рубина,  которого я  тоже узнала по голосу и  который
иронически сказал, раздеваясь:
     - Импульсивная энергия молодых собак.
     И, разговаривая и смеясь, они прошли в столовую.
     Я  сидела,  слушала и  нисколько не  раскаивалась,  что пришла.  Сейчас
доктор проснется и придет Агния Петровна,  которая была на маминых похоронах
и вообще очень сердечно относилась ко мне.
     - Ну, Таня?
     Доктор уже не спал.
     - Дай твою руку.
     Он взял меня за руку.
     - Митя сказал, что ничего нельзя было сделать.
     - Я знаю, Павел Петрович. Он и так сделал все, что мог.
     Мы помолчали.
     - Я  в этих случаях ставил горчичник на сердце.  Не знаю,  теперь лечат
иначе.
     Он погладил меня и задумался.
     - Вот  что,  Таня.  У  меня есть вещи,  лично мои.  Золотой портсигар с
монограммами и другие. Ты возьми и продай.
     - Спасибо, Павел Петрович. Мне ничего не нужно.
     Я уселась подле него на скамеечке,  как бывало, и немного поплакала. Он
не утешал, только крепко обнял меня за плечи.
     До позднего вечера я  просидела у Львовых.  Митя уезжал -  весь дом был
полон его  делами.  Портной принес ему штатский костюм;  Митя кричал,  что в
новых брюках у него ноги кривые,  и я,  между прочим,  вспомнила, как Андрей
однажды сказал мне: "Для Мити внешняя сторона играет огромную роль". Слесарь
явился с  "микротомом" -  так  называется прибор для гистологических срезов.
Микротом тоже  не  вышел  -  срез,  по  мнению Мити,  получался недостаточно
тонким.  Агния  Петровна  пришла  из  Дома  культуры какая-то  растерянная -
несмотря на свой гордый вид, - долго рассказывала мне, как после смерти мужа
осталась  одна  с  маленькими детьми,  но  не  потеряла  присутствия духа  и
какой-то  настройщик  с   абсолютным  слухом  устроил  ее  к   Юлию  Генриху
Циммерману.  Вдруг она забыла обо мне и стала жаловаться, что еще не слышала
от Глашеньки ни одного умного слова.
     - То сидит,  как дикарка!  А то "мамочка,  мамочка!".  Что я для нее за
"мамочка"?
     Уже  двигали стулья  в  столовой,  готовились к  ужину.  Ни  с  кем  не
прощаясь, я убежала домой.
     Когда  мама  умерла,  я  поступила на  службу  библиотекарем-хранителем
книжного склада Уполитпросвета.  Это была легкая служба: на моей обязанности
было снабжать городские библиотеки литературой. Но, во-первых, в городе была
только  одна  библиотека,   во-вторых,   хотя  склад  был  завален  книгами,
привезенными из  помещичьих усадеб,  на  эти книги,  в  огромном большинстве
иностранные, в лопахинской библиотеке почти не было спроса.
     Я  бы  не стала рассказывать об этом "полусне-полуслужбе",  как называл
мое  сидение на  складе Андрей,  если бы  среди множества книг,  сваленных в
беспорядке на пол,  мне не попалась серия "Синема -  чудо XX века". Это были
биографии знаменитых киноактрис,  о которых,  между прочим,  в афишах всегда
писали "красавица": например, "с участием красавицы Франчески Бертини".
     Одна  биография  показалась  мне   особенно  интересной:   оказывается,
киноактриса Жанна Николь. в детстве была так неуклюжа, что учитель танцев не
в силах был разучить с нею самое незамысловатое па.  Но она дала себе слово,
что  придет время,  и  она станет "великой".  И  вот она начала работать над
своим голосом,  движениями,  выражением лица.  Если  ей  было  грустно,  она
старалась принять беззаботный и  даже радостный вид.  Она  нарочно причиняла
себе боль и одновременно заставляла свое лицо изображать безмятежность.  Она
научилась управлять своим  взглядом.  Так  она  приобрела полную  власть над
собой.  Дальше было неинтересно, потому что все биографии великих киноактрис
в общем были похожи.
     Итак,  она  чувствовала одно,  а  заставляла себя изображать совершенно
другое!  Значит,  актеру совсем не  нужно "перевоплощаться",  как утверждал,
например,  Гурий,  когда мы репетировали его пьесу-сценарий.  Наоборот!  Чем
глубже  спрятаны  личные  чувства,   тем  с  большей  свободой  актер  может
изобразить  другого,  абсолютно  непохожего  на  него  человека.  Эта  мысль
поразила меня.
