ыло расставаться с  последней листвой,  еще
дрожавшей на  ветках.  Небо было бледное,  но  ясное,  с  нежными,  высокими
облачками.
     Я  много плакала на гражданской панихиде и теперь,  выйдя на просторное
шоссе,  вздохнула полной грудью. Народу было так много, что, когда выносили,
милиция на  несколько минут  остановила движение,  но  родных,  кроме  Марии
Никандровны и Лены,  не было никого,  и мне вспомнилось,  как Лена говорила,
что она стала особенно сердечно относиться ко мне, когда узнала, что у меня,
кроме отца,  нет родственников -  ни далеких,  ни близких. И снова и снова у
меня  сжималось горло,  когда  я  вспоминала,  как  она  неподвижно стояла у
изголовья гроба и, не отрываясь, глядела на мертвое лицо отца. Но я прогнала
слезы и до самого Волкова кладбища думала о том, что сделала ошибку, проведя
два года на  кафедре микробиологии,  среди лабораторного стекла,  бесконечно
далекого от человеческих мук и страданий.
     Прощание было на панихиде,  но и здесь,  на кладбище,  после речей тоже
стали прощаться.  В ясном свете дня, на воздухе, среди живых цветов странным
казалось зеленое лицо покойника, который как будто с важностью прислушивался
к какой-то происходившей в нем неизъяснимой тайне.
     Все еще подходили,  целовали в лоб, целовали тонкую, тоже зеленую руку.
Вот Лена в последний раз наклонилась над отцом и что-то шепотом сказала ему.
Вот гроб начали на веревках опускать в  могилу,  и такими грубыми показались
эти  толстые перекрутившиеся веревки,  и  то,  что  рабочие,  побагровев,  с
натугой держали тяжелый гроб на весу,  и  то,  что их высокие сапоги глубоко
вжимались в глинистую землю. Вот первые комья с глухим стуком упали на гроб,
и холм, покрытый цветами, вырос над свежей могилой.


