ова,  с  которым я  встретилась на  другой день,  глаза полезли на лоб,
когда я  сказала,  что за  двенадцать часов больному впрыснули почти миллион
единиц. Токсическое (отравляющее) действие пенициллина еще не было полностью
изучено в те годы, и ни один человек на земле не имел никакого представления
о том, убьют ли эти дозы Володю или вернут ему жизнь.
     Но терять было нечего -  и,  договорившись с  начальником госпиталя,  я
начала этот, казавшийся почти фантастическим, курс.
     Кто не знает русской сказки о мертвой и живой воде?  Невозможно было не
вспомнить о  ней,  наблюдая те  удивительные превращения,  которые  на  моих
глазах стали происходить с приговоренным к смерти человеком.
     Можно  было  точно  предсказать,  когда  произойдет эта  смерть,  когда
закроются глаза,  остановится сердце.  Ничего нельзя было сделать, даже если
бы самые гениальные врачи всех времен и  народов собрались у  постели Володи
Лукашевича и  приложили все  усилия,  чтобы спасти ему жизнь.  С  неумолимой
последовательностью шел процесс умирания,  и не было до сих пор в мире такой
силы, которая могла бы остановить или сделать обратимым этот процесс.
     Но вот врач бросает щепотку желтого порошка в  раствор поваренной соли,
вливает эту  жидкость в  кровь приговоренного к  смерти,  и  через несколько
часов   исчезает  изнуряющий  озноб,   ослабевают  боли,   приходит  счастье
глубокого, ровного сна. Незаметно, исподволь прекращается мучительная борьба
тела с надвигающимся прекращением жизни.  Еще день, и сиделка убирает ширму,
стоявшую между жизнью и смертью.

     Я  приезжала к  Володе почти каждый день,  и он радостно встречал меня,
невероятно худой,  старательно причесанный,  с провалившимися,  улыбающимися
глазами.  "Я  буду жить" -  это чувствовалось в  каждом движении,  в  каждом
слове.  Только при взгляде на его виски становилось немного страшно, точно в
этих  темных,   впалых  висках  с   прилипшими  волосками  еще   сохранилось
воспоминание о смерти.  Он старался принарядиться к моему приходу -  сложная
задача, если вспомнить, что весь наряд состоял из бязевых кальсон, шлепанцев
и халата!  -  и однажды рассердился на сестру,  которая сказала, что недаром
капитан волновался, дойдет ли до него очередь бриться?
     Я приезжала ненадолго -  хорошо еще, что от института до госпиталя было
недалеко. Дела не радовали, и Володя узнавал это с первого взгляда.
     - Опять Максимов? - спрашивал он сердито.
     О пенициллине я прочитала ему целую лекцию, но она ему не понравилась -
неясно.
     - А ты не можешь с самого начала?
     - То есть?
     - Ну, то есть с вопроса о том, какое место занимает плесень в природе?
     Обо всем ему нужно было знать с самого начала.
     - А знаешь,  все-таки странно,  что ты - это ты, - однажды сказал он. -
То есть что ты -  ученый человек, доктор наук. Ведь это, в сущности, на тебя
не похоже.
     - Ну, вот еще!
     - Честное слово!  С тобой легко, хотя ты всегда немного грустная и чуть
что -  сразу начинаешь огорчаться,  волноваться.  Простая,  а мне люди науки
всегда казались сложными,  необыкновенными.  Я  как-то  еще до  войны ехал в
одном купе с академиком - так полночи не мог заснуть от уважения. Он храпел,
и  я  чувствовал,  что  даже  к  его  храпу  отношусь как-то  иначе,  чем  к
обыкновенному ненаучному храпу. Кроме того, ты все-таки женщина.
     - И что же?
     - Ну как же!  Дом и  семья,  а  тут нужно думать о препаратах.  И тебе,
наверно, особенно трудно, потому что ты как раз очень женщина.
     - Что это значит?
     - Не понимаешь?  Ну, бывают не очень женщины, а ты... Другое дело, если
б ты была сухарем...
     - Я - сухарь.
     - Нет.
     Я засмеялась.
     - Правда,  все это у тебя на втором плане, - немного покраснев, добавил
Володя.  - Но сегодня на втором, а завтра... Кажется, это Павлов сказал, что
наука требует от человека всей его жизни?
     - Да.
     - На  его  месте я  бы  сделал оговорку,  -  серьезно сказал Володя.  -
Специально для женщин.
