ли смерти.
     Если   бы   высокое   чувство   преклонения   перед  искусством  и  его
служителями,   составляющее  единственное  утешение  и  отраду  мучительного
существования  мистера  Фэрли,  могло быть поколеблено, то нынешние действия
мистера  Хартрайта  поколебали  бы  его.  Этого  не  произошло.  Чувства эти
остались  незыблемыми  -  они  изменились  только в отношении самого мистера
Хартрайта.
     Высказав  свое мнение в той малой мере, в которой это позволяют сделать
невыносимые  муки, причиняемые ему нервами, мистеру Фэрли ничего не остается
добавить  по  поводу  крайне  непристойного  домогательства, врученного ему.
Ввиду  болезненного  состояния  мистера Фэрли ему необходим полнейший покой,
как  душевный,  так  и  телесный,  а  посему  он  не  потерпит, чтобы мистер
Хартрайт   нарушал   сей   покой  дальнейшим  пребыванием  в  его  доме  при
обстоятельствах  столь  раздражающего свойства для обеих сторон. Сообразно с
этим  мистер  Фэрли,  желая оградить свое спокойствие, отказывается от своих
прав на мистера Хартрайта и уведомляет его, что он волен оставить его дом!"
     Я  прочитал  письмо  и отложил его в сторону вместе с другими бумагами.
Было  время,  когда  меня  оскорбила  бы его дерзость. Но теперь я отнесся к
нему  просто  как  к увольнению в письменной форме. Я больше не думал о нем;
оно  моментально испарилось у меня из памяти, когда я спустился в столовую и
сказал мисс Голкомб, что готов идти с ней на ферму.
     - Мистер  Фэрли  удовлетворил  вашу  просьбу?  - спросила она, когда мы
вышли из дому.
     - Он разрешил мне уехать, мисс Голкомб.
     Она  быстро  взглянула на меня и впервые за все время нашего знакомства
по  собственному  почину взяла меня под руку. Никакие слова не выразили бы с
большей  деликатностью,  что  она  понимала,  в  каких выражениях мне давали
отставку,  и  сочувствовала  мне  не  как  человек,  стоявший  выше  меня на
общественной  лестнице,  но  как  друг.  Меня  не  оскорбила  дерзость этого
мужского письма, но глубоко тронула подкупающая женская доброта.
     По  пути к ферме мы условились, что мисс Голкомб войдет в дом одна, а я
подожду  ее неподалеку. Мы решили поступить так, боясь, что мое присутствие,
после  того что произошло вчера вечером на кладбище, испугает Анну Катерик и
она  отнесется  подозрительно  к совершенно незнакомой ей даме. Мисс Голкомб
оставила  меня, желая сначала поговорить с женой фермера, не сомневаясь в ее
дружеской помощи.
     Я  думал, что пробуду один довольно долго. К моему удивлению, не прошло
и пяти минут, как мисс Голкомб вернулась.
     - Анна Катерик отказалась повидать вас? - спросил я изумленно.
     - Анна Катерик уехала, - отвечала мисс Голкомб.
     - Уехала!
     - Да, с миссис Клеменс. Они обе уехали рано утром, в восемь часов.
     Я  молчал.  Я  чувствовал,  что  наша единственная возможность выяснить
что-либо исчезла вместе с ними.
     - Миссис  Тодд знает о своих гостях не больше, чем я, - продолжала мисс
Голкомб,  -  и она тоже, как и я, в полном недоумении. Вчера, после того как
они  расстались  с  вами,  они  благополучно  вернулись домой и, как обычно,
провели  вечер  с  семьей  мистера  Тодда.  Однако  перед самым, ужином Анна
Катерик  напугала  всех,  упав  в  обморок. С ней и раньше, в первый день ее
приезда  на  ферму,  был  обморок,  но  не  столь  глубокий,  и  миссис Тодд
объясняла  его  тогда  тем,  что  Анну  Катерик, очевидно, потрясла какая-то
новость,  вычитанная  ею  в  местной  газете,  которую Анна взяла со стола и
принялась читать за минуту или две до того, как ей сделалось дурно.
     - Знает ли миссис Тодд, что именно так потрясло Анну?
     - Нет,  -  отвечала  мисс  Голкомб.  -  Она просмотрела газету и ничего
особенного  не  нашла.  Я все же захотела просмотреть ее сама и на первой же
странице  обнаружила,  что  редактор за недостатком новостей перепечатал ряд
заметок  из отдела великосветской хроники одной лондонской газеты; среди них
было  сообщение  о предстоящем браке моей сестры. Я сразу же поняла, что это
и  взволновало  Анну Катерик. Очевидно, это сообщение и побудило ее написать
анонимное письмо, переданное нам на следующий день.