ПРОВОДЫ

     Еще когда я была на четвертом курсе,  в институте много говорили о том,
что  Николай Васильевич собирается переехать в  Москву.  На  съезде  я  тоже
слышала,  что новый институт эпидемиологии, которым будет руководить Николай
Васильевич,  решено организовать в  Москве,  а не в Ленинграде.  Но это были
неопределенные слухи,  и на кафедре,  например,  никто им не верил.  В самом
деле,  как было поверить тому,  что придет день и  никто из  нас не  услышит
строгого покашливания Николая Васильевича, и "Реве тай стогне", и беспечного
молодого  смеха,   когда   вдруг  выяснялось,   что   подопытный  кот   съел
приготовленное к очередному "пятничному" чаю печенье! Кот был то подопытный,
то ловил в виварии крыс.  Как представить без Николая Васильевича кафедру, в
одной из  комнат которой стояли коллекции,  вывезенные им  из Китая,  Индии,
Египта,  а  в  другой -  висел портрет Мечникова с  надписью:  "Бесстрашному
ученику от восхищенного учителя с пожеланием всяческого преуспеяния в борьбе
против  наших  микроскопических  врагов!"  Кафедру,   на  которой  все  было
проникнуто его мыслью, создано по его слову!
     В  начале января Петя Рубакин сказал мне,  что  до  конца учебного года
Николай Васильевич будет совмещать московский институт с ленинградским,  а в
начале  следующего  окончательно  переедет  в  Москву,   День  проводов  был
назначен,  и  некой  Тане  Власенковой,  сказал Рубакин,  от  имени  кафедры
поручено произнести прощальную речь.
     Институт устраивал в  честь Николая Васильевича торжественное заседание
- оно должно было состояться через несколько дней. Но это было не заседание,
а обычный "пятничный" чай, на который сотрудники кафедры явились с цветами -
все знали,  что Николай Васильевич любит живые цветы.  Повсюду, на окнах, на
шкафах,  стояли букеты -  все гортензии: зимой трудно достать другие цветы в
Ленинграде.
     Николай Васильевич пришел в  новом черном костюме (который -  это  было
широко известно -  шился к съезду и не был готов, потому, что надул портной)
и  с первого слова объявил,  что вчера просил у наркома разрешения забрать с
собой всю кафедру в Москву.
     - Он  спрашивает:  "Сколько же  человек?"  Я  отвечаю:  "Со слушателями
тридцать четыре".  "Многовато",  -  говорит. А что за многовато, если вы мне
все нужны, все мои дорогие, родные!..
     Никогда прежде я  не  бывала на этих чаепитиях,  где сотрудники кафедры
держались свободно, как знакомые, совершенно иначе, чем на работе. Правда, я
уже  не  была  той  девочкой,  которая,  решив посвятить себя науке,  тайком
пробралась в  кабинет профессора и  спряталась за  портьеру.  Но  все-таки я
чувствовала себя неуверенно,  напряженно,  неловко.  То мне казалось,  что я
могу  и  даже  должна  вмешаться  в  серьезный разговор,  завязавшийся между
Николаем  Васильевичем  и  Петей.  То,  съежившись  на  диване,  я  начинала
торопливо повторять в уме свою речь.
     Между тем  речи начались,  и  было уже  видно,  что Николаю Васильевичу
самому хочется сказать речь:  у  него  было растроганное,  но  вместе с  тем
какое-то  нетерпеливо-страдающее выражение.  Вдруг дошла очередь до меня.  Я
встала, откашлялась, начала: "Дорогой Николай Васильевич... " - и замолчала,
потому что  оказалось,  что  я  не  помню  ни  слова.  Это  было  ужасно.  С
остолбенелым видом я стояла, крепко сжимая рюмку в руке.
     - Ну что, забыла? - с огорчением сказал Николай Васильевич.
     Все  засмеялись;  я  вспомнила,  и  вышло даже к  лучшему,  что  я  так
волновалась,  потому что  сказала совсем другое,  чем  приготовила,  гораздо
серьезнее и умнее.
     Николай Васильевич поцеловал меня и  немного всплакнул.  Когда молодежь
приветствовала его,  он  всегда  бывал  особенно тронут.  Вместо  ответа  он
рассказал,  как в  1919 году разнесся слух о  его смерти,  и в институте,  в
Микробиологическом  обществе  почтили  его  память  вставанием,  а  академик
Коровин,  всю жизнь доказывающий,  что Николай Васильевич Не  кто иной,  как
Дон-Кихот, воюющий с ветряными мельницами, написал статью, в которой сравнил
его одновременно с Мечниковым и Пастером.
     - Потом, говорят, волосы на себе рвал, - сказал Николай Васильевич, - и
доказывал,  собачий сын,  что я подстроил эту штуку нарочно...  Ну,  Таня, -
сказал он,  когда чай кончился и я подсела к нему,  - а вы приедете ко мне в
Москву, а?
     - Нет, Николай Васильевич.
     - Вот тебе и на! Почему?
     - Потому,  что  я  решила  оставить  микробиологию.  Хочу  работать как
практический врач.
     - Что такое?  -  Он  взял меня за  руки и  посмотрел в  глаза.  -  Это,
кажется, серьезный разговор. Да, Таня?..
     - Да.
     Он подумал.
     - Завтра зайдите ко  мне  домой.  Между двумя и  тремя.  Ишь придумала!
Практический врач!


УЧИТЕЛЬ

     Еще ничего не  было окончательно решено,  но,  несмотря на  то что меня
по-прежнему выдвигали в  аспирантуру,  я все более склонялась к тому,  чтобы
взять врачебный участок.  Я поняла, что мучилась этими сомнениями, еще когда
писала свою первую историю болезни - печальную историю, кончавшуюся словами:
"Диагноз под вопросом".
     Но  странная  вещь!  Едва  я  начинала  представлять себе  деятельность
практического  врача,   как   наша  кафедра  вспоминалась  мне  с   пугающей
соблазнительной силой. Что же, значит, не будет этого прекрасного чувства, с
которым  я  всегда  подходила к  дверям  лаборатории?  Не  будет  затаенного
волнения,  когда,  стараясь не спугнуть еще неопределенную мысль,  осторожно
касаешься того  неведомого,  о  котором ничего не  знает ни  один человек на
земле?
     Мне не повезло.  Вернувшись с  проводов Николая Васильевича,  я  наугад
раскрыла Тимирязева,  стала читать и наткнулась на страницу,  умножившую мои
колебания. Вот она:
     "...Стыдитесь,  -  говорит ученому негодующий моралист,  -  кругом  вас
бедствуют люди,  а вас заботит мысль - откуда взялась эта серая грязь на дне
вашей колбы!  Смерть уносит отца,  опору семьи,  вырывает ребенка из объятий
матери,  а  вы ломаете голову -  мертвы или живы какие-то точки под стеклами
вашего  микроскопа?  Разбейте ваши  колбы,  бегите из  лаборатории,  окажите
помощь  больному,  принесите слово  утешения  там,  где  бессильно искусство
врача".