     Закутавшись в мамину шаль -  склад помещался в подвале,  и даже летом в
нем было прохладно,  -  я читала,  читала. Я сидела на книгах, и везде, надо
мной и вокруг меня,  были книги;  чтобы прочесть их, наверное, не хватило бы
человеческой жизни. Читая, я время от времени поглядывала на светлый квадрат
солнца,  падавший  на  лестницу и  казавшийся мне  ослепительным из  глубины
темноватого склада,  и  у  меня  было  странное  чувство,  что  все  в  мире
остановилось и  ждет,  пока я  переверну страницу.  Я  переворачивала ее,  и
что-то  переставлялось в  мире,  как,  постепенно уходя,  менял свое место в
течение дня солнечный квадрат у входа.
     Теперь,  через много лет,  мне кажется странным,  что эта дешевая серия
"Синема -  чудо XX века" так увлекла меня,  что я сперва незаметно,  а потом
все  более сознательно начала думать о  театре.  Но,  может быть,  эта мысль
забрела в мою голову значительно раньше -  в тот день,  когда, играя героиню
Анну,  я  выходила на  сцену и  таинственный,  темный зал начинал следить за
каждым моим движением?  Так или иначе, но она явилась, эта чудесная мысль, и
что  ни  день,  то  все с  большей уверенностью принялась распоряжаться моей
душой.  Сперва она как будто не  коснулась моего давнишнего решения пойти на
медицинский факультет,  -  решения,  о  котором мы  часто говорили с  Павлом
Петровичем и которое давным-давно стало для меня таким же привычным, как сам
Павел Петрович.  Потом я  подумала,  что  можно учиться одновременно в  двух
вузах  -   в  медицинском  и  в  театральном,   -  это  был  выход!  Правда,
подозрительный по своей легкости, но все-таки выход!
     ...Кино  "Модерн" представлялось мне:  очень  холодно,  девушки снимают
туфли и сидят то на правой,  то на левой ноге,  лектор в валенках появляется
перед экраном.  "В главной роли, - говорит он, - выступает молодая артистка,
пожелавшая остаться неизвестной".
     И вот гаснет свет,  аппарат начинает трещать за спиной,  пар от дыхания
становится  виден  в  расширяющейся  полосе  света,  падающего  из  окошечка
будки... Она!
     А  молодая артистка,  одетая очень скромно,  сидит в  последнем ряду  и
плачет и смеется от счастья...
     В конце июня,  получив выпускные свидетельства,  Нина и мальчики пришли
"снимать меня с работы", как сказал Андрей. Не знаю, что переменилось в них,
но между нами уже как будто легла та новая,  студенческая жизнь,  о  которой
они так весело говорили,  в то время как я с грустью думала, что пройдет еще
месяц, и я останусь одна.
     Нина собиралась в  консерваторию.  Вопрос о мировоззрении теперь меньше
беспокоил  ее,  поскольку из  статьи  Луначарского она  сделала  неожиданный
вывод,  что для таланта не только социальный признак,  но и мировоззрение не
играет существенной роли.  В  феврале был  объявлен добровольный набор  двух
тысяч  комсомольцев в  школы учебных отрядов флота.  Володя Лукашевич послал
бумаги и  вскоре должен был  ехать  в  Кронштадт.  Гурий  решил поступить на
петроградские курсы техники речи.  По  его  словам,  это были единственные в
мире курсы,  на которых существовало специальное ораторское отделение. Люди,
не  умеющие  связать  двух  слов,   поступали  на  это  отделение  и   через
каких-нибудь два-три года превращались в первоклассных ораторов.
     Андрей собирался в  Москву,  на  медицинский факультет университета.  Я
спросила:  "К Мите?",  но он ответил, что у Мити и без него довольно хлопот.
Это было сказано как-то неопределенно,  небрежно,  хотя я знала -  от Андрея
же,  -  что  именно Митя горячо убеждал его подать на  медицинский.  Но  для
Андрея  было  почему-то  важно,  чтобы  никто  не  сомневался в  его  полной
самостоятельности в этом вопросе.
     - Кстати,  ты знаешь мою идею?  - сказал он. - Я уговорил дядю прочесть
нам курс.


СЛУШАЮ КУРС

     На  дворе у  Львовых уже не  стояли ящики от  роялей и  пианино:  ящики
сожгли во  время  гражданской войны.  Двор  зарос и  стал  похож на  сад.  В
Лопахине каштаны -  редкость, а тут откуда-то взялся и вырос большой каштан.
Накинув на  плечи  старую шаль,  Павел Петрович сидел под  каштаном в  своем
кресле;  нот почему, когда я впоследствии вспоминала лекции старого доктора,
в моем воображении прежде всего появлялся каштан в полном цвету,  с прямыми,
нарядными свечками, розовыми от заходящего солнца.