     - В  этом  нет  никакого  сомнения.  Но  чем  был  вызван  ее вчерашний
обморок?
     - Неизвестно.  Причина совершенно непонятна. В комнате никого чужого не
было.  Единственным  гостем  была  наша  молочница,  одна из дочерей мистера
Тодда,  как  я вам уже говорила. Разговор шел о местных новостях и сплетнях.
Вдруг  Анна  вскрикнула  и  побелела  как  полотно,  по-видимому, без всякой
причины.  Ее отнесли наверх, и миссис Клеменс осталась при ней. Слышно было,
как  они  еще  долго разговаривали, после того как все уже легли спать. Рано
утром  миссис Клеменс отвела миссис Тодд в сторону и чрезвычайно удивила ее,
заявив,  что  они  должны  немедленно  уехать. В объяснение она сказала, что
серьезнейшая  причина  заставляет  Анну Катерик покинуть Лиммеридж, но не по
вине  кого-либо  из  обитателей  фермы.  Невозможно  было  заставить  миссис
Клеменс  быть  более вразумительной. Она лишь качала головой и твердила, что
просит  ради  спокойствия  Анны  Катерик  ни  о  чем  ее  не  расспрашивать.
По-видимому,   сама   серьезно   встревоженная,   она  повторяла,  что  Анне
необходимо  уехать,  что  она  должна ехать вместе с ней и что они вынуждены
скрыть,  куда  они  едут.  Я избавлю вас от рассказа о возражениях и доводах
гостеприимной  миссис  Тодд.  Кончилось  все тем, что она сама отвезла их на
ближайшую  станцию  часа три спустя. По дороге она тщетно пыталась добиться,
чтобы  они  объяснили  ей,  в  чем  дело.  Она  высадила их у самой станции,
обидевшись  и  рассердившись  на  них до такой степени за внезапный отъезд и
отказ  поделиться  с ней, что в сердцах уехала, даже не попрощавшись с ними.
Вот  и  все.  Вспомните,  мистер  Хартрайт, и скажите мне, может быть, вчера
вечером  на  кладбище  что-нибудь  случилось, чем можно объяснить непонятный
отъезд этих двух женщин?
     - Сначала,  мисс  Голкомб, я хочу понять причину обморока Анны Катерик,
который  так  встревожил  всех  на  ферме.  Это случилось много часов спустя
после  того, как мы расстались, и когда прошло уже достаточно времени, чтобы
то  сильное  волнение,  которое  я  имел  несчастье  причинить  ей, утихло и
успокоилось.  Расспросили  ли  вы  о сплетнях, которые передавала молочница,
когда Анне стало дурно?
     - Да.  Но  сама  миссис  Тодд  не  слышала этого разговора за домашними
делами.  Она  могла  только  сказать  мне,  что  это  были "просто новости",
очевидно, подразумевая, что они, по обыкновению, толковали о своих делах.
     - Возможно,  у  молочницы  память лучше, чем у ее матери, - сказал я. -
Думаю,  будет  правильнее  вам  самой  поговорить  с девушкой, как только мы
вернемся.
     Мое  предложение  было  принято  и  приведено  в исполнение сразу же по
возвращении.  Мисс  Голкомб  повела  меня  в  помещения  для  прислуги, и мы
застали  девушку  в  молочной. Она, засучив рукава, чистила большой бидон от
молока и что-то беззаботно напевала.
     - Я  привела  джентльмена  посмотреть  вашу  молочную, Ганна, - сказала
мисс  Голкомб.  -  Ведь  это  одна  из  достопримечательностей  нашего дома,
которая делает вам честь.
     Девушка   покраснела,   сделала   книксен  и  застенчиво  сказала,  что
прилагает все силы, чтобы все было в чистоте и порядке.
     - Мы  только  что  вернулись  с  фермы, - продолжала мисс Голкомб. - Вы
вчера были там, я слышала, и застали дома гостей?
     - Да, мисс.
     - Мне  сказали,  что  с  одной  из  них стало дурно. Разве было сказано
что-нибудь,  что  могло  бы  расстроить  или  напугать  ее? Ведь вы ни о чем
страшном не говорили, нет?
     - О  нет,  мисс,  -  смеясь,  отвечала  девушка,  - мы с сестрой только
обменивались всякими новостями.
     - Ваша сестра рассказывала о ферме?
     - Да, мисс.
     - А вы рассказывали про Лиммеридж?