     Но вот проходит сорок лет,  и  вновь встречаются эти воображаемые лица.
Теперь берет слово ученый:
     "...  Вы были правы, я не оказывал помощи больным, но вот целые народы,
которые я  оградил от болезней.  Я не утешал отцов и матерей,  но вот тысячи
отцов и матерей, которым я вернул их детей, обреченных на неизбежную гибель.
И  все это было в той серой грязи на дне моей колбы,  в тех точках,  которые
двигались под моим микроскопом!"

     Николай  Васильевич назначил мне  час,  когда  он  возвращался домой  к
обеду,  и опоздал на добрых сорок минут. Наконец пришел, веселый, с цветами,
и от души удивился, найдя меня в своем кабинете.
     - Что повесила нос,  милая дивчина?  -  спросил он.  -  Опять собралась
сказать речь и забыла?  Садитесь-ка вот сюда.  Я вас слушаю. И не сердитесь,
что опоздал. Зато дома обедать не буду.
     Он пододвинул мне кресло, и сам сел у окна.
     - Вот что,  милая Таня,  - выслушав меня, серьезно сказал он. - Однажды
уж был, кажется, случай, когда я посоветовал вам прочитать "Дон-Кихота". Мне
нравится,  когда из темного леса выходят по звездам, не спрашивая дороги. Но
я вас полюбил и поэтому постараюсь ответить на ваши вопросы. Вы спрашиваете:
должны ли вы посвятить себя практической медицине?  Отвечаю: нет. Почему? Да
потому,  что  у  вас  теоретическая голова.  Правда,  этого мало,  нужны еще
хорошие руки.  Но это,  милый друг,  зависит от вас.  Итак -  наука!  Вопрос
второй:  ехать  ли  вам  после  института в  деревню или  куда  там  пошлют?
Безусловно! Почему? Потому, что для ваших научных интересов это будет только
полезно.  Мне ли  доказывать вам,  что в  деревне можно и  должно заниматься
наукой?  Разве свою работу, весьма любопытную, вы не привезли из деревни, да
еще глухой-преглухой, за сто километров от железной дороги?
     Он говорил,  и  я  слушала с таким чувством,  точно в большом зале,  по
которому я бродила впотьмах, зажигались лампочки, сперва в одном углу, потом
в другом, и хотя было еще полутемно, но уже стали видны двери, через которые
можно выйти на волю.
     Николай Васильевич помолчал, вздохнул и попросил разрешения прилечь.
     - У меня,  например,  - устроившись на диване, сказал он, - в молодости
не  было подобных сомнений.  Я  попал прямо в  лабораторию,  и  мне  удалось
кое-что сделать,  но лишь потому,  что в  те времена сама бактериологическая
лаборатория была новостью в  медицинской науке.  Но  пришел день,  когда мне
стало  ясно,   что   я   превратился  в   скучного  собирателя  фактов.   На
второстепенном я  стал настаивать как на главном.  И  нужна была катастрофа,
чтобы мне стало ясно,  что наука и  жизнь не  должны расходиться под линзами
микроскопа.
     И Николай Васильевич рассказал,  как еще молодым человеком,  работая на
Одесской бактериологической станции,  он  по поручению Мечникова делал овцам
массовые прививки против  сибирской язвы  и  три  тысячи животных погибли по
неизвестной причине.
     - По неизвестной причине!  А  на деле причина заключалась именно в том,
что он  не был проверен жизнью -  тот эксперимент,  который я  пытался столь
широко применить.  Вот что было для меня катастрофой!  -  раздельно повторил
Николай Васильевич.  -  Вот-с,  милый друг!  Так  что  смело вперед!  Вы  не
белоручка и,  слава богу,  здоровы. В деревне вы получите то, что никогда не
найдете  в  лаборатории -  жизненный опыт!  Да-с,  жизненный опыт,  значение
которого переоценить невозможно.