     Я знала теперь о нем несравненно больше, чем после нашей сталинградской
встречи,  но первое впечатление душевной тонкости,  неожиданной для прежнего
лопахинского Володи,  осталось и  даже стало еще  сильнее.  И  эта  тонкость
соединялась в нем с мальчишеским прямодушием, которое особенно сказывалось в
манере говорить,  не выбирая слов,  быстро спрашивать,  не дожидаясь ответа.
Несмотря  на  свои  тридцать  восемь  лет,  он  производил  впечатление  еще
несложившегося человека.  Полная определенность чувствовалась в нем,  только
когда речь заходила о флоте -  моряк он был,  по-видимому,  превосходный. Но
едва Володя "выходил на  сушу",  как  эта  определенность мгновенно покидала
его,  и  за опытным моряком вдруг показывался юноша,  застенчивый и  немного
путающийся в  собственных мнениях.  Он много читал и Третьяковку,  например,
знал  куда  лучше,  чем  я.  Но  начитанность была беспорядочная,  неровная.
Однажды в разговоре я упомянула Мечникова.
     - Это капли Мечикова?  -  спросил Володя и  смутился,  когда я  в ужасе
замахала руками.
     Он  расспрашивал  меня  об  Андрее,  и  в  этих  подробных  расспросах,
касавшихся подчас того, что понятно без всяких расспросов, был виден человек
стосковавшийся,  одинокий.  Как-то я  вспомнила и  пересказала ему несколько
строк  из  дневника Павлика -  он  захохотал так,  что  обеспокоенная сестра
пришла и объявила, что ему вредно так громко смеяться.
     - Ну, какой Павлик? Ты еще ничего не рассказала о нем.
     - Не знаю. Хороший.
     - Похож на Андрея?
     Я подумала.
     - Да. А может быть, нет.
     - Вот видишь!  Это к  нашему давешнему разговору.  Нет,  нет!  Женщинам
нельзя заниматься наукой. О собственном сыне - "да, а может быть, нет"!
     - О собственном трудно.
     - Слишком близко, да?
     - Вот именно.
     - Если бы у меня был сын,  я бы знал,  что о нем рассказать.  Или тогда
пускай в науке работают только необыкновенные женщины.
     - Вздор, Володя.
     - Я хочу сказать:  не по таланту, а в том смысле, что их душевная жизнь
должна быть широкой.  Чтобы хватило на все -  и  на дом,  и на любовь,  и на
науку.

     Не  прошло  и  двух  недель с  той  ночи,  когда  капитан второго ранга
Лукашевич получил -  впервые в истории человечества -  фантастическую дозу в
один миллион единиц,  а  мы в госпитале на Беговой стали своими людьми -  не
только шумный,  вечно острящий Зубков,  но и тихий,  неторопливый Ракита,  о
котором Володя сказал,  что он  впервые видит человека,  который был бы  так
необыкновенно похож на собственную фамилию.  Мы перезнакомились с  ранеными,
подружились  с   врачами   и   внушили  подавляющему  большинству  персонала
безусловную,  непререкаемую веру  в  чудесные  свойства  плесневого  грибка.
Только главный врач,  угрюмый толстяк,  с тяжелым лицом и грубыми, красными,
виртуозными,  -  как я не раз убеждалась, - руками, скептически покряхтывал,
просматривая "наши" истории болезни.  Он  верил  только в  одно  лекарство -
хирургический нож.
     - Видали мы эти панацеи! Гравидан, симпатомиметин. Приходят и уходят. А
это, - и толстым пальцем он толкнул ланцет, - остается.
     Это было после лекции, которую я по просьбе раненых прочитала в палате,
где  лежал Володя.  Я  подошла к  нему проститься,  и  вдруг он  стал горячо
благодарить меня.
     - Спасибо тебе, спасибо!
     Я удивилась.
     - За что?
     - За  все.  Ведь это только кажется,  что просто,  а  на  самом деле...
Подумать  только,   ты  спасла  меня.   И  Грушина,  и  Трофимова,  и  этого
лейтенанта-казаха,  который все  просил ничего не  писать матери,  когда  он
умрет.
     У  него были горячие руки,  блестящие взволнованные глаза,  и  я  стала
беспокоиться, не поднялась ли температура.