     - Да,  мисс.  Я  уверена,  что  не  было  ничего  такого,  что могло бы
испугать   бедняжку.  Как  раз  когда  она  упала,  рассказывала  я.  Я  так
испугалась, мисс, - я ведь никогда не падаю в обморок.
     Прежде  чем  мы успели задать ей еще вопрос, ее позвали принять корзину
яиц. Она вышла, и я шепнул мисс Голкомб:
     - Спросите,  не  говорила  ли  она  вчера  о том, что в Лиммеридже ждут
гостей.
     Мисс  Голкомб  взглядом дала мне понять, что ей все ясно, и, как только
девушка вернулась, спросила ее.
     - О  да,  мисс,  говорила, - чистосердечно ответила девушка. - И о том,
что  в Лиммеридже ждут гостей, и о том, что корова-пеструшка заболела. Вот и
все новости, какие были у меня для моих родных.
     - Вы  сказали,  кого  именно  мы ждем? Сказали, что сэр Персиваль Глайд
приедет в понедельник?
     - Да,  мисс. Я сказала, что ждут сэра Персиваля Глайда. Надеюсь, ничего
плохого я не сделала?
     - О   нет...  Пойдемте,  мистер  Хартрайт.  Если  мы  будем  продолжать
отвлекать  ее  разговорами,  Ганна решит, что мы явились с намерением мешать
ей работать.
     Как только мы остались одни, мы посмотрели друг на друга.
     - Вы все еще сомневаетесь, мисс Голкомб?
     - Сэру  Персивалю Глайду придется рассеять мои сомнения, или Лора Фэрли
никогда не станет его женой.


XV

     Подойдя  к  подъезду,  мы  увидели,  что  по  аллее к дому приближается
кабриолет.  Мисс  Голкомб  подождала,  пока  экипаж  не  подъехал, и подошла
пожать  руку пожилому человеку, бодро выскочившему из кабриолета, как только
спустили ступеньки. Приехал мистер Гилмор.
     Когда   нас   представили  друг  другу,  я  стал  рассматривать  его  с
интересом,  который  мне  трудно  было  скрыть.  Ему  предстояло  остаться в
Лиммеридже  после  моего отъезда, выслушать объяснение сэра Персиваля Глайда
и  своим  советом  помочь  мисс  Голкомб  прийти к определенному решению. Он
должен  был  ждать  выяснения  вопроса  о  браке и в том случае, если вопрос
будет  решен  положительно,  составить своей рукой брачный контракт, который
бесповоротно  свяжет судьбу мисс Фэрли с сэром Персивалем Глайдом. Даже в ту
пору,  когда  я  не  знал  того, что знаю теперь, я смотрел на поверенного с
интересом,  какого  никогда  раньше  не чувствовал ни к одному из незнакомых
мне смертных.
     Внешне  мистер  Гилмор  был  полной  противоположностью нашему обычному
представлению  о  старых  юристах.  У  него был цветущий вид, седые длинные,
аккуратно  причесанные  волосы;  черный  сюртук его, жилет и брюки сидели на
нем   безукоризненно;   белый   галстук   был   тщательно   завязан,  и  его
светло-лиловые  перчатки  могли  бы смело красоваться на руках какого-нибудь
модного  священнослужителя без страха и упрека. Его манеры и речь отличались
отменной  светскостью  и  изысканностью  старой  школы, а также остроумием и
находчивостью  человека,  по своей профессии обязанного быть всегда начеку и
во  всеоружии.  Великолепное  здоровье  и  прекрасные  виды  на  будущее для
начала,  а  затем  безоблачная  карьера добропорядочного человека, приятная,
деятельная,  почтенная  старость  -  вот  мое впечатление в целом от мистера
Гилмора.  Справедливости  ради надо отметить, что чем дольше и лучше узнавал
я его, тем сильнее утверждался в этом мнении.
     Я  оставил  старого джентльмена и мисс Голкомб у дверей дома, чтобы мое
присутствие  не  помешало  их  разговору  о  делах семьи Фэрли. Они прошли в
гостиную,  а  я  снова  спустился по ступенькам подъезда, чтобы побродить по
саду.
     Часы  моего  пребывания  в Лиммеридже были сочтены; мой отъезд назавтра
был  бесповоротно  решен;  мое  участие в расследовании по поводу анонимного
письма  было закончено. Я не причинил бы никакого вреда никому, кроме самого
себя,  -  на  то  короткое  время, которое оставалось мне, - дав волю своему
чувству  и  освободив  его от того холодного, жестокого запрета, который мне
пришлось  наложить на него. Я хотел попрощаться с теми местами, которые были
свидетелями быстротечных мгновений моего счастья и моей любви.