ПРОЩАНИЕ С ЮНОСТЬЮ

     Сомнения сомнениями,  а пора было кончать институт.  Пятый курс,  потом
государственные -  при  одном этом  слове мне  становилось холодно и  что-то
катилось от головы к ногам, очевидно, душа уходила в пятки.
     В  первом полугодии я  еще заходила на  кафедру,  главным образом чтобы
посоветоваться  с  Петей  Рубакиным,  которому  Николай  Васильевич  поручил
позаботиться о  моей  первой  статье.  Во  втором  -  забыла и  думать,  что
существует на  белом свете,  да  еще в  Ленинграде,  да еще во дворе Первого
Медицинского скромное серое здание,  в  котором некая студентка ежедневно до
поздней  ночи  возилась  с  таинственным стрептококком.  Кстати  сказать,  я
потеряла сон и покой, работая над статьей, посвященной этому стрептококку. Я
переписывала ее  по меньшей мере четыре раза.  Потом Оля Тропинина исправила
стиль, и я переписала еще раз.
     Но  что  значили эти  муки в  сравнении с  неслыханным издевательством,
которое я ежедневно терпела от Пети!  То он начинал публично доказывать, что
за  эту  статью я  должна получить по  меньшей мере  Нобелевскую премию.  То
требовал,  чтобы я  посвятила ее  памяти выдающегося советского микробиолога
Петра   Николаевича  Рубакина,   поскольку  сей   последний  отдал   данному
произведению все свои силы и, читая двенадцатый вариант, скончался в ужасных
мучениях.  Словом,  дорого досталась мне его помощь, и день, когда я наконец
отправила статью Николаю Васильевичу,  показался мне праздником, несмотря на
то  что  это  был отвратительный,  пасмурный день,  битком набитый "ушными и
горловыми".
     Ох,  уж эти горловые и ушные! Это было необходимо - кто не понимал, что
на  периферии каждый из нас мог прежде всего встретиться с  этими болезнями!
Но все время,  пока я занималась ушными и горловыми,  у меня было неприятное
чувство,  что ко мне пристают с чем-то длинным,  скучным, однообразным и что
ничего не  произойдет,  если на другой день после экзамена я  забуду об этих
болезнях. И я забыла, впрочем только потому, что началась новая неделя, а на
пятом курсе это значило: новый предмет.
     Я  занималась с  Олей  Тропининой и  еще  раз  оценила ее  умение легко
схватывать то,  что можно назвать "общей панорамой" предмета.  В любой новый
курс она  входила,  как  в  город,  держа перед глазами воображаемую карту и
следя по ней за линиями улиц.  Она очень помогала мне,  но и я ей,  кажется,
тоже.  Она нетерпеливо относилась к мелочам, а были предметы, представляющие
собой не что иное,  как перечень мелочей, да еще и прескучных. Она не любила
возвращаться -  превосходная черта!  Но,  как  известно,  не  возвращаясь  к
прочитанной странице,  очень трудно,  почти невозможно, окончить медицинский
институт.  Кроме того, когда в шестом часу утра Оля засыпала на полуслове, я
трясла ее за плечи, ругала, хотя и очень жалко было смотреть на ее худенькое
милое лицо, с большими, влажными, закрывающимися глазами.
     Это   было  неожиданно,   когда  из   сплошного,   слившегося  времени,
состоявшего из зубрежки,  ночных дежурств,  торопливых практических занятий,
времени,  делившегося не на дни и часы,  а на детские и инфекционные,  вдруг
выглянула весна.  Однажды,  идя с утомительного дежурства в Институте скорой
помощи,  я  посмотрела на  небо и  убедилась,  что  земля,  как ни  странно,
продолжает свой бег вокруг солнца, не обращая внимания на заботы и огорчения
очередного выпуска молодых врачей.  Небо  было весеннее,  нежная луна,  едва
заметная  в  его  прозрачной голубизне,  медленно уходила,  ночные  пушистые
облачка  тепло  розовели,   освещенные  солнцем,   а  оно  -   великолепное,
красно-желтое, тоже весеннее - уже вставало где-то далеко, готовясь ринуться
в город.
     Так же неожиданно,  как весна,  обнаружилось, что почти все мои подруги
вышли замуж.  Эту "кампанию" начала,  к общему изумлению, тихая, сдержанная,
молчаливая Верочка  Климова,  вышедшая  за  того  молодого  военного  врача,
который водил меня на гастроли МХАТа.  Я  же и  познакомила их -  недаром на
свадебном обеде третий,  после жениха и  невесты,  тост был  провозглашен за
меня.  Потом вышла Машка Коломейцева и тоже удивила - не потому, разумеется,
что вышла,  но потому,  что,  отвергнув множество завидных женихов,  выбрала
студента-египтолога -  худого,  лохматого,  в  темных очках и погруженного в
книги, интересовавшие его, кажется, гораздо больше, чем Машка.
     - Ничего не поделаешь, девочки, любовь! - решительно объявила она.
     Когда мы готовились к  государственным,  я  получила приглашение еще на
одну свадьбу -  не  институтскую,  а  нашу,  лопахинскую,  о  которой я  еще
расскажу.
     Андрей писал мне очень часто,  и  теперь мне казалось странным,  что до
сих пор я жила, не получая этих длинных, ласковых писем.

