накомое лицо, - сказала я неуверенно.
     Он засмеялся.
     - Вот так инцидент,  -  сказал он  добродушно,  -  родная дочь -  и  не
узнает. Получается драма.
     Он сказал:  "родная дочь",  и Агаша,  например,  поняла это выражение в
буквальном смысле,  то  есть что  я  родная дочь этого человека.  Она  стала
толкать меня к нему,  сердиться. Я отстранила ее. Я не поняла: почему родная
дочь? Что это значит: "получается драма"?
     В  эту  минуту маленькое усатое лицо дрогнуло,  глаза запрыгали,  носик
покраснел... Странное чувство, что мы вдруг перестали быть далекими, чужими,
передалось от него ко мне,  мгновенно смешавшись с разочарованием, жалостью,
изумлением. Я спросила дрожащим голосом:
     - Отец?
     Он всхлипнул и обнял меня...
     Помнится,  я  зачем-то  вернулась в  комнату старого доктора и  сказала
Андрею шепотом:
     - Вернулся отец.
     И Андрей с изумлением посмотрел на меня.
     Потом мы пошли домой,  и  я заметила,  что отец очень лихо попрощался с
Агашей -  закрутил усы и щелкнул каблуками. Он еще не спросил меня о маме...
Я  ждала с нетерпением -  сейчас!  Но он все толковал,  что купил для меня у
китайских купцов бархат на платье, но они обманули его.
     - Ведь у нас как,  - сказал он с гордостью, - попавши в Петропавловск -
продажа,  баня,  покупка вещей,  рубашка шелковая, шаровары плисовые, сапоги
лакированные, часы серебряные с двухаршинной цепочкой.
     На  улице  Карла  Либкнехта  он  остановился  и   стал  двумя  пальцами
похлопывать себя по губам; потом я узнала, что он всегда делал это движение,
когда что-нибудь затрудняло или смущало его.
     - Значит, теперь такая картина... - сказал он. - Адская вещь, а? Я ведь
с женой приехал.
     Должно  быть,  я  растерялась,  потому  что  тетрадки,  в  которых были
записаны лекции, вдруг посыпались из моих рук на панель.
     Отец бросился подбирать тетрадки.
     - Воображение работало,  нет  ли,  черт знает,  -  сказал он,  -  но  я
фактически не в состоянии был без жены обойтись.  Вообще отчебучил шутку, а?
Сам не рад. Гражданский брак - будем так называть.
     Я молча повернула назад.  Куда я шла -  не знаю. Отец постоял немного и
пошел за мной.  Он бил себя пальцем по губам и все говорил: "Тут всесторонне
надо". На Овражках он стал совать мне тетрадки, я взяла и сказала ему:
     - Не ходите за мной.
     Он остался на набережной,  а  я спустилась к Тесьме и все шла и думала,
пока ноги не подкосились и я не села на зашумевшую гальку у самой воды.

     Когда я  вернулась домой,  отец и  его  жена обедали.  Стол был накрыт,
стояли  консервы,  большими кусками нарезан был  хлеб,  и  отец  разливал по
стаканам водку.
     Интересно,  что они встретили меня как ни в  чем не бывало:  жена отца,
худенькая,  небольшая, с белыми ресницами и закрученным на затылке маленьким
пучком волос,  сказала мне: "Милости просим", как будто я была гостья, а она
хозяйка.
     Отец  засуетился,  захлопотал,  но  скоро сел  и  стал  рассказывать об
амурских спиртоносах - в стаканах был, оказывается, спирт.
     - Золото и спирт, - загадочно сказал он. - Ето наши боги.
     Он говорил "ето".
     В общем,  у них было хорошее настроение, и они не очень расстраивались,
что  я  сижу за  столом и  не  говорю ни  слова.  Мария Петровна заглянула в
комнату,  должно быть,  беспокоилась,  что я  долго не возвращаюсь домой,  и
Авдотья Никоновна -  так звали мою мачеху - сейчас же пригласила ее к столу.
Мария Петровна сперва стеснялась,  не пила,  я чувствовала,  что ей неудобно
передо мной, а потом все-таки выпила и развеселилась, потом пришла торговка,
с которой Авдотья Никоновна познакомилась на базаре,  и ее тоже пригласили к
столу.