     Я  машинально  свернул на дорожку, проходившую под окнами моей комнаты,
на  ту  аллею,  где  вчера  она  гуляла  со своей собачкой, и пошел по милым
следам  -  до  калитки,  ведущей  в сад, где цвели ее розы. Осень уже угрюмо
обнажила  его.  Цветы, которые она учила меня различать по именам, те цветы,
которые  я  учил  ее  рисовать,  увяли, и маленькие дорожки среди клумб были
мокры  от дождя. Я прошел по аллее, где мы вместе вдыхали теплое благоухание
августовских  вечеров, где мы вместе любовались мириадами комбинаций света и
тени  у  наших  ног. Со стонущих веток вокруг меня осыпались листья, и запах
осенней гнили преследовал меня.
     Я  был  уже за садом и шел по тропинке, подымавшейся на ближайший холм.
Лежавшее   поодаль  старое  дерево,  на  котором  мы  часто  отдыхали,  было
пропитано  сыростью;  места, где под обломками камня гнездились папоротники,
которые  я,  бывало,  рисовал  для  нее,  превратились  в лужи стоячей воды,
стынущей  вокруг островков из мокрой сорной травы. Я взошел на вершину холма
и  поглядел  на  просторы,  которыми мы любовались так часто в те счастливые
дни.  Все  было  голо  и  серо,  все  выглядело совсем иным, чем было в моей
памяти.  Солнечные  лучи  ее  присутствия  уже  не грели меня; очарованье ее
голоса  не  пленяло  моего слуха. На том месте, откуда я сейчас глядел вниз,
она  рассказывала  мне о своем отце, о том, как горячо они любили друг друга
и  как  она до сих пор тосковала, когда входила в его комнаты или занималась
чем-то, что напоминало ей о нем.
     Разве  вид,  открывшийся с холма, где я стоял в полном одиночестве, был
похож  на  тот,  которым  я  любовался,  слушая  ее рассказы? Я отвернулся и
спустился  вниз,  через равнину, через дюны, к берегу моря. Там, где однажды
она  задумчиво  рисовала  какие-то  фигуры на песке кончиком своего зонтика,
волны,  бешено  гонимые  прибоем,  нескончаемой чередой высоко вздымали свои
белые  пенистые  гребни.  Ветер  и волны давно стерли ее следы на песке там,
где,  бывало, мы сидели рядом и она расспрашивала меня обо мне и моей семье,
задавала  мне  подробные,  чисто  женские  вопросы  о  матушке  и  сестре  и
простодушно  гадала,  покину ли я когда-нибудь свое одинокое жилье и буду ли
иметь  свою  семью  и  угол.  Я  смотрел на безграничный однообразный водный
простор,  и берег, где мы проводили вместе солнечные часы нашего досуга, был
мне чужим, будто я стоял на берегах незнакомой земли.
     Безмолвное  уныние окружающего наполнило мое сердце холодом. Я вернулся
к  дому  и  саду,  где следы ее присутствия были на каждом повороте дорожек,
где все говорило о ней.
     Неподалеку  от  террасы  я  встретил  мистера  Гилмора. По-видимому, он
искал  меня, ибо ускорил свои шаги, заметив мое появление. Мое настроение не
располагало  меня  к  встрече с чужим человеком. Но она была неизбежной, и я
покорился с намерением извлечь из этой встречи как можно больше пользы.
     - Именно  вас  я  и хочу повидать, - промолвил старый поверенный. - Мне
надо  сказать  вам  два  слова, мой дорогой сэр, и, если вы не возражаете, я
воспользуюсь  представившимся мне случаем. Выражаясь яснее, мисс Голкомб и я
говорили  о  семейных  делах,  из-за  которых  я  здесь, и, естественно, она
должна  была  коснуться  неприятных  обстоятельств,  связанных  с  анонимным
письмом.   Она   рассказала  мне  об  участии,  которое  вы  так  усердно  и
добросовестно  принимали  в  этом  деле.  Я понимаю, что это дает вам полное
право  интересоваться  тем, как будет продолжено начатое вами расследование.
Вам,  конечно,  хочется,  чтобы  оно  было передано в надежные руки. Дорогой
сэр, будьте покойны - оно будет в моих руках.
     - Конечно,   вы  гораздо  лучше  меня  можете  посоветовать,  как  надо
действовать,  мистер  Гилмор.  Не будет ли нескромным с моей стороны, если я
спрошу, что вы думаете предпринять?