     С  трудом  вспоминаю  я  несколько  дней,  прошедших между  курсовыми и
государственными экзаменами,  которые начались в июне. Девочки потащили меня
на "Похищение из сераля" Моцарта; я мгновенно заснула и открыла глаза, когда
похищение уже  совершилось.  Во  втором акте  я  вдруг  обнаружила за  щекой
карамель - должно быть, снова вздремнула. Зато к концу третьего окончательно
пришла в себя и потребовала у девочек, чтобы оперу показали сначала.
     На  другой день  Леша Дмитриев,  встретив меня и  Олю  на  институтском
дворе,  объявил,  что у нас "жалкий полузадохшийся вид",  и доказал, что для
того, чтобы сдать госэкзамен, нам нужны три вещи: гулять, гулять и гулять. И
мы  пошли в  Ботанический сад.  Это  была странная прогулка!  Оля  все время
громко дышала и говорила:  "Внимание!  Вентиляция организма", а я изображала
артистку  Колумбову из  Московского театра  эстрады.  Потом  мне  захотелось
посидеть в  беседке на  холме,  с  которого открывался вид на длинную аллею,
красиво расчерченную параллельными косыми тенями,  но Оля не дала, объяснив,
что мы должны не сидеть, а "драться за здоровый отдых".
     В  саду было привольно,  прохладно,  от маленьких серо-зеленых растений
подле оранжереи пахло легкой горечью,  нежные молодые побеги елей  были  уже
темные, твердые - верный признак, что лето в разгаре. Часа три мы бродили по
саду и  наконец уснули где-то  в  кустах,  голодные,  счастливые,  пьяные от
воздуха, зелени и неслыханного, давно забытого фантастического безделья.

     Это было в середине июня,  государственные уже начались,  мы занимались
втроем -  Оля,  Лена Быстрова и я,  - и счастливый день в Ботаническом давно
казался мне полусном.  Помнится, мы обсуждали в этот вечер сложившийся план,
согласно которому наша  группа  не  должна  была  попасть к  Гиене  Петровне
(таково было прозвище некой Елены Петровны М., доцента по детским болезням),
когда  в  дверь  постучали,  позвонили  и  на  пороге  показалась  нарядная,
похорошевшая, смущенная, в новой шляпке с вуалью Ниночка Башмакова.
     Разумеется,  прежде  всего  мне  пришло  в  голову,  что  кто-то  снова
объяснился ей  в  любви и  она  пришла,  чтобы немедленно обсудить со  мной,
серьезно это или несерьезно.  Но  на  этот раз у  меня не  было времени,  и,
усадив ее тут же в передней на диванчик,  - это было в квартире Быстровых, -
я сказала решительно:
     - Ну, выкладывай. Десять минут.
     Нина  засмеялась,  покраснела,  откинула вуальку  и  поцеловала меня  с
задумчивым -  это было поразительно!  -  видом. Спохватившись, что закрасила
мою  щеку,   она  вынула  платочек,  стала  оттирать,  размазала  и  сказала
счастливым голосом:
     - Уф!
     Мы все заметно одичали во время экзаменов -  я, кажется, больше других.
Поэтому  я  тоже  сказала  "уф",   но  с  другим  -   нетерпеливо-страдающим
выражением.
     - Говори же!
     - Ничего особенного!  Просто меня собираются пригласить в  Михайловский
театр.
     - Да ну?
     Это было великолепно - едва окончив консерваторию, получить приглашение
в большой, известный всей стране театр, - и я от всей души поздравила Нину.
     - Вот молодец! Помнишь, как Гурий спрашивал: "Ребята, а вдруг я гений?"
Когда твой дебют? Я весь институт приведу! Скоро?
     - Постой... Это еще не все.
     Нина  заморгала,   потом  зажмурилась,   и   две  слезы  покатились  из
зажмуренных глаз.
     - Понимаешь,  он очень хороший,  -  она вытерла слезы, - и даже слишком
умный для меня,  но мне не страшно,  что он такой умный,  а между тем даже с
тобой иногда почему-то  страшно.  И  он  любит меня!  До сих пор,  когда мне
объяснялис