     С  безнадежным чувством прислушивалась я к неумолчной трескотне Авдотьи
Никоновны, которая ела, пила, резала хлеб, открывала консервы, мыла посуду -
и все это быстро,  ловко. С тем же чувством присматривалась к дрожащим рукам
отца, когда он подносил стакан к губам и, опрокинув, сейчас же запивал спирт
холодной водой. С отвращением следила за торговкой, которая стала приставать
к  Марии  Петровне и  вдруг захохотала неестественным тонким голосом,  очень
странным для такой грузной женщины, с толстыми, как у борца, плечами.
     Было уже поздно,  гости ушли,  а новые хозяева все не ложились. Авдотья
Никоновна убрала лишнюю посуду, но два стакана и бутылка остались. Я поняла:
на  утро.  Они  были пьяны,  но  обращались со  мной очень любезно.  Авдотья
Никоновна даже назвала меня сироткой и  хотела погладить -  я так посмотрела
на нее, что она пролепетала что-то и отвернулась. Мне трудно было лечь, но я
все-таки легла,  закрывшись с головой одеялом.  И вдруг я услышала,  что они
поют.   Облокотясь  на  стол,  пригорюнившись,  оба  бледные,  грустные,  но
довольные, они сидели друг против друга и пели:

     Славное море - священный Байкал,
     Славный корабль - омулевая бочка.
     Эй, баргузин, пошевеливай вал...

     Первые дни я боялась,  что Авдотья Никоновна станет все переделывать на
свой лад,  -  у меня заранее кружилась голова от чувства ревности и обиды за
маму.  Ничуть не  бывало!  Все осталось на месте.  Авдотья Никоновна даже не
прибирала в  комнате,  а  только мыла посуду,  а  все  остальное по-прежнему
делала я. Она была занята: в первую же неделю после приезда познакомилась со
всем Лопахином и теперь постоянно ходила куда-нибудь в гости.
     Базар отнимал у  нее полдня и еще полдня -  подробнейший рассказ о том,
что она видела на базаре.
     У отца тоже не было ни одной свободной минуты. Он заявил, что не станет
служить,   поскольку  "настало   время   -   заря   возрождения  российского
пролетариата мирового  труда"  и  такие  люди,  как  он,  "должны  на  покое
подождать назначения". В ожидании назначения отец писал рассказы. Однажды он
с    самодовольной   улыбкой   сказал    мне,    что    в    литературе   он
"доброволец-фанатик".  Каждый день он писал по пяти рассказов,  даже больше:
таким образом,  за год,  что мы прожили вместе, накопилось в общей сложности
несколько сотен.  Для примера приведу только один - в подлиннике, потому что
невозможно передать его своими словами:
     "Бабкин эпизод материной матери из крепостного права.
     Материна мать осталась вдовой.  Ее  стали выселять из  деревни на край,
она  с  сестрой взяли  котомки и  отправились к  великой княгине.  Приходят,
дежурный генерал вынимает ассигнацию,  кладет на  стол,  берет их  за косы и
лбами как щелканет! Вот тебе и у парадного подъезда!"
     Другие рассказы были в таком же роде.
     Ему  очень нравилось,  что  в  моей  комнате до  сих  пор  висела афиша
"Бедность не порок",  и  он рассказал мне,  что это был его бенефис и  что в
роли Любима Торцова он имел шумный успех.  Цветов было столько, что он стоял
по  горло в  цветах и  потом утром продал их одному купцу за двести двадцать
четыре рубля пятьдесят копеек.  На  афише значилось,  что  П.  Н.  Власенков
исполнял роль слуги,  но  отец сказал,  что  это  было в  другой раз,  а  на
бенефисе он играл Любима Торцова.
     Но  больше всего он  любил рассказывать о  спиртоносах.  На  Амуре были
какие-то спиртоносы -  русские и китайцы, и отец гордился, что те и другие в
равной мере доверяли ему,  потому что он никогда не выдавал китайцам русских
секретов,  а  русским -  китайских.  Это были довольно страшные истории:  то
спиртоносы    охотились    на     "косачей"    -     так     они    называли
китайцев-золотоискателей.  То  спиртоносы убивали кладовщиков;  причем  один
неизменно хватал лошадь под уздцы,  а  другой говорил:  "Ну,  друг любезный,
выходи.  Ты нас обвешивал, обманывал, а теперь рассчитаемся". Другие истории
были политические - в них отец всегда играл главную роль. На станции Михайло
Чесноков он  разоружал жандармов,  и  сам  вахмистр подарил ему свои золотые
медали.  15  августа 1918 года он  устроил первый субботник Дорпрофсожа.  Он
обманул японского офицера,  сказав ему: "Ваша солдата стреляй, стреляй, а ты
пиши,  пиши", - и офицер выдал ему пропуск на склад, в котором под мешками с
мукой лежали берданки, и отец вывез берданки и передал их партизанам.