     - Полно,  это совсем не то.  Если и поднялась, не опасно. Послушай, вот
ты говорила о старом докторе. Поразительно, как несправедливо обошлась с ним
жизнь! Почему так бывает, что самые лучшие, чистые, добрые люди несчастны, а
счастливы другие, жестокие, холодные, думающие только о себе?
     - Павел Петрович был счастлив.
     - Да,  может быть.  Потому что он  был гениален.  Ты знаешь,  а  мне он
казался просто  скучным стариком,  на  которого я  сердился,  потому что  ты
пропадала у  него целыми днями.  Но потом я  стал жалеть его.  Я видел,  как
однажды,  когда он сидел на крыльце,  какая-то женщина подошла и  подала ему
двадцать  копеек.  Он  крикнул:  "Сударыня,  вернитесь.  Вы  ошиблись".  Она
извинилась,  взяла деньги,  ушла.  А он...  У него было такое лицо...  После
этого случая я перестал сердиться, что ты у него пропадаешь.
     - Ну ладно. Вот ужин несут. Поешь и усни.
     - Не хочу.
     Володя сел  на  постели.  Одеяло сползло,  он  нервно поправил его и  с
тоской оглянулся вокруг.
     - Ох, устал! Скорее бы в полк.
     - Да что с тобой сегодня?
     - Ничего. Не думай обо мне. Все хорошо.
     И  все-таки  я  заставила его  померить  температуру -  нормальная.  Он
поужинал при мне, мы простились, и я ушла, успокоенная, хотя и не очень.
     Должно быть,  Володя заразил меня  своим  непонятным волнением,  потому
что,  вернувшись домой и  просидев полчаса над какой-то упрямой фразой (мы с
Коломниным готовили статью о  крустозине),  я  отложила рукопись и принялась
бродить из угла в угол.
     Смешно  повязавшись моим  передником,  отец  хозяйничал у  "буржуйки" -
варил суп "по методе Марии Ределин "Дом и хозяйство".  Об этом супе, который
некая  Мария  Ределин рекомендовала варить,  когда в  доме,  "по  случаю или
необходимости, нет продовольственного запаса", он толковал давно.
     ...А  ведь среди лопахинских мальчиков Володя был дальше всех от  меня!
Вечно он гудел свои басовые партии,  и казалось,  что геликон, на котором он
играл в  школьном оркестре,  был чем-то  похож на  него -  такой же большой,
простодушный и добрый.  Он искренне огорчался,  что не может одолеть "Дэвида
Копперфилда",  и  в  журналах и  газетах читал только о флоте.  Все мальчики
объяснялись в  любви.  Однажды объяснился и  он.  Это  было на  Власьевской,
Володя  провожал  меня  из  школы,   и  мне  нравилось,  что  мы  так  чинно
разговаривали, точно заранее условились, что скажу я, а что он...
     Отец пожаловался, что вчера по промтоварным единичкам выдавали игрушки,
и он хотел взять для Павлика,  но раздумал, потому что игрушки (очевидно, за
неимением красок) были белые,  а это,  по его мнению,  легко могло испортить
мальчику вкус.
     - Вообще фантасмагория,  -  пожав плечами,  сказал он.  -  Все  белое -
чулки, шнурки, пуговицы, пряжки.
     От  супа,  который варил  отец,  почему-то  пахло  селедкой,  я  хотела
попробовать,  но он не позволил - рано. Метода, по его мнению, была верна, и
ошибки быть  не  должно,  разве только относительно вкуса.  "Это случалось и
прежде,  -  продолжала я думать.  - Володя волновался, встречая меня, - ну и
что же!  Откуда же сегодня эта тоска и "скорее бы в полк!", и растерянность,
от которой мне стало неловко и страшно?"
     Наш разговор в  Сталинграде вспомнился мне,  тишина прохладного вечера,
пустынная набережная,  свет прожекторов,  тревога.  Он  сказал тогда:  "Я не
сомневался ни  одной минуты,  что со мною ты была бы счастлива,  а  с  любым
другим человеком на земле, будь он даже ангел во плоти, несчастна".
     Я засмеялась, и отец с удивлением посмотрел на меня.
     "Ах,  вздор!  И  нужно работать!  Съесть суп  Марии Ределин,  если  это
возможно,  -  и за работу!  Написать Андрею, что жду его к празднику, - и за
работу!"