     Очевидно, слова "прочесть курс" произвели на меня глубокое впечатление,
иначе, собираясь на первую лекцию, я не надела бы свое единственное нарядное
платье -  маркизетовое с воланами.  Кажется,  это было ошибкой. Маркизетовое
платье я  всегда надевала на танцы,  и теперь у меня тоже сразу стало скорее
танцевальное, чем научное настроение. Должно быть, поэтому я больше смотрела
на  мальчиков,  чем слушала Павла Петровича.  Потом я  стала смотреть на них
"психологически" -  иногда это получалось забавно.  "Вот Гурий,  -  думалось
мне,  -  какой он? Почему все девочки влюбились в него, и даже мне - хо-тя я
не  влюбилась -  хочется,  чтобы он  ухаживал за мной,  а,  например,  не за
Ниной?"
     Неизвестно,  что  это  значит,  но  вот  Володя Лукашевич с  его добрым
румяным лицом -  неинтересный,  и мне все равно, что он краснеет и старается
не  смотреть на  меня,  а  Гурий с  его  толстыми,  как  у  негра,  губами -
интересный, и девочки от него без ума.
     Но я все-таки думала: "Нет", - как будто Гурий объяснился мне в любви и
с  волнением ждал ответа.  Мне  не  нравилось,  что  он  с  равной легкостью
рассуждал обо всем и  слишком любил выступать -  он  чувствовал себя хорошо,
только находясь в центре внимания.  Вот и сейчас,  сидя на траве, как турок,
он быстро записал что-то в тетрадку и с недоумением пожал плечами, как будто
был не согласен с Павлом Петровичем. "Нет, нет", - снова подумалось мне. И я
стала "психологически" смотреть на Андрея.
     У  него  был  рассеянный  взгляд,  но  в  глубине  скрывалась  какая-то
неподвижность,  и  по  этой  неподвижности было  видно,  что  он  слушает  с
напряженным вниманием. Он слушал и думал - хотелось бы мне догадаться о чем?
     Да, он был совсем не похож ни на Гурия, ни на Володю, и неизвестно, что
я  ответила бы  ему,  если он  вдруг взял бы  да и  объяснился мне в  любви.
Впрочем,  это  было  невозможно.  Он  сам  однажды  сказал,  что  никогда не
влюбится, потому что "любовь - это власть одного человека над другим, причем
обычно женщины над мужчиной".
     Между тем  доктор все читал,  и,  должно быть,  лекция была интересная,
потому что  я  заметила,  что  Нина  загибает пальцы,  чтобы потом по  счету
вспомнить самое главное и  дома повторить,  -  у нее был такой мнемонический
способ.  Я посмотрела на ее сосредоточенное хорошенькое лицо,  подумала, что
она  правильно делает,  что идет в  консерваторию,  где нужен только талант,
вздохнула и стала слушать.
     В этот день Павел Петрович рассказывал о вирусах, о невидимых микробах,
но  начал он с  истории ночного сторожа,  любившего рассматривать "маленьких
животных" через увеличительные стекла. Разумеется, давным-давно я знала, что
это вовсе не сказка,  что имя ночного сторожа Антоний Левенгук и  что он был
первым  человеком,  заглянувшим в  мир  мельчайших  живых  существ,  мириады
которых живут в  воде,  в  воздухе,  на земле,  под землей,  в  телах людей,
животных,  насекомых и  птиц.  Но  все-таки это был видимый мир,  и  заслуга
Антония Левенгука заключалась именно в том, что он его увидел.
     - Представьте же себе,  -  говорил Павел Петрович,  -  что, кроме этого
мира  видимых  микробов,   жизнь  которого  открывается  нам   под   линзами
микроскопа,  есть еще и  другой,  абсолютно невидимый мир.  То мир настолько
неизмеримо малых микробов,  что нет ни малейшей возможности увидеть его даже
через самые сильные микроскопы. Как бы вы ни напрягали зрение, сколько бы ни
смотрели на два тончайших стеклышка,  между которыми заключена частица этого
мира, вы не увидите ничего.
     И старый доктор объяснил,  что этот невидимый мир был открыт еще в 1892
году русским ботаником Ивановским.
     Доктор читал нам весь июль,  и  ребята не  пропустили ни одной лекции -
даже  Нина,  которая  откровенно  признавалась,  что  когда  Павел  Петрович
рассказывал о  вражде микробов,  она с  удивительным постоянством вспоминала
сказку "Война мышей и  лягушек",  которую в  детстве читал ей отец.  А когда
Павел  Петрович  доказывал,   что  лекарства  нужны  лишь  для  того,  чтобы
"пробудить природу  от  сна",  ей  неизменно  представлялась старая  дама  в
пенсне,  ироде  Агнии Петровны,  которая клюет носом на  скамейке в  саду  и
которую нужно поскорее разбудить, а то она упадет со скамейки.