     Я  просыпалась раньше всех и долго смотрела на него:  он спал на спине,
упершись головой в подушку,  точно боялся, что ночью может взлететь. Авдотья
Никоновна лежала подле него,  но до нее мне было мало дела.  Отец!  Мне было
легче думать о нем,  когда он спал,  - быть может, потому, что во сне у него
печально повисали усы,  носик бледнел,  и  становилось ясно,  что он  сам не
знает, что ему делать со всей чепухой, которой была набита его голова. Отец!
Мама  всю  жизнь  не  могла примириться с  тем,  что  он  бросил ее,  а  он,
вернувшись через восемь лет,  не  спросил даже,  отчего она  умерла.  Что же
делать  с   этим  отцом,   у   которого  даже  во   сне   вдруг  становилось
жалкохвастливое выражение лица?  Который  проснется,  выпьет,  не  умываясь,
слабо взмахнет ручкой и начнет рассказывать - о чем? Не все ли равно?


ПРОЩАНИЕ

     Володя Лукашевич перед отъездом зашел ко мне и просидел ровно три часа,
так что я стала бояться, что он снова, как в прошлом году, скажет что-нибудь
неожиданное и  мне  снова придется провести довольно сложную разъяснительную
работу.  В  прошлом году он вдруг объяснился мне в  любви,  и пришлось долго
растолковывать ему,  что он не только не имеет права говорить подобные вещи,
но вообще не имеет понятия, что такое любовь.
     Потом уехала Ниночка в консерваторию,  нужно было держать испытания.  А
Гурий и  Андрей могли явиться незадолго до  начала занятий,  потому что  для
университета и  курсов техники речи  достаточно было  лишь  свидетельства об
окончании школы.  Теперь  мы  втроем  слушали курс  -  с  каждой  лекцией он
становился все интересней. Потом Гурий, одновременно с курсами техники речи,
решил поступить в  Стумазит -  это  была какая-то  "Студия массовых зрелищ и
торжеств",  в  которой должны были  учиться около  десяти тысяч человек.  Он
уехал, и мы остались вдвоем. Но лекции продолжались.
     Наконец в конце августа уехал Андрей,  и все же старый доктор продолжал
читать, хотя теперь у него осталась только одна слушательница - я.
     Давно была окончена и  отправлена Т.  статья,  в которой Павел Петрович
изложил сущность своей  теории,  но  ответа не  было,  и  у  старого доктора
становилось сумрачное лицо, когда я вспоминала об этом.
     Мне запомнился день, когда уезжал Андрей, день, еще совсем летний, хотя
в конце августа у нас бывает уже довольно холодно и идут дожди.  Накануне мы
условились в семь часов утра встретиться на Овражках.  Почему именно в семь?
Не знаю. Должно быть, потому, что никто не назначал свиданий так рано.
     На Тесьме стояли плоты -  очень много,  так что можно было,  не замочив
ног, перейти с одного берега на другой. Плотовщики переговаривались и голоса
их  были  отчетливо слышны,  как  будто  нарочно,  чтобы участвовать в  этой
картине свежего,  ясного утра,  сложившейся из  крупных,  ровных бревен,  за
которыми  кое-где  поднималось  белое  облачко  пара,  из  солнечных  лучей,
проходящих через это облачко и вдруг вспыхивающих разными цветами, из полета
чаек над Тесьмой,  из  чувства бодрости и  еще из какого-то деятельно-живого
чувства,  без которого вся эта жизнь вдруг застыла бы и остановилась,  как в
заколдованном сне.
     Андрей ждал меня.  Он  был в  серой курточке с  блестящими пуговицами -
бывшей Митиной,  в  глаженых брюках и  туго  перетянут ремнем.  У  него  был
парадный вид,  и я с огорчением подумала,  что он уже за тридевять земель от
меня,  от  всего  лопахинского...  Я  не  подозревала,  что  он  больше  чем
когда-либо был полон всем лопахинским в эти минуты.
     - Ты сегодня придешь?  Дядя будет читать, - сказал он для того, как мне
показалось, чтобы сказать что-нибудь.
     Я ответила, что непременно приду.
     - Ну, как у тебя?
     - Точно так же.
     - Каждый день?
     Это значило, что отец и мачеха пьют каждый день. Я кивнула.