ДЕЛА И ВРАГИ

     Нетрудно было  убедить Рубакина в  том,  что  клеветнические слухи идут
если не от самого Крамова,  так из его окружения. Рубакин был единственным в
своем роде "знаток" Крамова,  уж он-то прекрасно понимал, что значат два-три
слова,  сказанные в надлежащее время и надлежащем месте! Кто же, если не он,
мог помочь мне в этой сложной, завязывающейся схватке, пугавшей меня, потому
что бороться приходилось, в сущности, с призраками и тенями?
     Но увы!  Петр Николаевич вернулся в Казань, и я осталась лицом к лицу с
намеками,  брошенными между прочим, с шутками, невинными на первый взгляд, а
на деле подрывающими доверие,  с железной осторожностью чиновников,  ловящих
на  лету  каждое  движение  начальства.  А  начальство медлило,  взвешивало,
сомневалось...
     Конечно,  я была не одна. Но среди нас - увы! - не было "специалиста по
слухам",   который  сумел  бы  разобраться  в   тумане  бессовестной  лжи  и
сомнительных предположений.
     Коломнин  отмалчивался,  жестко  поджимая губы,  или  говорил,  что  он
недаром всю  жизнь больше доверял пробиркам,  чем  людям.  Виктор был в  той
полосе "думанья", когда он вообще ничего не видел и не слышал вокруг себя, и
я  нарочно говорила ему,  что  все эти слухи -  вздор,  которому не  следует
придавать никакого значения.  Зубков подсмеивался, Ракита с каждым годом все
больше   напоминавший  своего   (и   моего)   учителя   Лаврова,   рассуждал
последовательно,  ясно,  но,  выслушав его, я всякий раз приходила к выводу,
что  против  нас,  очевидно,  действуют магические силы,  если  обыкновенный
здравый смысл выглядит в сравнении с ними таким беспомощно-безоружным.
     Словом, все это были люди, охотно, радостно, с любовью думавшие о науке
и  с  трудом,  нехотя заставлявшие себя думать о  том,  что мешает науке.  А
против нас действовали люди опытные,  бывалые, неуверенно чувствовавшие себя
в лабораториях,  но зато очень уверенно на заседаниях и в наркоматах. Крамов
не  был  теперь главой "направления".  Но  всюду,  куда  ни  бросишь взгляд,
работали его соратники,  если не по ЖМЭИ, которым он руководил до войны, так
по  Второму Мединституту,  где  он  занимал кафедру микробиологии.  Это  был
Крупенский,  по-прежнему прославлявший в  бессодержательных и  пылких  речах
заслуги своего шефа.  В его внешности,  и прежде заметной,  появилось теперь
нечто благородное, внушающее доверие. В самом деле, кто бы мог подумать, что
этот худой,  узкоплечий человек, нервно закуривающий папиросу от папиросы, с
романтически торчащей седой шевелюрой,  с серыми навыкате глазами, в которых
мелькала  фанатическая  преданность  науке,  на  самом  деле  просто  смелый
интриган, думающий одно, а говорящий совершенно другое?
     Было время,  когда я  почти не сомневалась в  том,  что его связывает с
Валентином Сергеевичем искреннее чувство, - недаром же все-таки он всю жизнь
перед ним преклонялся?  Теперь для меня стало ясно,  что это были отношения,
лишенные каких-либо иллюзий. Иногда я думала: как разговаривают они наедине,
без свидетелей,  не притворяясь?  И  мне казалось,  что и тогда их подлинные
отношения открываются лишь  чуть-чуть и  что  в  длинных вежливых фразах они
все-таки не называют вещи своими именами.  Крупенский был опасный пустозвон.
Но в тысячу раз опаснее его был другой человек,  лишь недавно появившийся на
московском  горизонте  и  немедленно  примкнувший  к  Валентину  Сергеевичу.
Впрочем,  примкнувший или включивший его в свою орбиту - этого, мне кажется,
не понимал еще и сам Валентин Сергеевич.
     Это был Скрыпаченко,  которого Андрей спустил с лестницы, что, впрочем,
не   помешало  этому   любителю  безыменных  произведений  стать  директором
Института профилактики.  Не знаю уж,  за какие услуги он был назначен членом
Ученого  совета  Наркомздрава -  должность,  которую занимали обычно  весьма
почтенные деятели нашей медицины. Знаю только, что в кругу микробиологов это
было встречено с изумлением.