     В этот день с утра шел дождь,  и мы собрались не на дворе,  а в комнате
старого доктора.  Те  же  старинные фото  в  перламутровых рамках  стояли на
фисгармонии;  вот дама в длинном платье идет по аллее,  подбирая волочащийся
шлейф. Вот высокий широкоплечий господин в свободном летнем костюме стоит на
мосту,  легко опершись на перила,  а внизу под мостом незнакомая иностранная
река в плавных,  как будто шелковых складках волн.  Неужели это доктор,  - с
такими  ясными,   веселыми  глазами  навыкате,  с  такой  странной,  немного
раздвоенной верхней губой,  которая теперь была не видна под усами?  Да, это
он в  1871 году.  Как давно!  И я вспомнила рассказ Андрея о том,  что Павел
Петрович жил в Париже по время Коммуны.
     Он  обещал нам  рассказать на  этот  раз  о  своей  работе над  зеленой
плесенью, в которой находил лечебные свойства, но начал издалека - с вопроса
об опыте и наблюдении.
     - Увлекшись опытом,  -  сказал он,  -  медицина со времен Пастера почти
оставила наблюдение,  которое некогда лежало в основе науки о природе вообще
и  о  человеке в  частности.  Именно  это  обстоятельство повлекло за  собой
пренебрежение к  защитным силам,  которые организм выработал внутри  себя  в
течение тысячелетий.
     Это была главная мысль Павла Петровича,  и он несколько раз возвращался
к  ней,  как будто боясь,  что вот он замолчит -  и  эта мысль,  которая так
дорога ому,  смешается с  другими и станет просто шумом,  таким же,  как шум
дождя за окном.
     Согнувшись,  положив  на  колени  маленькие,  энергично сжатые  кулаки,
доктор говорил и  все всматривался,  переводя глаза с одного лица на другое.
Мне стало даже немного страшно, когда его умные глаза, смотревшие из глубины
темных впадин,  остановились на  мне.  Он  как  будто ждал чего-то  от  нас,
надеялся,  верил.  И  я  стала  думать,  что  теория  старого  доктора давно
превратилась в чувство, вроде чувства безнадежной любви.
     Агаша  вошла,  когда  Павел  Петрович,  вернувшись к  зеленой  плесени,
рассказывал о  том,  как этот пример заставил его задуматься над процессами,
происходящими в  организмах микробов.  У  Агаши был  торжественно-загадочный
вид.  Она постояла на  пороге,  подумала и  впервые в  жизни назвала меня на
"вы":
     - Танечка, к вам!


ОТЕЦ

     Последнее время  я  часто думала об  отце  -  между прочим,  задолго до
маминой смерти.  Однажды,  тайком от  мамы,  я  написала ему  на  Камчатку и
получила ответ, что такой-то уже не работает в Петропавловске, а переехал на
станцию Алексеевск Амурской железной дороги.  Это было странно - по карте от
Петропавловска до Алексеевска было три тысячи верст. Я подумала - и не стала
больше писать. Но когда мама умерла, я снова послала отцу письмо и с тех пор
стала  думать о  нем  очень  часто.  Прежний,  давно забытый образ сильного,
влиятельного человека,  которым за  эти  годы  должен был  стать  мой  отец,
вернулся ко  мне,  хотя теперь,  разумеется,  я  не представляла его в  виде
Робинзона Крузо,  одетого с  ног до головы в  шкуры из соболей и черно-бурых
лисиц.  Почему-то мне казалось,  что я  получу от него телеграмму:  "Глубоко
скорблю выезжаю встречай",  -  и  зимним утром  поеду на  станцию рано-рано,
когда две длинные,  поблескивающие,  убегающие от  саней полосы будут смутно
видны в темноте.  Вот на пустой,  заиндевевшей платформе я стою и волнуюсь -
мне страшно, что он не сразу узнает меня. Вот, гремя и выпуская из-под колес
облако  пара,  приближается поезд,  и  высокий,  полный  военный в  небрежно
распахнутой шинели выходит из вагона.  У отца свободные, уверенные движения;
он  говорит,  и  я  слышу сильный,  повелительный голос.  Остановившись,  он
обводит глазами платформу и находит меня:
     "Таня!"
     И, плача от радости, я бросаюсь к нему...
     Выйдя на кухню,  я  с  недоумением уставилась на маленького гражданина,
который  сидел  у  стола,   держа  на  коленях  картуз,  а  теперь  встал  и
неопределенно улыбнулся, увидев меня.
     Я спросила:
     - Вы ко мне?
     - Да-с.
     На  нем  была  русская  рубашка,  некрасиво  торчавшая из-под  измятого
пиджака.  Я  ничего не  чувствовала,  только смотрела на его редкие пушистые
волосики,  на белокурые седеющие усы,  слишком большие для такого маленького
лица, и старалась вспомнить: "Где я видела этого человека?"
     - Не узнаете?
     - З