     - От этого можно вылечиться,  - сказал Андрей, - но они, разумеется, не
захотят,  потому что им  нравится напиваться.  Между прочим,  это интересный
вопрос - роль водки в жизни. Ты не можешь переехать от них?
     - Куда?
     - К  нам.  Хотя да!  -  Он поморщился.  -  Мама стала какая-то странная
последнее время.
     После Митиного отъезда Агния Петровна немного помешалась на том,  что у
нее  выходит слишком много продуктов.  Прежде мы  с  Андреем не  говорили об
этом.
     - Ладно, ничего, - сказала я, - последний год. А там...
     - В Москву?
     - Нет, в Петроград.
     - У тебя есть кто-нибудь в Петрограде?
     Я  сказала "нет",  потому что нельзя же было рассчитывать на неведомого
Василия Алексеевича,  которому мама  написала большое письмо и  не  получила
ответа.
     Зато в Петрограде находился Институт экранного искусства. Но Андрей еще
не знал, что я решила стать киноартисткой.
     Он помолчал.
     - В декабре я приеду на каникулы,  -  возразил он серьезно, - и уговорю
тебя  послать  бумаги  в   Москву.   Ты  выбираешь  Петроград  под  влиянием
литературы. А на деле медицинская жизнь гораздо богаче в Москве.
     Мы дошли до пристани и,  не сговариваясь, повернули назад. Как обычно в
дни сплава,  базар с Торговой площади переехал к Тесьме,  и на пристани было
грязно и шумно.
     - Андрей,  -  начала я с трудом,  -  мне давно хотелось сказать тебе...
Конечно, это покажется тебе неожиданным, хотя на самом деле я решилась давно
и  просто  скрывала,  потому  что  боялась,  что  ребята станут смеяться.  И
действительно...  Возможно,  что  у  меня  нет  таланта...  Я  имею  в  виду
театральный талант. Но ты понимаешь...
     Андрей слушал спокойно,  но,  когда я сказала о театральном таланте,  у
него удивленно дрогнуло лицо. Он расстроился, я заметила это сразу.
     - Я  знаю,  ты  будешь упрекать меня за то,  что я  не боролась с  этим
увлечением. Но мне было стыдно, потому что я столько лет говорила, что пойду
на медицинский, а тут вдруг задумала стать артисткой, да еще артисткой кино.
     У Андрея снова дрогнуло лицо - и на этот раз с еще большей тревогой.
     - Постой-ка,  -  медленно сказал он.  -  Но  ведь для этого...  Ну  что
получилось бы,  если бы я вдруг задумал учиться петь - ты знаешь, что у меня
за голос!  Нина поступает в консерваторию - так ведь нет сомнений в том, что
у  нее есть дарование.  И  то  неизвестно,  артистическое ли  это дарование,
потому что превосходные певцы иногда совершенно не умеют играть.
     - Разумеется!  Но  ведь  если все-таки человек обладает хоть маленьким,
хоть самым ничтожным талантом,  можно развить его,  если упорно работать.  Я
читала,  например,  как одна артистка научилась,  чувствуя одно,  изображать
совершенно другое.
     Андрей с огорчением пожал плечами.
     - Мне кажется,  это происходит как-то иначе,  -  мягко сказал он.  -  В
общем, мне кажется, что ты еще передумаешь, Таня.
     Я сказала:
     - Может быть.
     И подумала: "Ни за что!"
     Мы снова дошли до пристани и повернули назад.
     - Да,  это трудно решить,  - продолжал Андрей, нисколько не сомневаясь,
что мы  думаем об одном,  то есть о  роли склонности в  выборе профессии.  -
Например,  Гурий утверждает,  что я хочу заниматься медициной потому,  что у
меня пантеистическое отношение к природе.  Это ерунда,  поскольку пантеизм -
обожествление природы, а я намерен ее изучать.
     Мы  были  теперь  на  "утюге"  -  так  называлось самое  высокое  место
набережной,  здесь  Тесьма  огибала  ее  под  углом.  С  "утюга" была  видна
Пустынька,  и я засмотрелась на купол монастырской церкви, то сверкавший, то
темневший,  когда  облака останавливались между ним  и  солнцем.  Непонятно,
почему мне вдруг захотелось плакать.  Но я подумала, что, напротив, понятно:
уезжает мой  лучший друг,  с  которым я  всегда советовалась в  сомнительных
случаях жизни,  который любил повторять:  "Только простое может бросить свет
на сложное",  - и был совершенно прав. И вот теперь это "простое", бросавшее
свет  на  все  мое  "сложное",  покидает  меня,  а  сомнений с  каждым  днем
становится все больше и больше...