     - Я  уже  составил  себе  план  действий,  мистер  Хартрайт,  - по мере
возможности.  Я  думаю  послать  копию  анонимного  письма с изложением всех
сопутствующих   ему   обстоятельств   человеку,  которого  я  немного  знаю:
поверенному  сэра  Персиваля  Глайда.  Подлинник  я  оставил  у  себя, чтобы
показать  его  сэру  Персивалю, как только он приедет. Я также принял меры к
тому,  чтобы  выследить  обеих  женщин,  и  послал  одного из слуг - верного
человека  -  на  станцию  выяснить,  куда они направились. Ему даны деньги и
велено  последовать  за ними, если он их разыщет или обнаружит их следы. Вот
все,  что  мы  можем  предпринять  до  приезда  сэра  Персиваля.  Лично я не
сомневаюсь,  что  все  объяснения,  которых  можно  ожидать от джентльмена и
честного  человека,  он представит нам с готовностью. Сэр Персиваль занимает
очень   высокое  положение,  сэр,  -  превосходное  общественное  положение,
безупречная  репутация.  Я  не  сомневаюсь  в результатах. Рад, что могу это
сказать  - за него я вполне спокоен. Подобные случаи постоянно встречаются в
моей  практике:  анонимные  письма,  погибшие  женщины - прискорбные явления
нашего  общественного  строя.  Я  не  отрицаю,  что  в данном деле есть свои
особенности  и  осложнения,  но  сам  случай,  к прискорбию, банален, весьма
банален.
     - К  сожалению,  мистер  Гилмор,  я  не  разделяю ваших взглядов на это
дело.
     - Вот  именно,  дорогой сэр, вот именно. Я стар - и у меня практическая
точка  зрения.  Вы  молоды  -  и  у вас романтическая точка зрения. Не будем
спорить  о  наших  взглядах.  По  роду моей профессии я постоянно живу среди
словопрений,  мистер  Хартрайт,  и  всегда  рад, когда могу избежать их, как
делаю  это  сейчас. Подождем и посмотрим, как развернутся события, - да, да,
да,  подождем  и  посмотрим,  как  развернутся  события.  Прелестное  место!
Хорошая  охота?  Впрочем,  вряд  ли. Насколько мне известно, мистер Фэрли не
устраивал  на  своих землях охотничьего заповедника. Все же прелестное место
и  премилые  люди.  Вы  рисуете  и  пишете акварелью, как я слышал? Завидный
талант! В каком стиле?
     Мы  начали  разговор  на  общие темы, вернее мистер Гилмор говорил, а я
слушал.  Но  мои мысли были далеки от него и от тех предметов, на которые он
изливал  свое  красноречие.  Моя  одинокая прогулка в течение последних двух
часов  возымела  свое  действие: мне хотелось теперь как можно скорее уехать
из  Лиммериджа.  Зачем  было продолжать эту пытку прощанья? Кому я был нужен
здесь? Кому могли понадобиться мои услуги?
     В   моем   дальнейшем   пребывании   в   Кумберленде  не  было  никакой
необходимости,  час  отъезда  не  был установлен моим хозяином. Почему бы не
покончить со всем этим сразу?
     Я  решил, что пора кончать. Оставалось еще несколько часов до темноты -
откладывать  мой  отъезд  в  Лондон  было ни к чему. Воспользовавшись первым
предлогом, чтобы извиниться перед мистером Гилмором, я вернулся в дом.
     На  пути в мою комнату я встретил мисс Голкомб. По моей поспешности она
заметила, что я что-то задумал, и спросила, что случилось.
     Я  объяснил ей причины, побуждавшие меня ускорить мой отъезд, рассказал
все в точности так, как рассказал об этом здесь.
     - Нет,  нет,  -  сказала она задушевно и серьезно. - Уезжайте как друг,
откушайте  с  нами  еще  раз. Оставайтесь и пообедайте с нами. Оставайтесь и
помогите  нам  провести наш последний вечер так же приятно, как мы провели с
вами  первый,  если  только  это  возможно. Это мое приглашение, приглашение
миссис  Вэзи...  -  Она замялась немного и продолжала: - А также приглашение
Лоры.
     Я  обещал  задержаться.  Видит бог, у меня не было желания оставлять по
себе печальную память в ком бы то ни было.
     Самым   приятным   местом  для  меня  до  обеденного  звонка  была  моя
собственная комната. Я просидел там до обеда, а затем сошел вниз.
     В  течение  целого  дня  я  не говорил с мисс Фэрли и даже не видел ее.
Первая  встреча  за весь день была тя