     В  самом  деле,  глядя на  этого высокого,  небрежно одетого человека с
неопределенно осторожной улыбкой,  чуть  показывающейся на  тонких губах,  я
спрашивала себя:  "В  чем секрет его успеха?"  Ведь если даже четверть того,
что говорили о нем,  было правдой,  он должен был не преуспевать, а униженно
благодарить судьбу,  что ему еще подавали руку.  Он  не только не имел права
преуспевать, а его на пушечный выстрел нельзя было подпускать к любому делу,
которое дало бы ему возможность -  пусть самую малую - распоряжаться другими
людьми.  А  он  не только считался одним из видных медицинских деятелей,  но
представительствовал нашу страну на международных конгрессах.
     Все это были опытные администраторы, чувствовавшие себя в самых сложных
обстоятельствах уверенно и  спокойно.  Ни  один из них не только не возражал
против организации пенициллинового завода, но и не мог возражать, потому что
по  кругу своей работы не  имел  никакого отношения к  нашему препарату.  Но
взаимно  выгодные  отношения  связывали этих  людей  с  видными  работниками
Наркомздрава,  и хлопоты о заводе то и дело натыкались на эти чуть заметные,
но прочные связи.
     Bcпоминaя теперь об  этих  хлопотах,  я  начинаю думать,  что  в  своих
неудачах отчасти была виновата сама.  Мне  казалось бессмысленным доказывать
доказанное,  настаивать на  очевидном,  объяснять то,  что было ясно само по
себе.  Но  именно это-то  и  нужно было делать последовательно,  без устали,
упрямо.
     Совещание руководителей колбасных заводов должно состояться в сентябре.
Проходит сентябрь,  октябрь,  ноябрь,  и  второй заместитель наркома,  очень
любезный  молодой  человек,  внимательно выслушав  меня,  отвечает,  что  он
впервые слышит  о  подобном совещании и  не  совсем ясно  представляет себе,
какое,  собственно, отношение имеет колбаса к производству нашего препарата?
И  приходится терпеливо объяснять любезному молодому  человеку то,  что  ему
положено знать,  потому что он  не  только второй заместитель наркома,  но и
редактор  сборника,   в   котором  помещена  моя  статья  об   отечественном
пенициллине.
     Он тщательно выбрит,  пробор блестит,  у него свежее лицо, превосходные
зубы. Он говорит тихим голосом, с длинными паузами, долженствующими показать
мне и всему свету, что хотя он и молодой человек, однако не бросает на ветер
ни  одного  своего  драгоценного  слова.   Конечно,  в  нашем  разговоре  не
упоминаются слухи,  -  что за вздор!  - но за этими осторожными, скользящими
обещаниями то и дело мелькает,  прячась, тень клеветы, острый краешек слуха.
Я  слушаю и  чувствую с  ужасом,  что мне хочется убить этого человека с его
вежливостью, пробором, зубами и глубоким дикарским равнодушием ко всему, что
не касается его блестящей карьеры. Куда там, не под силу! И я ухожу, проведя
у второго заместителя наркома не самый веселый час в своей жизни.
     Плесневому грибку нужен сахар:  активность крустозина возрастает, когда
мы подкармливаем грибок сахаром - в частности, молочным лактозой.
     Ишь чего захотела! - добродушно, но твердо отвечает мне другой человек,
которому поручено снабжение лекарствами всех  больниц и  аптек  в  Советском
Союзе.  -  Сахар,  матушка моя,  нужен мне для людей.  А  грибок твой небось
как-нибудь обойдется.
     К  счастью,  не все хозяева просторного дома на Рахмановском переулке в
такой степени подвержены влиянию невидимых, но магических величин. Находятся
люди,  способные  оценить  "перспективное  дело".  Находятся  люди,  которые
считают,  что это граничит с  преступлением,  в  особенности если вспомнить,
какое значение имеет пенициллин для возвращения раненых в строй.
     И  один из этих людей,  который тоже носит звание члена коллегии,  но у
которого это высокое звание не написано на лице, не влияет на образ мышления
и  не заставляет ежеминутно стремиться к еще более высокому званию,  хватает
меня за руку и  тащит к  наркому и требует,  чтобы нарком немедленно занялся
загадочной историей крустозина-пенициллина ВИЭМ.  И через неделю мы получаем
небольшое,   но   удобное  здание   на   берегу  Москвы-реки,   недалеко  от
Новодевичьего монастыря,  - восемь комнат, в которых можно разместить людей,
термостаты, "танки"...

     Председатель, рабочий авиационного завода, показал на пустой стул рядом
с собой -  должно быть,  его предупредили о моем выступлении.