     - Что с тобой?  Ты плачешь? - Он осторожно взял мои руки в свои. - Тебе
грустно, что я уезжаю?
     Я посмотрела на него. Андрей был совсем другой, побледневший, с сияющим
взглядом.  Он  был какой-то летящий,  точно ему ничего не стоило подняться в
воздух и полететь над Тесьмой.
     - Таня... Ты не знаешь...
     И  он быстро приложил мои руки к  щекам.  Это было так странно,  что на
мгновение я перестала реветь, хотя слезы время от времени продолжали капать.
Я  отняла руки,  и  Андрей мгновенно стал прежним Андреем,  как будто кто-то
сильно дунул и погасил свет в его широко открытых глазах.
     Это  и  было самое главное,  что произошло во  время нашей встречи.  Мы
гуляли еще довольно долго, и, между прочим, когда возвращались домой, я сама
взяла Андрея под руку,  но  ничего не  случилось,  кроме того,  что он  стал
смотреть перед собой совершенно прямо,  а  я шла некоторое время,  чувствуя,
что моя рука лежит на чем-то деревянном, согнутом под прямым углом.
     К  десяти часам я  была на складе,  и дальше день прошел как всегда:  я
читала,   составляла  библиотечку  для  рабфака,   готовилась  к  зачету  по
тригонометрии,  который был отложен по  моей просьбе на осень.  Но ко всему,
что я  ни  делала,  кстати и  некстати присоединялась мысль об этой странной
минуте - как под музыку, когда слушаешь, а сама думаешь о чем-то своем. Сама
не знаю, почему я вспомнила, как в прошлом году Володя Лукашевич сказал, что
он  любит меня,  и  мне пришлось долго объяснять ему,  что он не имеет права
говорить подобные вещи, потому что он вообще не знает, что такое любовь.
     Это  было  чудное,  благородное объяснение,  и  я  держалась прекрасно,
потому что все было ясно:  что говорить Володе, а что - мне. А тут ничего не
было ясно! Ведь Андрей не сказал, что любит меня.
     Из рабфака пришли за библиотечкой,  я выдала и продолжала думать... Да,
не  сказал!  Так почему же,  вспоминая об  этой минуте,  я  чувствовала себя
странно, неловко?
     Я думала об этом весь день и,  замучившись,  решила в конце концов, что
было бы гораздо лучше,  если бы Андрей остался тем самым Андреем,  с которым
мы  знакомы  с  детских  лет  и  который  некогда  с  моей  помощью  усыплял
тараканов...
     Кажется,  я  не очень внимательно слушала старого доктора,  хотя лекция
была интересная. Андрей, по-моему, тоже не слушал. Мы простились в передней.
Он сказал, что напишет мне, как только приедет в Москву. Я вышла и подумала:
"Вот и все".
     Было уже поздно,  стемнело, я шла домой, и ласточки, которые скоро тоже
должны были улететь из  Лопахина,  вились низко над  старой часовней.  Вот и
все!  Отец и мачеха,  должно быть, уже сидят и пьют. Можно подумать, что как
они в  день приезда уселись за  стол,  на котором стояла бутылка,  консервы,
тарелка с  крупно нарезанным хлебом,  так и  не вставали.  Я  прошла прямо к
Марии Петровне -  последнее время мне часто приходилось ночевать у  нее -  и
легла на диван,  не зажигая огня.  Вот и все! Транзитный поезд Архангельск -
Москва пройдет через станцию Лопахин в  два  часа ночи,  а  сейчас у  "депо"
стоит извозчик и Агния Петровна, которая сердится, когда чужие видят, как ей
трудно расставаться с детьми, гордо закинув голову, стоит у подъезда. Андрей
неловко целует ее.  Он  садится,  извозчик дергает вожжами,  и  вот медленно
начинают   двигаться   по    правую   и    левую   руку    старые-престарые,
знакомые-презнакомые дома,  сады и заборы. Развяжская, Большая Михайловская,
Спуск проходят и исчезают. Кто знает - может быть, навсегда?
     У  меня  глаза были  полны слез,  и  я  не  обратила внимания на  стук,
доносившийся с  лестницы,  точно  кто-то  тяжело застучал сапогами.  Входная
дверь у  нас не запиралась,  и,  хотя этот тяжелый стук